Читать книгу Бунин без глянца - Группа авторов - Страница 11

Татьяна Дмитриевна Муравьева-Логинова:

Он в жизни был «на сцене» и отлично пользовался этим своим даром. Вера Николаевна правильно говорила, что у него все данные первоклассного актера [32, 310–311].

Викентий Викентьевич Вересаев:

Он был очарователен с высшими, по-товарищески мил с равными, надменен и резок с низшими; начинающие писатели, обращавшиеся к нему за советом, выскакивали от него, как из бани, – такие уничтожающие, раскатывающие отзывы давал он им. В этом отношении он был полною противоположностью Горькому или Короленко, которые относились к начинающим писателям с самым бережным вниманием. Кажется, нет ни одного писателя, которого бы ввел в литературу Бунин. Но он усиленно протаскивал молодых писателей, окружавших его поклонением и рабски подражавших ему, как, например, поэта Николая Мешкова, беллетриста Н. Г. Шкляра и др. С равными он был очень сдержан в отрицательных отзывах об их творчестве, и в его молчании всякий мог чувствовать как бы некоторое одобрение [20, 454].

Галина Николаевна Кузнецова. Из дневника:

И. А. был опять, как всегда с чужими, тонко и очаровательно любезен. ‹…› Говорил все время благодушным и любезным, почти царственным тоном. ‹…› Он большой актер в жизни. Я знаю, что так надо общаться с людьми, но воспоминанье о его часто невозможных ни для печати, ни для произношения словечках, о его резкости временами заставляли меня в душе улыбаться. Впрочем, эта общедоступная любезность все покрывает нивелирующим лаком, и дома он оригинальнее [28, 54].

Ирина Владимировна Одоевцева:

В домашнем быту Бунин сбрасывал с себя все свое величие и официальность. Он умел быть любезным, гостеприимным хозяином и на редкость очаровательным гостем, всегда – это выходило само собой – оставаясь центром всеобщего внимания.

Он бывал естествен, весел и даже уютен. От величественности не оставалось ни малейшей тени.

Но когда ему это казалось нужным, он сразу, как мантию, накидывал на себя всю свою величественность [37, 231].

Александр Васильевич Бахрах:

У себя дома Бунин приемов не любил. Роль гостеприимного хозяина была ему не по душе, хотя в ограниченном кругу он эту роль всегда выполнял с блеском и со свойственной ему словесной щедростью сыпал всякими остротами и эпиграммами… Не раз мне приходилось быть свидетелем того, как он разыгрывал шаржи на знакомых и друзей и в первую очередь изображал коллег по перу, всегда метко, иногда зло, никогда не злобно. Актер он был вообще первоклассный, и не надо удивляться тому, что в свое время Станиславский настойчиво предлагал ему включиться в труппу Художественного театра. Впрочем, в данном случае Станиславский не был тонким психологом: Бунин и театр, Бунин и дисциплина – две «вещи несовместные» [8, 21–22].

Ирина Владимировна Одоевцева:

Он был неизменно мил с нами и очень забавно передразнивал мою картавость. Впрочем, передразнивал он не только меня, но и всех друзей и недругов, дарил «всем сестрам по серьгам», как он сам говорил, рассыпая искрометно блестящие карикатурные портреты [37, 231].

Василий Семенович Яновский:

Натуральной склонностью обиженного в молодости Бунина было высмеять, обругать, унизить. Когда богатый купец угощал Бунина хорошим обедом, он, показывая независимость, привередничал, браковал вина, гонял прислугу, кричал:

– Да если бы мне такую стерлядь подали в Москве, так я бы…

Глядя на него, можно было легко поверить, что в России неплохие люди, единственно чтобы показать самостоятельность, мазали горчицей нос официантам и били тяжелые зеркала [59, 314].

Ирина Владимировна Одоевцева:

Мы сели за стол, Бунин брезгливо отодвинул тарелку:

– Я сегодня ничего есть не могу. Мне что-то с утра нездоровится.

Вера Николаевна испуганно замигала и со своего места громко зашептала:

– Ян, неудобно. Ешь! Ведь они так потратились.

Я с трудом удержала смех. Я уже знала, что Бунин почти всегда, придя в гости, грозил, что он сегодня есть не станет, что, впрочем, не мешало ему тут же проявлять отличный аппетит.

Так, конечно, случилось и на этот раз.

Закусив и выпив, Бунин принялся изображать в лицах общих знакомых, как всегда, неподражаемо талантливо передразнивая их. ‹…› После обеда Буниным, как всегда, овладела «охота к перемене мест», и мы, не споря с ним, погрузились вшестером в такси и отправились на Монпарнас, где кочевали из кафе в кафе, нигде не засиживаясь [37, 96].

Владимир Пименович Крымов:

В личном общении Бунин был иногда неприятен, он выделял себя над всеми, не переносил сравнений с другими писателями, считал это для себя оскорбительным: он несравним, он – Бунин. На этой почве мы с ним несколько раз ссорились, он вообще позволял себе выражения резкие и обидные, но спокойно принимал и отпор, если он был сделан в остроумной форме, и никакой обиды не было, сохранялись дружеские отношения. ‹…›

Резкость Бунина была интересна и красочна, божьи коровки обычно скучны [27, 203].

Ирина Владимировна Одоевцева:

Да, Бунин мог быть иногда очень неприятен, даже не замечая этого. Он действительно как будто не давал себе труда считаться с окружающими. Все зависело от его настроения. Но настроения свои он менял с поразительной быстротой и часто в продолжение одного вечера бывал то грустным, то веселым, то сердитым, то благодушным.

Он был очень нервен и впечатлителен, чем и объяснялась смена его настроений. Он сам сознавался, что под влиянием минуты способен на самые сумасбродные поступки, о которых потом жалел.

– И зачем только я его огорчил? – с недоумением спрашивал он. – Ах, как нехорошо вышло. Зря человека обидел… [37, 232]

Александр Васильевич Бахрах:

Бывали ‹…› вечера, когда Бунин неожиданно «вскипал», разозлившись на не угодившее ему какое-нибудь словцо, и на следующее утро адресовал своему без вины виноватому «обидчику» пропитанное ядом и не всегда вполне цензурными выражениями письмо. Впрочем, опустив его в почтовый ящик, он сразу же о своем поступке сожалел. Но что было ему делать? Я знавал одного беллетриста, ‹…› который такое бунинское послание застеклил и на видном месте повесил у себя в столовой [8, 22].

Андрей Седых:

В выражениях он ‹…› никогда не стеснялся. Будущему издателю писем Бунина придется немало слов в них заменить многоточиями. Вот один случай, связанный с любовью Бунина к крепкому слову.

Ехали мы как-то ночью в такси. В те годы множество шоферов такси в Париже были русские. Узнать их можно было сразу по акценту, по тому, как сосредоточенно сидели они за рулем, держась за него двумя руками, даже по крепким, каким-то особенно русским затылкам. Но на этот раз мы не узнали – дали адрес, и шофер повез по темным улочкам, дальней дорогой, и Бунин вдруг начал ругаться сочными, отборными словами. Шофер обернулся к нам и добродушно, словно вся эта ругань к нему не относилась, сказал:

– А вы, господин, должно быть из моряков? Ловко выражаетесь.

– Я не моряк, – как-то строго и скороговоркой ответил Бунин. – Я – почетный академик по разряду изящной словесности.

Тут шофер просто покатился со смеху и долго потом еще не мог успокоиться:

– Академик!.. Да… Действительно, изящная словесность! [43, 187–188]

Нина Николаевна Берберова:

Он любил главным образом так называемые детские непечатные слова на г, на ж, на с и так далее… [10, 293]

Зинаида Алексеевна Шаховская:

Как-то приехала я из Брюсселя; И. А. встретил меня на вокзале. ‹…› Мы сели в такси, и по дороге Иван Алексеевич, с обычной своей остротой, принялся рассказывать все, что произошло в русском литературном Париже, выражаясь крепко и по-русски, о своих и моих собратьях. Жаль, что не было тогда еще кассет, чтобы сохранить неповторимую (и нецензурную) речь академика. А когда мы выходили из такси, то, обернувшись к нам с веселым лицом, шофер сказал: «Приятно было покатать гордость нашей эмиграции. Я прямо заслушался – ох, и хорошо же Вы знаете русский язык!» – и отказался взять на чай [57, 204].

Галина Николаевна Кузнецова:

По живости своего темперамента он многих бранил, но часто тут же, в той же фразе, напоминал обо всем талантливом, обещающем, что находил в них. Бранил он легко, очень легко, но это зависело от многого: он был безгранично требователен к себе и хотел того же от других [29].

Зинаида Алексеевна Шаховская:

Любил он уважение, но не терпел лести и остался в моей памяти умным, талантливым, беспредельной честности писателем, работавшим, несомненно, безо всякой оглядки на читателя, хотя славу и почет ценил очень, а в деньгах нуждался почти всю жизнь. ‹…› Чествования любил, но считал, что всюду надо соблюдать свое достоинство, и выражал он это мастерским невниманием к присутствующим, по-актерски высокомерничая, с прекрасно дозированными мгновениями «шармантности» [57, 202–203].

Иван Алексеевич Бунин. В записи И. В. Одоевцевой:

Люблю лесть. Даже самую грубую, неприкрытую… Но тонкая лесть, конечно, еще приятнее. В лавке Суханова спрашиваю приказчика как-то, хороши ли вновь полученные консервы из налимьей печенки, а он отвечает почтительно: «Кто их знает, Иван Алексеевич. Не пробывал-с. „Темные аллеи“. А вот чайную колбасу могу рекомендовать. Прелесть. „Митина любовь“, да и только-с!» Вот как польстить сумел [37, 287].

Марк Алданов (настоящая фамилия Ландау, 1886–1957), прозаик, публицист, близкий друг Буниных:

Несмотря на всю свою славу, Бунин был до конца своих дней очень чувствителен и к лестным, и к нелестным отзывам [4].

Василий Семенович Яновский:

Одно из самых потрясающих признаний, сделанных Буниным (их было не много) ‹…› Раз в «Доминике» (кафе в Париже. – Сост.) поздно ночью, пропустив последнее метро, он мне сказал:

– Даже теперь еще… как только увижу свое имя в печати, и вот тут, – он поскреб пядью у себя в области сердца, – вот тут чувство, похожее на оргазм! [59, 197]

Ирина Владимировна Одоевцева:

Бунин утверждал, что нечестолюбивых писателей нет и быть не может. Только одни это скрывают и ловко прикидываются скромными [37, 108].

Владимир Михайлович Зернов:

Помню Бунина-лауреата на обеде у С. В. Рахманинова. Сергей Васильевич слушает внимательно и словно немного снисходительно, как Бунин рассказывает о происхождении своего древнего рода, о своей поездке в Стокгольм. ‹…› Бунину это нужно, нужен и древний род, и торжество его признания, и слава, и хочется, чтобы эта слава была мировой, всемирной, с лаврами, цветами и рукоплесканиями.

А Рахманинов слушает его, как царь, владеющий безграничным царством, для которого вся эта слава и блеск только «суета и томление духа». Но слушает его доброжелательно, с живым интересом, иногда вставляя свои, немного шутливые, замечания [32, 358].

Антонин Петрович Ладинский:

Как и у всякого человека, были у Ивана Алексеевича и маленькие слабости. Он очень гордился своим дворянством, писал и говорил, что его род уже дал России двух поэтов: Жуковского, сына Бунина и пленной турчанки, и Анну Бунину, а также многих государственных деятелей. Поверим Бунину на слово, хотя что-то не приходилось встречать государственных деятелей в российской истории с такой фамилией, и едва ли это были чиновники выше губернаторского ранга [36, 222–223].

Владимир Пименович Крымов:

Бунин был известен тем, что он нередко кричал: «Я – дворянин Бунин!» Он гордился тем, что он дворянин. «Писателем может стать каждый, если научится хорошо писать, а дворянином надо родиться…» [27, 203]

Зинаида Алексеевна Шаховская:

Проведший детство и юность в захолустном мелкопоместном быту, молодость и зрелость – среди интеллигенции все же разночинной ‹…› И. А. сохранил ностальгию по дворянскому миру, к которому, он помнил крепко, он принадлежал ‹…›. Барство и род уважал он в себе и в других как что-то имеющее некую ‹…› нравственную ценность [57, 204–205].

Ирина Владимировна Одоевцева:

То, что Бунин был особенный человек, чувствовали многие, почти все.

Мы с ним однажды зашли купить пирожные в кондитерскую Коклена на углу Пасси, где я бывала довольно часто.

В следующее мое посещение меня спросила, смущаясь, кассирша:

– Простите, пожалуйста, но мне очень хочется узнать, кто этот господин, приходивший с вами позавчера?

Я не без гордости ответила:

– Знаменитый русский писатель.

Но ответ мой не произвел на нее должного впечатления.

– Писатель, – разочарованно повторила она. – А я думала, какой-нибудь гран-дюк. Он такой… такой, – и она, не найдя подходящего определения, характеризующего Бунина, принялась отсчитывать мне сдачу.

Мне часто приходилось замечать, что Бунин притягивал к себе взгляды прохожих на улице [37, 298–299].