Читать книгу Любовница Иуды - Группа авторов - Страница 9

Дальнейшее, как мы потом узнали от своего героя, он помнил смутно. В памяти остался лишь громкий плач незнакомой женщины, упорно называвшей его чужим именем… Когда перед глазами Иуды замаячили цветные обои, которыми был обклеен потолок, он испугался: уж больно низко висели сиреневые звездочки. А тут ещё повеяло сухой сосной, тем первым ароматом, с которого и началась по-новому для него земля: запахом свежих гробовых досок. Но резкая боль во всем теле успокоила и даже обрадовала: слава Богу, он жив и находится здесь, а не там… Иуда улыбнулся разбитыми губами, и в тот же миг из угла к нему метнулась какая-то женщина с пухлым ртом и скорбными глазами набатеянки. От нее приятно пахло сушеными травами и лесом, как когда-то от матери, которую все в поселке считали колдуньей.

– Как ты себя чувствуешь, Венечка? Я уж думала, опять убили, изверги! Не успел воскреснуть… Зачем ты с ними связался, с этими халдеями? На вот, попей отварчику из сосновых шишек с корицей. – Она близко наклонила свое круглое приятное лицо и поднесла к его губам теплую кружку. – Теперь ты узнаешь меня, Вена? Это же я, твоя жена Ксения!

Он вспомнил эту женщину, одну из тех, что сцепились из-за него в неласковом заведении следователя Джигурды. Впрочем, точно ли из-за него был спор?.. Иуда выцедил до дна горьковатый напиток (во рту всё пересохло). Пока пил, разглядывал Ксению исподлобья и мучительно колебался: сказать ли правду сейчас или потом? Почему-то не хотелось этого делать сейчас. Не только потому, что бедная женщина все равно не поверит и, более того, испугается за его рассудок: Иуда поймал себя на странном ощущении, что этой правде сопротивляется сама душа, которая в новом теле начала новую жизнь. Время от времени душа как бы посылала тайные знаки: мол, я на своем месте, мне опять хорошо и спокойно – и не надо дергаться!

– Да, я чувствую, что и ты, и этот дом, и все запахи мне родные. Но в голове пока туман. Не торопи меня, ладно? – высказался Иуда вслух и для убедительности легонько застонал, поглаживая пальцами свои виски, которые и вправду ломило…

– Ладно, ладно, Вена, не волнуйся. Главное, ты опять с нами. Значит, так нужно Господу. Может, поешь? – В глазах Ксении засветилась надежда.

– Неси, милая. Да поскорей. Я голоден, как шакал в пустыне. Только без свинины, пожалуйста.

– Знаю-знаю. Ты и раньше её не любил. Не мог забыть, как вскоре после войны с каинитами соседский хряк сожрал младенца… – Еще пуще обрадованная Ксения скрылась за дверью, по бокам с карниза свисали бледно-желтые, ручной вышивки занавески, схваченные посредине алыми лентами.

Иуда внимательно огляделся. Ему и впрямь показалось, что он уже видел когда-то эти глиняные горшочки с пунцовой геранькой на подоконниках, этот платяной ореховый шкаф с плюшевым медведем наверху, пестрые домотканые коверчики на темно-бурых половицах и соломенную циновку у входа, эти старинные настенные часы с кукушкой – оказывается, они отсчитывают само время! В отличие от угрюмой обстановки особняка Марсальской, здесь каждая вещь умиротворяла и возвышала душу, не выставляя себя напоказ. Мучительно повеяло детством.

Из кухни вернулась Ксения с глубокой расписной миской – в ней пахуче дымилась какая-то бордовая густая жидкость с белыми разводами на поверхности. Она подложила Иуде под спину большую подушку и стала кормить его с деревянной расписной ложки. Но он запротестовал и решил, есть сам. Она сидела рядом и счастливыми глазами сопровождала каждое его движение.

– Как борщ? Ты ведь был охоч до него. Со сметанкой! С красным перчиком! И мясо твое любимое – баранина. Вчера готовила и плакала, тебя вспоминала. Хвала Иегове, услышал мои молитвы.

– Ты молилась Яхве, чтобы я вернулся? – Иуда чмокал разбитыми губами и жмурился от удовольствия.

– Я просила его соединить нас на том свете, а он опять соединил на этом. Ты рад, мой любимый?

– Ужасно рад! Ты мне нравишься, – сказал Иуда, набивая рот сочным разваренным мясом. От голода он проглатывал нежные куски, почти не пережевывая. Когда Ксения нечаянно коснулась плотной ягодицей его колена, Иуда перестал на время жевать. Взгляд его скользнул по её груди и бедрам: их нерастраченные формы легко угадывались под тесным кримпленовым платьицем. Он «со значением» весёлым тоном похвалил это платье, сказав, что с ним у него связаны некие приятные моменты – и попал в точку: Ксения прослезилась от радости.

– Я была в нем, когда мы впервые с тобой познакомились. Это было в день годовщины смерти Иисуса, в старом доме у Веберов. Помнишь? Я тогда приняла святое водное крещение, и ты на сходке меня поздравил, поцеловал в щеку. Ты уже был проповедником, старшим мужчиной в организации, и с тех пор начал сниться мне. С трепетом ждала я каждого собрания. Надевала только это платье. А вот сегодня еле влезла в него.

– Жаль, поясницу ломит. А то бы я попросил тебя снова вылезти из него.

– Иуда вожделенно вздохнул и погладил веснушчатую руку Ксении выше локтя. – Тогда бы точно всё вспомнил.

Ксения с подчеркнутым испугом вскинула белесые бровки, наморщила молочный лобик, но щеки все же расцвели, запылали крупными маками, светлые реснички затрепыхались, а в глазах и в жестах промелькнуло подзабытое кокетство.

– Побойся Бога, Вена. Тебе же не восемнадцать лет. Скоро дети вернутся из школы. Экий ты ненасытный у меня! Вот оклемаешься маленько, тогда допущу… – В её стеснительной улыбке прочитывалось многое, и он еле справился с горячо охватившим желанием.

Чтобы не провоцировать в себе ненужные сейчас и поспешные чувства, а у вдовы – лишние расспросы, которые болезненны для обоих, а главное, боясь встречи с детьми, Иуда смежил веки и устало произнес:

– Спасибо, дорогая, борщ был великолепный. Даже кишки начинают вспоминать своё, родное. Но сейчас бы я соснул немного. А то опять с головой не в порядке. Да и откуда ему быть, порядку, если за один день я успел столько раз получить по морде?

– Вздремни, солнышко. Ты даже огрубел после этих побоев, стал похож на своего младшего братца Якова – те же шуточки… Отдыхай! – Она поцеловала его в лоб и прикрыла до подбородка верблюжьим одеялом.

Спать он на самом деле не собирался. Но, убаюканный мягким стуком настенных часов, незаметно уснул и очнулся уже в полночь. В комнате было темно и тихо. Только часы долбили тишину тонкой стамесочкой, словно хотели кого-то выпустить наружу. В верхней части окна, сквозь траурную рамку открытой форточки, виднелась круглая луна – всё та же, что мерцала и в иерусалимском небе в тот бесконечно далекий четверг перед Пасхой… Он никогда не понимал странной любви Егошуа к луне, на которую тот мог смотреть всю ночь: что испытывала в эти минуты его загадочная душа? В Иуде же луна вызывала одно тоскливое томление духа, как у овцы перед закланием, – а всё это началось с тех пор, как её восковой свет навеки застыл в мраморных зрачках мертвого отца. Глядя сейчас в такое же пустое лицо луны, Иуда вдруг почувствовал, что не один в комнате. Он замер и вцепился потными пальцами в обивку дивана. Обшарив глазами текучий сумрак, ничего подозрительного не обнаружил. Однако неприятное чувство, что за ним наблюдают, не проходило и даже усиливалось. Он взглянул вверх и прищурился: прямо над его головой повисло зыбкое облачко. Он долго смотрел на еле заметный сгусток и мысленно спросил: «Ты кто?» – хотя уже догадывался, кто это. Облачко по-прежнему висело на месте – в его лиловатой глубине лишь произошло беглое перемещение прозрачных волокон. Иуда понял, что призрак, пытаясь изъясниться, посылает вместо голоса волновые импульсы, но ещё не умеет пробить их сквозь человеческую оболочку, будучи астральным телом, без необходимого для этого опыта. Иуда решил помочь – страшно захотелось поболтать с собратом.

Вспомнив обстоятельства своего первого удачного выхода из нового тела (в кровати у Марсальской), он резким усилием воли сконцентрировался в некое подобие шаровой молнии, отскреб себя от теплых стенок телесного колодца, как готовую лепешку отдирают от каленой глины. И его мягко вытолкнуло из тела наверх, будто поплавок со дна речной воронки. Зависнув между потолком и диваном, он убедился, что в очертаниях облачка уже произошла трансформация: просматривалось знакомое обличье Вениамина Кувшинникова. Хотя весь облик то и дело расплывался, дробился, чтобы собираться вновь в серебристый пучок, наподобие отражения света в вечерней воде, тронутой рябью.

После короткого взаимного осмотра, оба призрака одновременно взглянули вниз, на оставленное обоими тело: оно почти недвижно покоилось на диване, только дышало широкой грудью, да время от времени отмахивалось рукой от неуловимого комара. Тело само по себе ещё страдало от ушибов, от расстройства желудка после обильной пищи, но эти двое уже не чувствовали его страданий: они плавали в чудесном эфире безмятежности, испытывая ощущение слитности с невидимым миром, чувство легкости, идущее от детских снов, от ребячьих ночных полетов над поверхностью грубой жизни…

Иуда уже знал, дух Вениамина проходит сейчас подготовительную стадию, ожидает решения с другими умершими, вместе с убийцами и прелюбодеями, привыкает в течение отведенного каждому срока к иному состоянию, прощается с дорогими местами любви и преступлений. Этой болезненной отрыжкой выжигается последний земной мусор, потом начнется период привыкания к ложной безответственности и к комфортабельному забвению, новое астральное тело по-детски купается в эфирном блаженстве, будучи уверено, что удачно проскочило через сортировочную машину – но заблуждаться ему недолго, как и людям на земле.

– Здравствуйте, Вениамин Михайлович! – поприветствовал Иуда новичка с насмешливой любезностью.

– Здравствуйте, – ответили ему. – А вы кто?

– Вам разве не объяснили? Эти бюрократы могли и забыть. Я – Иуда Симонов. Тот самый…

Он рассказал о цели своего визита на остров Тотэмос, а про себя отметил, что Вениамин смотрит на него с потешным ужасом и любопытством – Веня был ещё связан тайной пуповиной с этими конкретными переживаниями, которые уже не разрушали нервные клетки, а даже доставляли определенное удовольствие. Душа резвилась, продолжая по инерции играть в земные заботы по старым правилам: так же реально чувствует человек давно отрезанную ногу.

– …Через сорок дней? – испугался Вениамин. – А как же дети? Они-то в чем виноваты? – Застеснявшись нелепости вопроса, он кротко улыбнулся. – Как они, кстати?

– Ваши дети? Я ещё не видел их. А вы, гляжу, тоскуете?

Кувшинников огорченно вздохнул.

– На земле я страстно мечтал о небе, как перелетная птица – о заморских странах. А теперь чего-то жаль… Чего-то не хватает!

– Это пройдет. Должно пройти. Это остатки былой гордыни. От вас что-то зависело. А сейчас вы никто. Меня, например, это долго угнетало, – пояснил Иуда с видом небесного старожила, проникаясь симпатией к хозяину тела.

– А почему именно вам, простите, поручили это задание? – спросил Вениамин с заметной обидой.

– Начинается! Не успеют из яйца вылупиться, как уже чем-то недовольны, уже бунтуют, – шутливо проворчал Иуда, вспомнив, что когда-то и сам был таким. – Запомните, Вениамин: проклятые вопросы задаются только на земле. А здесь всякие свобода и анархия прекращаются, здесь царят логика и порядок. Избавляйтесь от скифских привычек. Будете совать свой нос во всякие секреты – сошлют вас куда-нибудь, скажем, в Египет, каким-нибудь евнухом – по капле выдавливать из себя грешного человека.

– Вам не нравится, что вы стали Кувшинниковым? – улыбнулся Вениамин.

– А кто такой Кувшинников? Не знаю такого. Я пока остаюсь Иудой из Кериофа. Из прелестного местечка, разрушенного на моих глазах язычниками, вроде тех, что живут на этом острове. Меня ведь тем и наказали, что сохранили земную память. А загробную почти всю стерли. Но я не в обиде. Ибо – Тайна! Если окончательно не испорчусь и не опозорю ваше славное тело… – Тут он позволил себе тонко усмехнуться… – То меня и от первой памяти избавят. И вас тоже в своё время. Это и будет рай. То, чего мы так хотели на земле…

– Мне кажется, вы и впрямь не любили Иисуса Христа. Евангелисты были правы, – тихо заключил Кувшинников.

– Давай не будем об этом. Уже тошнит! – рассердился Иуда. И потратил на гнев столько энергии, что покинутое тело едва не всосало его назад, в свою пещеру. – После смерти равви каждый щенок, вроде известного вам Марка, сына богатой Марии из Ершалаима, полез в мир со своим Евангелием.

– Вы имеете в виду святого Марка? Того юношу, что нагим убежал из Гефсиманского сада, оставив в руках воинов покрывало?

– Я там не был, не знаю. Но слышал, что он первым разнес сплетню, будто я привёл в сад стражников Каиафы. Молокосос! Вечно бегал за нами, как хвостик. Имя себе римское взял: Марк. Герой! Славой он бредил, завидовал знаменитостям и очень хотел, чтобы Егошуа стал земным царем. Видно, потом поумнел. Один Кифа был нормальным мужиком. Но тугодумом. Насколько же велик был раввуни: даже из такого человеческого теста сотворял святых. Разве не чудо?

– У меня к вам просьба: не обижайте моих детей. Ведь им и так больно. Они очень любят меня. И я их. Не хочу оставлять о себе плохую память.

– Какую я о себе оставил? Обижаете! Впрочем, теперь не докажешь… Ну, а с Ксенией что будем делать? Она тоже без вас жить не может. Без ваших ненасытных ласк. Мне-то каково?

– Понимаю… Я к ней хорошо относился. Но никогда не любил. Она так и осталась моей сестрой по вере, доброй женщиной.

– А Мария Залетнова, жена атамана Бабуры?

– Вы уже и о ней знаете? А может, даже встречались? – Кувшинников так неприлично забеспокоился, что, теряя форму, чуть не расплылся и едва не прилип к потолку.

– Она куда-то исчезла, – буркнул Иуда. Он понял, что зря затеял этот разговор: теперь Вениамин так изведется, что может не понравиться Комиссии. Таких беспокойных, как правило, отсылают опять на землю, для исправления, где они становятся обычными привидениями, призраками или домовыми, а иных, к примеру, спившихся лицедеев, используют на ролях двойников великих людей, дух которых без конца вызывают всякие маги и волшебники. Иуда своих дублеров не любил и не признавал, хотя сам редко отвечал на оккультные вызовы.

– Я тоже везде ищу Марию. Бабура каждую ночь спит с разными шлюхами. У бабушки в деревне её нет. Ума не приложу…

– А среди ваших, среди новичков, она не значится? Не проверяли?

– Нет. Чую, жива она и где-то скрывается. Но где?

– Скажите, Вениамин: вы знаете, кто вас убил? – спросил вдруг Иуда, уверенный, что Кувшинников назовет имя убийцы.

– Знаю. И даже видел его лицо. Совсем еще мальчик. Но он жертва, безумное орудие в руках настоящего злодея. Впрочем, это уже не имеет значения.

– Зря вы так. Я ведь тоже так думал: плевать, мол, на всякие сплетни обо мне. На небе, дескать, знают правду. Но эти сплетни бросили такую тень на весь мой народ, что меня теперь считают виновником почти всех его несчастий… – Иуда замолчал, заметив, что в запале обиды он потерял часть благодатной энергии.

– Вы сказали, что на ваших глазах разрушили Кериоф. Вы разве могли это видеть? Ведь это случилось гораздо позднее.

– Меня так второй раз наказали. Из одной тьмы в другую. Наверное, вы слышали про Иудейскую войну? Кошмар! Все поля моей родины были завалены трупами. Вонь стояла невыносимая. Вместе со мной кружили над Иудеей сотни грешных душ. Мы страдали от бессилия – и не могли помочь! Страшная вещь: глядеть, как льется кровь соплеменников со стороны. А главное, догадываться, что все это – божественная комедия…

– Да, в ваших словах есть какая-то обидная правда, – еле слышно произнес Кувшинников.

Тут в комнату вошла, крадучись, Ксения в легком крепдешиновом капоре и в тапках с шарами из заячьего меха. Она замерла около дивана и пытливо созерцала покрытое ссадинами лицо мужа.

Иуда не удержался от шутки:

– Может, облачишься на время в старые доспехи и утешишь бедную вдову? Я отвернусь или побуду в скверике.

– Веселый ты человек, Иуда. Я, честно говоря, не против. Но, во-первых, мне категорически запрещено, ты же знаешь. А, во-вторых, боюсь, что обратно могут меня не впустить в свое тело, – улыбнулся печально Кувшинников.

Ксения встала на колени и, обратив бледное лицо к луне, горячечно зашептала:

– Господи Иисусе, я верю, что ночью на тайной вечере, после того, как ты омыл ноги своим ученикам, ты своими святейшими руками взял хлеб и благословил его, и преломил, и дал своим апостолам, говоря: примите и едите, ибо это есть тело моё; потом ты взял кубок в наичистейшие руки свои и, отведав из кубка, передал его им, говоря: примите и пейте, ибо здесь кровь моя Нового Завета, изливаемая за многих во оставление грехов, и всякий раз, как это будете творить, творите в мое воспоминание. Молю тебя, Господи Иисусе Христе, дабы через эти святейшие слова, через заслуги твоих учеников, кроме Иуды Искариота, и во имя твоего великого подвига исцелена была эта рана в голове раба твоего Вениамина, возвращена ему прежняя память и любовь…

Два облачка-призрака, зависшие под самым потолком, вполне дружески улыбнулись, распрощались и договорились еще раз встретиться. Кувшинников, призрачной змейкой вытек в открытую форточку, а Иуда шмыгнул через ноздри в заскучавшее тело, как искра в керосиновую лампу – и сделал вид будто только что проснулся от нацеленного на него взгляда Ксении.