Читать книгу Ангел войны - - Страница 4

Мне камня жальче в случае войны.

Что нас жалеть, когда виновны сами! —

Настолько чище созданное нами,

настолько выше те, кто здесь мертвы.

Предназначенье вещи и судьба

таинственны, как будто нам в аренду

сдана природа, но придет пора —

и каждого потребует к ответу

хозяин форм, какие второпях

мы придали слепому матерьялу…

Предназначенье вещи – тот же страх,

что с головой швырнет нас в одеяло,

заставит скорчиться и слышать тонкий свист —

по мере приближения все резче.

Застыть от ужаса – вот назначенье вещи,

Окаменеть навеки – мертвый чист.

Лепесток на ладони и съежился и почернел

как невидимым пламенем тронут…

Он отторжен от розы, несущей живую корону,

он стремится назад к материнскому лону,

но отдельная краткая жизнь – вот природа его и предел.

Как мне страшны цветов иссыхание, корчи и хрип,

пламя судорог и опаданье

лепестков, шевелящихся в желтых морщинах страданья…

Словно черви летают они над садами!

Чьим губам лепесток, изогнувшись, прилип,

чьей ладони коснулся он, потным дрожа завитком,

лишь тому приоткроется: рядом —

одиночество розы, куста одиночество, сада.

Одиночество города – ужас его и блокада.

Одиночество родины в неком пространстве пустом.

О времени прохожий сожалеет

не прожитом, но пройденном вполне,

и музыка подобна тишине,

а сердца тишины печаль не одолеет,

ни шум шагов, бесформенный и плоский…

Над площадью, заросшею травой, —

гвардейского дворца высокий строй,

безумной флейты отголоски.

Бегут козлоподобные войска.

Вот Марсий-прапорщик, играющий вприпрыжку.

Вот музыка – не отдых, но одышка.

Вот кожа содранная – в трепете флажка!

Прохожий, человек партикулярный,

парада прокрадется стороной…

Но музыка, наполнясь тишиной,

как насекомое в застылости янтарной,

движенье хрупкое как будто сохраняет,

хотя сама движенья лишена…

Прохожему – ремни и времена,

а здесь возвышенная флейта отлетает!

И зов ее, почти потусторонний,

ее игла, пронзающая слух,

в неслышном море бабочек и мух,

на грядках рекрутов, посаженных в колонны,

царит и плачет – плачет и царит…

И музыки замшелый черный ствол

в прохожего занозою вошел,

змеей мелодии мерцающей обвит.

Многоярусный хор на экране

в одиноком эфире влачит

песню-глыбу, тоску пирамид

и песков золотое шуршанье…

Как невнятны слова-египтяне,

как бесформенны всплески харит!

Над казенной армадою глоток —

только лотоса хрупкий надлом,

только локоть, мелькнувший тайком,

только шелест соломенных лодок…

Но военный Египет пилоток —

наша родина, поле и дом.

Да, я слушаю пенье базальта,

и в раствор многотысячных губ,

в бездну времени, в море асфальта

с головой погружаюсь, как труп.

Лишь бессмертник-душа, в похоронный вплетаясь венок,

по течению черному песни течет на восток.

– Государь ты наш сирин!

пес-воитель и голос-шакал!

Хор в бездонном пустынном эфире

пел над падалью, пел – не смолкал.

Строят бомбоубежища.

Посередине дворов

бетонные домики в рост человека

выросли вместе со мной.

Страх успокоится, сердце утешится,

станет надежный кров.

Ляжет, как луг, угловая аптека —

зазеленеет весной.

Шалфей и тысячелистники —

ворох лечебных трав,

пахнущих городом, пахнущих домом подземным,

принесет завтрашний день.

И отворятся бетонные лестницы

в залитых асфальтом дворах…

Мы спускаемся вниз по ступенькам спасения,

медленно сходим под сень

гигантских цветов асфоделей,

тюльпанов сажи и тьмы…

Бункер, метро или щель —

прекрасен, прекрасен уготованный дом!

Падали ниц и лизали горячую пыль.

Шло побежденных – мычало дерюжное стадо.

Шли победители крупными каплями града.

Горные выли потоки. Ревела душа водопада.

Ведьма история. Потная шея. Костыль.

Клио, к тебе, побелевшей от пыли и соли,

Клио, с клюкой над грохочущим морем колес, —

шли победители – жирного быта обоз,

шла побежденная тысяченожка, и рос

горьких ветров одинокий цветок среди поля.

Клио с цветком. Голубая старуха долин.

Клио с цевницей и Клио в лохмотьях тумана,

Клио, и Клио, и Клио, бессвязно и пьяно,

всех отходящих целуя – войска, и народы, и страны

в серые пропасти глаз или в сердце ослепшее глин.

И убожество стиля, и убежище в каждом дворе

возбуждает во мне состраданье и страх катастрофы

неизбежной. Бежать за границу, в сады или строфы,

отсидеться в норе —

но любая возможность омерзительна, кроме одной:

сохранить полыханье последнего света на стенке,

да кирпичною пылью насытить разверстые зенки —

красотой неземной!

Шоколадное дерево праздника слабой фольгой шелестит.

Отзвенел патриот, возвратился домой постояльцем.

Что за сладость растаять, прильнуть

                                             к обескровленным пальцам,

что за липкие дни! – и о чем очевидец грустит?

Клейкой – как говорится о зелени мая,

будто правда приклеенной птичьим полетом к стволам, —

клейкой зеленью, значит, но с голубизной пополам

праздник полит обильно, и толпы текут, омывая

исполинские ноги с угрюмым упором ступней.

Как шевелятся пальцы – и люди снуют между ними —

кто по ногтю скользит, кто с колена сползает… Пустыми

всех обводит глазницами вышняя груда камней.

Что же грустен стоит очевидец в сторонке?

Шоколадное дерево праздника плавится, тает за ним…

Вот оркестр полковой прошагал пауком площадным,

но еще напряженно дрожат барабанного дня перепонки.

Наследующий ложь, на следующий день

после пожара в розовом дому.

Послушай плач по гробу своему!

Платки со смертью пограничных деревень

сбиваются, сползают обнажить

младенческой макушки слабину —

и темя освещает седину

теплом и светом внутренним… Лежит

апрельский снег на голове старух.

Наследующий ложь находит по следам

свой материнский дом, где голубиный пух

кружит по комнате, слетается к устам.

Забьется в глотку столько тишины,

что рад заговорить, воспомянув

минувшую войну – ее железный клюв,

вскормивший смесью крови и слюны

грудное сердце! Рад бы обсказать,

заговорить огнями, словно Куст, —

но полон рот, но слышен хруст

костей – и голубиная тетрадь

для записи единственной чиста.

Раскроешь – там лежит Наследующий ложь,

он площе фотографий, он похож

на дырку в основании креста.

Вокруг него, истекши из ступней,

извечной крови струйки запеклись…

Как дерево креста, лишенное корней,

он вырос из земли, где мы не прижились,

но блудными детьми вернемся к ней.

Он только след и ржавчина гвоздя —

насквозь его, все явственней сквозя,

все чище и бедней,

минуя речки, пристани, мостки,

ведя наверх и вдаль послушные зрачки,

растет земля холмов и невысоких гор —

так незаметно голос входит в хор,

условный разрывая волосок —

границу горных – горниихъ высот.

Крошево или судьба? Украшение праха

больно рисуют – как послевоенные дети,

голубые от недоеданья и страха,

синими карандашами по рвущейся возят газете.

Сквозь разрывы клеенка цветет

колокольчиками и васильками —

тысячекратный букетик, осколок высот,

полузатерт, а иного себе не искали…

Крошево или судьба? Неочиненный грифель

не оставляет следов – только в тучах просветы.

Синий сквозит самолет – и в прекрасную гибель,

словно морская звезда с бугреватым излучьем, – воздета!

Так любить неживых не дано

никому – как любили! Как если б

на клеенке прожженная дырка сводила в одно

место всех, кто еще не воскресли.

Если же это судьба, то житейского краха

не убегают – но сгорбясь и голову в плечи,

как выходящая из-под воды черепаха

или же летчик – земле, что рванулась навстречу.

Как мелькает! как мельком! как мел

синевы нутряной не скрывает,

если яркое солнце и ясно увидеть успел —

чем кончается боль роевая!

Как я давно превращен, как надолго я вдавлен

точкой невидимой в тонкослоистую почву,

где и любовь неземная питается давним —

дафниями сухими да мотылем непорочным!

Рисовали бы царствие рыб

либо цельный брикет океана,

или только детей, синеватых и ломких на сгиб,

или водоросли, аэродромы и аэропланы…

Нет! не судьба, не аквариум – нечто напротив!

Автопортреты меня окружают, как точку зиянья.

Стол пробуравлен. В отверстие воздух выходит.

Все нарастающий свист. Разбеганье созвездий. Сиянье.

Как забитый ребенок и хищный подросток,

как теряющий разум старик,

ты построена, родина сна и господства,

и развитье твое по законам сиротства,

от страданья к насилию – миг,

не длиннее, чем срок человеческой жизни…

Накопленье обид родовых.

Столько яду в тяжелом твоем организме,

что без горечи точно отвык

даже слышать, не то чтобы думать о чем-то,

кроме нескольких горечью схваченных книг,

где ломается обруч, земля твоего горизонта,

как Паскалев тростник!

Полигоны отчаянья и озарения,

полуграмотные правдоискатели

(палец на тексте),

встретимся – обязательно

в эвакуации, в море гражданского населения,

два свидетеля бедствий.

Я не бредил.

Я в полноте сознанья своего

сначала не увидел,

но ощутил: четыре дня пути

и голода чужое существо.

Шоссе – в направлении Пскова.

У обочины, возле дренажной канавы,

я вижу отчетливо нас:

капли эвакопотока людского,

капли пота на лбу, или брызги великой державы,

мы – свидетели бегства,

и смертные наши тела

меньше наших расширенных глаз.

Да, я знал его перед войною.

С вечной Библией и деревянной гримасой,

с проповедью косноязычной

в ожиданьи Судного часа,

он казался нелепым и скучным.

Но столкнула судьба —

словно зренье вернулось двойное.

– Мы глаза, – он сказал, – не свои:

нами смотрит любовь на страданье земное…

Я сидел на грязной земле.

Я шептал – не ему – «смотри».

ЭТО медленно двигалось:

люди, машины, тележки.

Город пенсионеров и служащих

вытекал без единого слова,

с молчанием жертвенной пешки.

Длинный гул на Востоке.

Шоссе в направлении Пскова,

а у самого горизонта,

над лесом, – крест и крыло.

– Это ангел, – сказал он, —

ангел смерти, карающий зло.

Я разулся.

Я ступил голубыми ступнями

в полужидкую прорву канавы.

Я – черствая тварь, – я ответил:

– Это ангел, конечно,

это памятник чьей-то воинственной славы,

эта баба чугунная над головою

подняла автомат.

Если издали кажется: крест,

значит, истинно: КРЕСТ

в небо выставлен предгрозовое…

Мы тронулись дальше.

Хиромант, угадавший войну

из ладоней, где линии жизни

пресеклись посредине, —

о, я помню о нем, прилипая к окну:

Подо мною круги световые повисли —

над макушками трех алкашей

и мента, говорящего с ними.

Это видно и больно.

Только под ноги можно смотреть, не рискуя

натолкнуться на лица, покрытые марлей

или тряпкой рогожной… только

под ноги, падая в пыль золотую…

Да и то невозможно!