Читать книгу Чудные - - Страница 7

Трудно быть гением.

Поэт

– И хор архангелов споёт им аллилуйю! Им всем, кто не словил сегодня пулю, кто ставит многоточие вместо точки, кто, нахуй, не готов в могилу срочно, кто на чужой войне дерётся без азарта и в карты не идет играть без фарта! – кричал стоящий на стуле неопрятный мужчина, достигший недавно возраста сына еврейского плотника. Дело происходило в поэтическом клубе «Сонм поэтов» в одном из расплодившихся культурных пространств возле Курского вокзала.

Оратора звали Илья Глюк, в паспорте Глуковский. В литературно-музыкальной тусовке он считался модным поэтом, толкал в промышленных масштабах второсортные стишки и тексты паршивых песенок и редко, когда никто не видит, в своей квартирке возле шоссе Энтузиастов писал в клетчатую тетрадку не стишки, но стихотворения. По крайней мере пытался. Но понимал, что написанное в тетради не имеет шансов на коммерческий успех. А ему нравились и популярность, пусть и не монетизированная, и тусовки, и шум вокруг собственной тощей и редко мывшейся личности.

Вот и сегодня в клубе была очередная туса, на которой он был главной звездой. Кроме него, там было ещё несколько начинающих рэперов, парочка обычных пиитов-бессребреников, несколько альтернативщиков и человек пять новичков, один из которых вызвал живой интерес Ильи.

Новичок был вовсе не юн, ближе к сорока, мал ростом, не шибко красив и тоже неопрятен. Кудрявые тёмные волосы и смуглая кожа наводили на мысль о кавказском следе, но черты лица сбивали с него. Новичок назвался Александром, сказал, что работал менеджером по продажам, а потом с ним случился кризис среднего возраста, и он решил стать поэтом.

Глюк слез со стула, раскланялся.

– Ну, Саня, понял ты теперь, что такое настоящие стихи? Какой драйв, какой напор, сколько смысла! Хватит уже тёзку твоего в идеал возводить! Что он мог-то, этот Пушкин, что он о жизни-то знал? Только и мог, что слова гладко складывать, розы – морозы, бля… А смыслы, а борьба с режимом? Хорошо ему там было при царе! А тут, если с режимом не борешься, значит, конъюнктурщик. Либералы руки не подадут. А режим лизать надо, глубоко и тщательно. Потому, если его не лижешь, то с тобой никто из официоза дела иметь не будет. У нас все типа сопротивленцы латентные, бля, но за возможность в кремлевской солянке выступить убьют друг друга.

Солнце русской поэзии ухмыльнулось: "Как же меняют личину человеческую бакенбарды, сбрил – и никто не узнает». Частичные вмешательства во внешность были нормальной практикой для посланника четвертой миссии Пушкина – слишком растиражировано было его изображение на просторах родины, а так уж вышло, что главному ответственному в России за мытьё посуды, вынос мусора, закрывание дверей, вкручивание лампочек и прочую работу, которую никто не хочет делать, трудиться всегда приходилось только с соотечественниками и, хуже того, коллегами по цеху. Остаться неузнанным было практически невозможно. Спасал национальный русский напиток и медицина.

«Певец деревни»26 в период близкого знакомства с ним, как, впрочем, и до, и после него, пил белую по-чёрному. «Доктор Морфий»27 регулярно пребывал в заботливых объятиях одноименного лекарственного препарата. Сложнее всего было с будущим нобелевским лауреатом28, ибо он особо ничем не злоупотреблял, а когда догадался, кто перед ним, и получил подтверждение догадкам, ушёл в недельный запой. Илья же Глюк его просто не узнал, чем и поразил поэта в самое сердце. От чувств-с он со смаком вытер нос рукавом.

– Мда, коллега… – ответил новенький. – Куда Пушкину-то? Он же и правда ровным счётом ничего не понимал в настоящих стихах. Только над рифмой гладкой работал, над строфой, мать её… Странно, что его до сих пор не забыли. Кажется, один юный певец на флейте водосточных труб29 даже предлагал сбросить его, негодяя этакого, с парохода современности30.

– Не, Маяковский31, конечно, крутой чел был, но он плохо кончил.

– А ты, Илья, неплохо осведомлен в истории вопроса.

– Ну, Саня, обижаешь. Я же в ЛИТе32 учился. Вместе с Димкой Боровичем!

– А кто это? – удивился Пушкин. Он ведь готовился к миссии, разведал литературную обстановку, придумал легенду, чтобы попасть в тусовку и посмотреть на своего пациента. Но фамилия Борович нигде не всплывала. Посланник пребывал в растерянности, что упустил что-то важное.

– Ты что?! Ты как вообще… – голос Глюка обиженно дрожал. На них стали оборачиваться. – Димка… Дмитрий Борович – гениальный писатель, «Чехов двадцать первого века». Его сборник рассказов получил премию «Книга на века»!

– Вот оно что… – протянул Сергеич, – А я думал Нобелевскую… К сожалению, ничего о нем не слышал.

– Ребята, расскажите Сане, кто такой Димка Борович, – Глюк обратился к публике. – Он…

– Илюх, – ввязался в разговор крупный во всех смыслах мужчина с рыжей бородой, – прекрати, Димкина гениальность сильно преувеличена. За пять лет ни одного нового рассказа. Мастер, мать его, короткой формы, Чехов, блин, современный…

– Да ты… Киря, ты совсем сбрендил…

Глюк кинулся было на рыжего с кулаками, и, бесспорно, был бы бит, но между ними влез новичок.

– Чехов? Про него слышал… Не надо, Илья, дуэль – последнее дело, по себе знаю. Пойдем ты мне расскажешь про своего Боровича. Я даже почитаю…

Глуковский резко опал.

– Ну пойдем… – Глюк заинтересованно посмотрел на своего визави. – А причем здесь дуэль? Я же просто по харе хотел…

– И по харе не надо, и дуэль ни при чем. Пошли. – Пушкин и Глюк вышли из клуба в октябрьскую ночь.

– Выпьем, добрая подружка бедной юности моей, выпьем с горя, где же кружка33?.. – процитировал поэт самого себя.

– Не знать, гидэ крюжка, а «Чарька» там, за уголь, – ответил ему проходивший мимо представитель хлопковой республики, и два поэта, прошлого и настоящего, устремились к указанному ориентиру.