Читать книгу Загряжский субъект - - Страница 7

Илья Григорьевич Жеребцов почти двадцать лет руководил одним из богатейших регионов России, вплоть до августа 1991 года, когда возбужденная разношерстная толпа ворвалась в старинный особняк обкома партии, с криками: «Конец коммунякам!», вышвырнула перепуганных обкомовцев и начала грабить среди бела дня. Тащили все, что попало под руку: телевизоры, цветочные горшки, шелковые шторы, канцелярские сувениры, мелкую скульптуру, пишущие машинки, картины, зеркала, ковровые дорожки. Из кабинета первого секретаря Жеребцова унесли его костюм, рубашки, напольные старинные часы, холодильник, чайный сервиз, сейф с секретными документами, именные подарки. Власть, какая была, затаилась по углам, милиция молча наблюдала за происходящим.

Жеребцова хватил обширный инфаркт, и он оправился только через полгода. Как после долгого сна, он вяло прислушивался вокруг себя, мало ел и все больше сидел в кресле, изредка включая телевизор, и равнодушно смотрел на мельтешащие новости, возбужденные лица у микрофонов, на новых людей в Кремле, пугающих страну гражданской войной.

Город кишел очередями и толпами у сберкасс, в магазинах, на рынках и на площадях. Новые деньги, новые цены, новые газеты, новые бойкие люди свивались в живой шевелящийся клубок, который катился по городам и весям, захватывая в себя неутоленные человеческие страсти.

Вялый и больной Жеребцов с тоской оглядывался на свою жизнь. Вспомнился 1972 год, когда Илья Григорьевич Жеребцов стал первым секретарем обкома. «Дополз-таки, службист», – шептались завистники. Прямой дороги наверх никто еще не протоптал. Немало мозолей в разных местах понатер «службист», продираясь от колхозного парткома до просторных кабинетов на Старой площади. Упрямо лез вверх и лягался отчаянно, когда снизу придерживали за штаны. Обходил и терял друзей, а врагов прибавлялось. Скользкая она, эта стежка наверх. Многое нужно сломать в себе, чтобы стать первым.

Трудно передать это чувство. У ног молодого руководителя жила и дышала огромная область, слушая, как стучит сердце ее повелителя… Каждый его взгляд, жест ловили в обкомовских кабинетах и райкомовских углах. «Если у Ильи Григорьевича большой палец поджат – не подходи, зол», «Если щурится и почесывает затылок – говори смело». В осанке первого появилась государственная задумчивость. Если наливает воду в стакан, то медленно, со значением. Если протянул руку товарищу – у товарища от пожатия мятный холодок в душе и учащение пульса. Один райкомовский секретарь признавался: «Рядом с Жеребцовым всегда чувствую себя виноватым. Он мне орден вручает, а я виноват. Коньяк в рюмку наливает – я виноват. Я выше его ростом – и переживаю, стыдно как-то. Ей-богу, свихнуться можно».

Постепенно с годами фигура первого секретаря приросла к области настолько, что пять миллионов населения именовались не иначе как «хозяйство Жеребцова». Все, что ни делалось в области, разносилось изустно и в прессе с неизменной прибавкой: «Жеребцов задумал…», «По инициативе Жеребцова…», «Жеребцов сказал…», «Жеребцов выполнил…», «Жеребцов наградил…»

Головокружения, впрочем, не было. Илья Григорьевич имел трезвый практический ум, крестьянское чутье на людские слабости и обостренное чувство меры дозволенного. Он мог простить бабника и пьяницу, но никогда вора и мошенника. За «липу» и финансовые махинации у первого было только одно предложение на бюро обкома: «Исключить из партии и снять с работы».

За двадцать лет почти единоличной власти Жеребцов не много нажил. Хорошая квартира в хорошем доме да сбережений тысчонок двадцать, которые умный Гайдар отнял за одну ночь. Ни дачи, ни машины, ни кубышки с драгоценностями. Он жил по возможностям, которые предоставляла должность, но не стяжал, не присваивал, хотя по мелочам не спрашивал услужливого начфинотдела, за какие шиши тот одевал-обувал шефа по случаю: юбилеи, праздники, зарубежные поездки и на съезды партии. Примерив туфли, костюм или пальто и шапку, первый многозначительно чесал затылок: «Ты там реши…» Бойкий начфинотдела молча и так же многозначительно кивал. Не мог учуять своим крестьянским чутьем, что начфинотдела заказывал у председателя облпотребсоюза не один костюм, а два, и всего по две, а то и по три пары. То-то бы подивился Илья Григорьевич, увидев сынка и брата начфинотдела, одетых-обутых в импорт и норковые шапки, точь-в-точь как первый секретарь обкома. Об оплате заказов для первого председатель облпотребсоюза и не заикался, его сочли бы бунтовщиком.

У свергнутого, напрочь забытого ближним окружением партийцев Жеребцова открылись глаза. Многие из его вчерашних подчиненных пересели в кресла новой власти, многие же открыли собственные фирмы, банки, учредили совместные предприятия. Как-то незаметно и быстро выросли у них особняки, появилась собственная охрана, джипы и «мерседесы». И внешне изменилась бывшая партноменклатура.

Стриженые затылки, малиновые пиджаки, европейские башмаки с квадратными носами, золотые цепи. Вокруг новых бойких людей выткалась своя атмосфера, свои понятия и манеры, свой слоган. Простой русский язык отдали «совкам» и «лохам». В люди вышли крутые, навороченные и продвинутые, заявившие властям, что они жить будут не по законам, а по понятиям.

Много на своем веку поездил Жеребцов по России и по Европе, много видел и знал разных людей: политиков и ученых, правозащитников и диссидентов, министров и колхозников, проходимцев и подвижников. Своим опытом он многое понимал в человеческой натуре, а новых людей в своем отечестве не узнал и не понял. «Откуда они взялись, разгнездились и заслонили всю Россию?» – мучительно разгадывал Жеребцов и не мог разгадать. Он чувствовал себя пассажиром, сошедшим с поезда среди ночи не на своей станции. «Был Жеребцов, да весь вышел, теперь бы умереть прилично», – невесело думал он. Увы, самое горькое поджидало его впереди.

После выпуска в университете сын Иван с невесткой Эвелиной уехали на ее родину в Загряжск и устроились там, по всем советским меркам, благополучно. Иван – в порту начальником юридического отдела, Эвелина – юристом в Загряжском горисполкоме. Жили как все. На службе перетолковывали каждое выступление генсека, спорили, поругивались. По вечерам отоваривали талоны на сахар, мыло и водку, перепадало кое-что через знакомых в горторге. По выходным с гитарой и шашлыками убивали время где-нибудь в глухой леваде на берегу Дона. Так бы и жили от получки до получки, годами высиживая повышение и прибавку, обрастая ленивым жирком.

При новой власти Эвелину позвали в комитет по приватизации. Сказочно быстро раскрылись таланты умненькой Эвелины. Она крутилась вокруг влиятельных людей, оказывала им неоценимые услуги в срочном оформлении документов, выведывала секреты администрации и под еще большими секретами передавала своим людям. Квартира Жеребцовых стала местом встреч влиятельных и денежных загряжцев. Тут опять пригодилась гитара Вани Жеребцова, зазвучали городские романсы. Еще больше нравилось гостям уменье Эвелины поставить на стол что Бог послал. Хозяйка на скорую руку извлекала балыки, сырокопчености, икру, дорогие вина и коньяки. Тут же варились раки, доставленные из порта своими умельцами. Весело и хлебосольно было у Жеребцовых! Весело обделывались дела по переделу собственности в Загряжске. То, что не могла беспомощная администрация города, легко решалось на квартире у Жеребцовых, зачастую в обход города – через область и Москву.

Семья Жеребцовых постепенно обрела влияние и вес в деловом Загряжске, хотя Иван и Эвелина занимали незначительные должности. У Эвелины всегда водились деньги, и она тратила их безоглядно и помногу. Откуда деньги, сколько тратила жена, Иван не спрашивал, он уважал ее тайны и не пытался заглядывать в них, да Эвелина и не позволила бы.

В октябре 1993 года Иван Жеребцов оказался в Москве. Побродив по просторным кабинетам Министерства речфлота и отметив командировку, он сел в метро и вышел на станции «Киевская» посмотреть на известные события у Белого дома. Иван с любопытством и страхом толкался среди зевак на набережной Москвы-реки, прислушивался к разгоряченным спорам и жадно вглядывался в скопление людей вокруг колонны танков. От Горбатого моста были слышны одиночные выстрелы, крики. Головной танк долго водил хоботом орудия, прицеливаясь в верх белого здания с полотнищем государственного флага России, и, вздрогнув всем корпусом, ахнул прямой наводкой. От белой стены взметнулось густое облако пыли, грохот ударил по головам. Иван в ужасе бежал с набережной, в ушах звенело, сердце колотилось в горле. «Не может быть! Не может быть!» – стучало в висках.

В гостинице Иван выпил полбутылки водки и тупо смотрел в экран телевизора, где корреспондентка Си-Эн-Эн, заикаясь, комментировала у Горбатого моста: «Боже! Русские стреляют в русских!»

В Загряжске новости из Москвы восприняли с азартом, и не было такого угла, где не обсуждали: надо ли было Ельцину стрелять по Хасбулатову или не надо. К Ивану обращались, как к живому свидетелю. Иван, тяжело вздыхая, коротко отвечал: «Стало быть, надо». К Ивану приезжали корреспонденты, записывали подробности событий и уже затвердевший вывод: «Надо было». Певзнюк напечатал в «Загряжских ведомостях» пространное интервью, где Иван, как политолог, делал прогнозы на будущее политическое устройство власти в России.

Влиятельные деловые люди Загряжска, посоветовавшись с Эвелиной, решили двинуть Жеребцова в мэры Загряжска. Конечно, по всем статьям на этот пост подходила бы сама Эвелина, но среди казачества женщина сильно ущемляла бы самолюбие потомков Платова. А имя Жеребцова, сына самого Григорьевича, знали все. Жеребцова-младшего выбрали мэром.

Неожиданно умерла мать, Иван Ильич перевез отца в Загряжск.

Старик недолго пожил у сына с невесткой, купил себе квартиру отдельно. И сразу же откровенно высказал сыну свое отношение ко всему:

– Ты, сынок, попал в поганую компанию. И власть твоя поганая. Разрушаешь то, что я строил. Пляшете на наших костях. Ну, допляшетесь! Плохо ты начал, плохо и кончишь. Отрекись, пока не поздно. Оглянись, раскрой очи, кто вокруг тебя? Воры и разбойники! Ты им нужен, пока гребут за твоей спиной, а потом кинут в яму и притопчут сверху. Я служил Родине! А ты кому служишь? Предателям Отечества! Позоришь отцов и дедов, нет тебе прощения. Моя жизнь кончена, а тебя проклянут, и я прокляну, если не отойдешь от поганой власти.

Иван деликатно и молча отдалился от отца, Илья же Григорьевич не ступал больше на порог его дома, но бдительно следил за работой мэрии. Старик любил гулять по улицам Загряжска. Заходил в магазины, на рынок, заглядывал в порт, в редакцию «Загряжских ведомостей», во Дворец культуры, в публичную библиотеку, в совет ветеранов, встречал знакомых. За долгие годы работы в области он помнил сотни людей самых разных профессий, и его угадывали все. Старик подолгу разговаривал с людьми, интересовался даже слухами. С опытом государственного человека старый Жеребцов скоро имел о Загряжске вполне профессиональное представление. Видел все прорехи и дыры в системе исполнительной власти. Он стал выступать на общественных мероприятиях, на городских митингах и собраниях. Появлялся на трибуне в праздничном костюме со звездой Героя Социалистического Труда, с полным комплектом чуть ли не всех советских гражданских орденов и медалей. Это впечатляло. А говорить он умел.

Матерый партийный руководитель, Жеребцов обвинял мэрию Загряжска и своего сына в полном непрофессионализме и обмане горожан. Приводил конкретные примеры незаконной приватизации, коррупции руководства и растрат бюджетных денег.

Одинокий больной старик обрел смысл своей, как ему казалось, никому уже не нужной жизни. Люди толпами шли к нему, как в учреждение. Добровольные помощники помогали Илье Григорьевичу печатать и рассылать ходатайства, жалобы, протесты, статьи в газеты.

Жеребцов-отец стал самым популярным человеком в Загряжске. В мэрии с затаенным страхом ждали очередного выступления бунтовщика, молча поглядывая на Жеребцова-сына»: нет ли тут какой провокации. Взбешенный Курлюк орал и топал ногами в кабинете Ивана Ильича:

– Кто у нас мэр, отец или сын? Уйми этого полоумного! Заставь Кукуевского принять меры! Это же бунт против власти! Уйми, говорю, иначе я… сам заткну пасть этому коммуняке!

Гражданская активность Ильи Григорьевича оборвалась так же быстро, как и началась. Старик не рассчитал своих слабеющих возможностей. После инфаркта ему наказывали покой физический и душевный, неспешные прогулки на свежем воздухе, витамины. Но до витаминов ли было взбунтовавшемуся старику, когда его родной сын сидел в ненавистной мэрии и угнетал ветеранов крошечными пособиями. За целый день, бывало, вместо витаминов в желудок Жеребцова попадала только холодная сосиска и стакан чаю. А то и вовсе вода из-под крана. У Ильи Григорьевича обвисла кожа на щеках, заострились скулы, в глазах появился сухой нарастающий блеск, истовость, как говорили в старину.

И выражаться он стал не совсем ясно, а как-то намеками, как предсказатель. Выступал он при первой возможности, где только видел небольшое скопление людей – у магазина или на автобусной остановке.

– Люди! – дрожащим фальцетом взывал старик. – На Россию идет вредитель, от которого нет спасения. Он проникает в ваши жилища и погреба, опустошает все, что вы накопили, вредитель пожрет сады и плантации, палисадники и огороды. Это не астраханская саранча и не колорадский жук. Имя этому вредителю – бомж.

Люди замечали странности в речах Ильи Григорьевича, но молчали, опуская глаза.

На Илью Григорьевича сошло редкое вдохновение. Он был страстен и искренен, как ребенок. Перед мэрией говорил, наверное, больше часа тихим трагическим шепотом. Его призывы кружились над площадью, как опавшие листья.

– Идите в монастырь! – призывал Илья Григорьевич. – Отдайте все, что у вас есть, в монастырь! Мэрию и власть, все отдайте в монастырь! Спасайтесь!

У Ильи Григорьевича случился нервный припадок, «скорая» свезла его в больницу. Выписали его уже другим, притихшим и задумчивым. Неделю он не выходил из дома, а однажды ночью проснулся в великом беспокойстве и стал лихорадочно одеваться. Натянул как попало штаны и пиджак, обулся в ботинки на босу ногу, сгреб в наволочку ножи, вилки, пузырьки из-под лекарств, почтовые конверты, снял со стены портрет жены, поцеловал и сунул за пазуху. И все торопливо бормотал: «Домой! Домой!» Почти бегом спустился с лестницы и ушел в ночь.

Подобрали беглеца на обочине дороги в десяти километрах от Загряжска. Обессиленный, со сбитыми в кровь пятками старик сладко спал на солнышке, положив под голову узелок с пожитками. В тот же день его отправили в областную психушку.