Читать книгу Тишина - - Страница 14

Картина, которую увидел Матвей выйдя из клети, была до того впечатляющей, что он чуть было не протрезвел. Довольно большую площадь ограничивала с одной стороны паперть старинного собора, с другой – звонница, а еще с одной – палаты, такой высоты и богатства, что и на Москве не сразу найдешь. Все это было привычно Артемонову, однако сегодня все эти строения были убраны самыми яркими и драгоценными материями, мастерски написанными хоругвями и знаменами разных полков, а, кроме того, ярко освещены сотнями факелов. Полотна и знамена изрядно за прошедший день замело снегом и потрепало ветром, и все же они не могли не поражать скромных уездных дворян. Но дело было даже не в них. Конечно же, вся площадь была окружена застывшими в неподвижности стрельцами, еще суровее и неприступнее тех, что видели Матвей с Серафимов раньше, а кроме стрельцов вся она, кроме самой середины, была запружена дворянами и детьми боярскими, которые еще недавно мерзли вместе с Артемоновым и Коробовым за воротами. Но теперь они не сидели со скучающим видом на сугробах или в санях, а стояли такими же изваяниями, что и привычные к этому делу стрельцы. Но самое примечательное зрелище представляло собой здание палат, еще обильнее, чем прочие, украшенное знаменами и хоругвями. Около него стояло и сидело несколько дюжин стряпчих, писцов и дьяков, судя по богатству одежды и заносчивому виду – московского чина. Выше них, подпертый невысокими, красивыми столбцами с каменной резьбой, ярко раскрашенными и позолоченными, виднелся маленький, уютный балкончик, где, по всей видимости, располагались самые главные на смотре персоны. Почти весь балкончик занимал огромный, богато одетый боярин, с властным и слегка хмельным видом осматривавший шевелившуюся на площади чернь. Необычным в наряде боярина был большой и пышный, белоснежный немецкий воротник, который очень мало шел к его остальной одежде. "Голландец" – подумал Матвей – "Тот самый". В этом случае помощь Серафима Артемонову не понадобились: царского тестя, Илью Даниловича Милославского по прозвищу "Голландец" знали решительно все. Боярин Милославский был так велик и солиден, что оставалось лишь удивляться прочности маленького балкончика. Оставшееся на нем небольшое пространство занимали два человека. Один был очень скромно державшийся служилый немец в высоком чине. Он был в горлатной шапке и пышном охабне, из-под которого, однако, виднелась немецкая кираса и такой же, как у боярина, хотя и куда более скромный, белый воротник. Еще один одетый похожим образом немчин стоял внизу под балконцем, в окружении толпы дьяков и стряпчих. Наконец, по правую руку от Милославского, едва заметный, помещался молодой человек, вероятно, монашеского звания, одетый во все черное, с небольшой черной тафьей на голове. У него были довольно пышные черные волосы и борода, а лицо сильно раскраснелось от мороза, хотя и оставалось, в соответствии с его сословием, весьма бледным и строгим. Артемонов подумал, что хотя монахи и оборонили в свое время от ляхов Троицын дом, а все же в таком мирском деле, как военный смотр, им бы участвовать не стоило – но разве понять простому человеку царский замысел? Наконец, в середине площади стоял на деревянных опорах целый ряд пищалей, карабинов, мушкетов, шпаг, сабель, и даже стрелецких бердышей. Неподалеку находились несколько уже весьма сильно порубленных соломенных чучел – не обманул Никита Иванович. Снег посреди площади был до земли вытоптан и грязен.

В то время, когда Матвей с Серафимов вышли во двор, держать экзамен должен был один из немцев, которые, хотя и в небольшом числе, виднелись среди городовых дворян. Услышав свое имя – Филимон Драгон – которое громко и совершенно неправильно прокричал Милославский, затем, потише и правильнее повторил по списку один из дьяков, и, наконец, нужным образом произнес стоявший под балконом немец, сбросил пышную медвежью шкуру и, вместе с денщиком, вышел на середину площади. Под шкурой был полный немецкий костюм с панталонами, широкими штанами вроде юбки, тонкой курткой и еще более внушительным, чем у Ильи Даниловича, белым воротником. Артемонов мысленно выразил уважение немчину, у которого даже крепкий вечерний мороз не отбил охоты к родному платью.

– Хочешь ли служить великому князю и царю, Алексею Михайловичу московскому, против всех его неприятелей? – поинтересовался надменно Милославский, не глядя на нехристя. Чужеземец кивнул и слегка поклонился.

– Знаешь ли науку воинскую, и какой чин имеешь?

Чужеземец замялся, но тут же стоявший внизу около балкона немец перевел ему слова боярина. Говорил немец на английском языке с сильным шотландским выговором – именно на том наречии, которым изъяснялся покойный Иван Ульянович. Поняв, о чем его спрашивают, немчин кивнул головой, и объяснил с тем же выговором, что был он рейтарским и пехотным офицером, а служил последнее время в Польше в чине капитана. Это перевели боярину, и тот сдержанно кивнул.

– Покажи, как умеешь владеть пешего и конного чужеземного строя оружием! – повелительно произнес Милославский.

Услышав перевод, Филимон с большим сомнением покосился на стоявшего внизу немца, и негромко поинтересовался у того, правильно ли он понял боярина, и действительно ли ему следует сейчас показать владение шпагой и пистолетами. Немец грустно кивнул. Драгон тогда раздраженно заявил, что с этим куда лучше справится его денщик, и попросил перевести это боярину. Его собеседник-немец с тем же грустным видом покачал головой – дескать, не стоит, не перечь, и делай, что говорят. Филимон с надеждой поднял глаза к балкону, но стоявший там второй немец также чуть заметно, с понимающим видом, кивнул ему.

Тогда Драгон порывистым шагом подошел к деревянным опорам с оружием, презрительно отбросил в сторону несколько попавшихся ему первыми шпаг и сабель, и, наконец, вытащил одну, ничуть не лучше прочих. С ней он подошел к чучелам и, церемонно поклонившись в сторону балкончика, сделал против одного из чучел, жалко и испуганно глядевшего на него единственным оставшимся глазом, несколько ложных выпадов, после чего уверенно поразил соломенного неприятеля. Артемонов отметил про себя, что, хотя выучка у земляка Ивана Ульяновича была и хороша, однако действовать по-настоящему саблей ему давно не приходилось. Закончив экзекуцию чучела, Филимон вопросительно взглянул на боярина, тот показал, что доволен увиденным, и Драгон, еще раз раскланявшись, удалился со двора вместе с оруженосцем. Все это действо заняло не более трех минут. Если только такую удаль и нужно показать, подумал Артемонов, то несложен эдакий смотр. Чего ради и морозили целый день – порубить чучело он мог и в соседском дворе (сам Матвей не выращивал ягод и у себя на дворе чучел не держал).

– Матвей Сергеев сын Артемонов и Коробов Гавриилов Серафим!

И все же, услышав это, Матвей вздрогнул. Хотя после серафимовой водки и доброго меда в подземелье надвратной церкви, чувство страха и было неведомо Артемонову, все же он ощутил приятное волнение, как перед прыжком в прорубь на Крещение. Уже приготовившись выйти в середину двора, он почувствовал, как Серафим, прижавшись к нему боком, медленно оседает наземь. Матвей с раздражением подумал, что чертов недоросль опять, по своей привычке, валится на колени, чтобы отмолить себя от рейтарской участи, однако оказалось, что бедный юноша, не выдержав всех тягот прошедшего дня, попросту говоря, уснул. Артемонов подхватил его сбоку, однако удержать увесистого Серафима от падения он долго не мог, и тот постепенно сползал вниз. Положение было на редкость глупым, и Бог знает, что оставалось бы делать Матвею, если бы откуда не возьмись не появились два молодца в красных кафтанах, и не оттащили младшего Коробова в сторону. Сделали они это так привычно и уверенно, что трудно было не заподозрить, что подобных случаев было в течение дня немало. Артемонов покачал головой, подумав, что не мытьем, так катаньем, но Серафим своего добился – в рейтарских и солдатских командирах ему в ближайшее время точно не бывать.

Матвей уверенно вышел в круг, церемонно поклонился сначала боярину Илье Даниловичу, а затем и на все четыре стороны. Боярин, понимая, что имеет дело с русским человеком, который все понимает без лишних слов, просто махнул рукой и милостиво кивнул головой, и Артемонов, еще раз поклонившись, решительно выхватил из кучи оружия ржавую, хотя и изящную, старую шпагу. Он сделал несколько простых, хотя и красивых внешне фехтовальных движений, которым учат обычно новичков, а затем принялся со всем жаром рубить несчастные чучела, то уворачиваясь от них, то вновь нападая. Водка ли с медом были тому виной, или сама значимость происходящего вдохновляла Артемонова, но рубил он чучела так, что мало кого оставлял равнодушным. Пожилые дворяне сурово, но довольно переглядывались, видя, что наш-то заезжему немцу не уступает, а молодежь и вовсе с трудом сдерживалась от того, чтобы не выскочить на двор и не расхватать оставшееся оружие. Илья же Данилович вскочил с места и повторял за Матвеем все его рубящие движения, довольно вскрикивая каждый раз, когда Артемонову удавался хороший удар. Трудно было понять, как крохотный балкончик не обваливается под весом разошедшегося боярина. Стоявший рядом немчин со стоическим видом пережидал наплыв чувств Милославского, а вот молодому монашку приходилось тяжелее: при каждом особенно бурном движении Ильи Даниловича он проваливался куда-то, а затем, немного потрепанный, появлялся вновь на балконе. Устав рубить чучела, Артемонов схватил большой пехотный мушкет и, не видя, какую еще выбрать мишень, прицелился в одно из деревьев и немедленно выстрелил. Мушкет оказался заряжен, и пуля, разбрасывая в стороны ошметки коры, оставила большой белый след прямо в середине толстого ствола. Матвей оглянулся по сторонам, требуя пуль и пороха, но Милославский только махнул рукой и крикнул:

– Довольно, боярин, потешил! Бейся и с ляхами также – воеводой будешь!

Артемонов раскланялся и поставил на место мушкет, еще не зная толком, куда ему идти и что делать. Отступивший на время хмель теперь со всей силой ударил ему в голову, и Матвею стоило немалого труда держаться на ногах и следить за происходящим. Его, однако, услужливо взяли под руки двое в красных кафтанах – не те же ли, что уносили со смотра Серафима? – и вскоре он оказался где-то внутри архиерейских палат, в низенькой, но тепло натопленной комнатке, с еще нескольким дворянами, попавшими сюда раньше него.