Читать книгу Тишина - - Страница 3

На удивление бодрый, Иван вскочил еще до зари. Он видел, как утренняя хмарь озаряется первыми лучами солнца, и как незаметно быстро становится светло. Пуховецкий не любил раннего утра, а его нелюбовь еще усилилась с тех пор, как он попал в перекопское рабство. Воодушевление раннего утра казалось ему всегда ложным, как румяна на щеках мертвеца. Но сегодня он испытал небывалый прилив сил. Даже Ильяш, который редко вставал после рассвета, на сей раз был удивлен.

– Видать, и правда баня с русскими делает чудеса! Что же, вылезай, Иван!

Словно после заутренней, на которой он не бывал уж года с два, с сияющим лицом подошел Пуховецкий к караготу вылезши из ямы. Он едва удержался от того, чтобы сказать "Христос Воскресе!" и обнять своего хозяина. Настолько распирала его радость его открытия, подкрепляемая надеждой на успех.

Ильяш, смущенный, но, в, то же время, и обрадованный воодушевлением Ивана, застенчиво подвел его к уже хорошо знакомой тому постройке, и указал на нее рукой.

– Вот, Ваня, ничего нового. Очистишь – и она твоя! Представь себе, что пока ты тут будешь прохлаждаться, придется мне заработать пару ахме. Надо ведь на что-то тебя содержать. Бог велит быть милостивым к блаженным, и по той заповеди я не щажу себя, а тебя, Иван – жалею. Не будь же и ты ленивым. Как говорил пророк, лень – самый страшный из грехов, ведь она – мать всех остальных пороков!

Даже разглагольствования карагота не могли сдержать огня, который рвался наружу из Ивана. Когда тяжело груженая повозка Ильяша отправилась со двора, Пуховецкий почти бегом ринулся к тому самому сараю, на который еще вчера смотреть не мог. Он радостно потирал руки. Из окон караготского дома на него удивленно смотрели еще несколько пар глаз, принадлежавших жене и многочисленных дочкам карагота, которых и сам Ильяш уже сбился со счету. Иван же не мог и не должен был их видеть – как он ни старался, запрет оставался соблюден.

Погружение в недра сарая было еще менее приятным, чем ожидал Иван. Сперва он долго сражался с дверью: ее пришлось пинать, тыкать, шатать во все стороны, пока она, наконец, не начала поддаваться. Но радость от победы была недолгой – ожидавшее Ивана внутри зрелище было поистине печальным. Только хозяйственный карагот, а, судя по количеству скопившейся пыльной и ненужной дряни, и многие поколения его предков, могли собрать в таком маленьком помещении столько совершенно ненужных предметов. Поворчав себе под нос, Иван взялся за дело, и оно, на удивление, принялось неплохо.

"Не так страшен черт! – думал он – Глядишь, не успеет Ильяш свою косматую голову с рынка притащить, как уж все готово будет". Домашние карагота в этот день не сильно приглядывали за Иваном. Причиной тому был его исключительно воодушевленный настрой, но, не в меньшей степени и прямой запрет караготской религии смотреть замужним женщинам и девицам на мужчин. Впрочем, толкования закона оставляли много простора для их применения, и даже злоупотребления. Пока высокий и статный Иван расчищал переднюю часть пещеры, в которую ему надлежало погрузиться, сразу несколько невидимых им глаз наблюдали за ним. Затем Пуховецкий исчез внутри, а из-за грязной, неумело сколоченной двери мыльни полетели предметы сначала понятного, а потом все менее и менее ясного назначения. Женщины караготского дома, которые уже давно мечтали добраться до бани, могли теперь лишь вздыхать и сетовать.

Иван же был неудержим. Не успело солнце дойти до полудня, как жалкая постройка преобразилась. "Хоть калгу тут мой!" – сказал бы Ильяш. Иван же собирался мыть в этой бане не калгу, и не нуреддина, а собственную – царскую! – персону. Полностью расчистить мыльню от хлама было выше человеческих сил, но Пуховецкий сделал все возможное. С еще большим воодушевлением натаскал он дров и воды. С водой в караготском поселке были особенные трудности, но даже долгий путь в гору с двумя ведрами на плечах не смущал Ивана.

И вот, час пробил. Огонь поблескивал на поленьях, пар шумел и обжигал спину. Царские знаки на разогревшейся и очищенной коже были видны хоть с самого Перекопа. "Пора!" решил Иван.

Но явиться перед подданными наследнику московского престола следовало во всем великолепии. Пуховецкий провел немало мучительно долгих минут, выбирая нужную для того, чтобы выйти наружу. Для успеха его дела, несомненно, нужны были зрители, которые, между тем, постоянно выходили во двор, но были все женского полу, а значит не помощницы ивановому начинанию. То хозяйская дочка, вся закутанная в платок с головы до ног, покидала свой дом, то крымская или украинская служанка выбегали во двор по каким-то своим хозяйственным надобностям. Но вот, наконец, со двора послышался мужской голос – голос Ильяша. Ждать было нечего, но и решиться было ох как сложно. Сейчас, когда было так хорошо после бани, и не хватало, пожалуй, только кувшина горилки да миски борща, как раз сейчас меньше всего Пуховецкому хотелось рисковать, идти на пытку и смерть. Между тем, именно это ждало Ивана в случае неуспеха его замысла. "Нужно, чтобы точно старый черт был во дворе. Дождусь – и тогда пойду сразу" – решил про себя Иван. Томясь от нерешительности и волнения, он принялся хватать все, что попадется под руку и рассматривать оставшиеся в мыльне предметы, а их было немало. Один привлек его внимание. Это была странная вещь из дешевого и потемневшего металла, вытянутая, вроде булавы или скипетра, но гораздо менее внушительная. Вся она была покрыта, словно пень изъеденный жучками, какими-то мелкими и витыми письменами, а может быть рисунками. "Державы нет, так хоть со скипетром явлюсь перед подданными" – мрачно подумал Иван. В этот момент со двора снова раздался мужской голос. Сомнений не было – это был Ильяш, и уходить в дом он вскоре не собирался. Иван прочитал Символ Веры, перекрестился на заваленный и грязный угол мыльни, взял "скипетр" и направился к выходу. Бедра он обмотал грязной холщовой тряпкой, которую прижимистый карагот выдал ему в качестве полотенца. Грудь же и спина его были обнажены, блистая знаками царского достоинства.

Иван не ошибался: Ильяш действительно был до поры до времени во дворе, но, по неведомому закону, обратившему в прах многие начинания, произнеся очередную тираду, карагот немедленно удалился в дом. Поэтому когда Иван с самым величественным видом, широко расправив плечи и задрав подбородок, подняв в руке так удачно найденный скипетр, выходил из мыльни во двор, Ильяша там уже не было. Двор, однако, не был пуст – туда сам черт, не иначе, принес Сэрру, жену карагота. Неизвестно, доводилось ли почтенной женщине прежде видеть подобное, но облик Ивана поразил ее до самой глубины души. Она выпрямилась, разжала руки, и на пыльную землю двора упали все те хозяйственные мелочи, которые Сэрра до появления царского сына в них держала. Ее большие, по-прежнему прекрасные глаза округлились, а губы задрожали, издавая то ли тихий плач, то ли вой. Беда не ходит одна, и с исхудавших бедер Ивана издевательски медленно начала сползать оборачивавшая их тряпка. В конце концов, он остался совершенно голым. Тихое завывание Сэрры перешло в громкий пронзительный крик, и она с какой-то почти невероятной скоростью бросилась в дом. "Ну вот и все. Слава Тебе, Господи – пожил, повидал хорошего. Не век же небо коптить – казаки от старости не умирают" – подумал Иван. Ни страха, ни разочарования он сейчас не испытывал. На него напало какое-то отупение, и он продолжал держать высоко поднятым свой скипетр. Между тем, в доме все пришло в движение. Оттуда раздавались мужские и женские крики и причитания, а затем и блеянье овец, мычание и кудахтанье – Ильяш держал изрядное количество скотины в доме. Смесь звуков получалась самая невероятная. Она становилась все громче и громче, и вот, наконец, клокочущая тьма извергла наружу Ильяша. Старый карагот изрядно отличался от того облика, к которому привык Пуховецкий. Нет, одет он был как обычно, но лицо его было перекошено смесью гнева и страха – как показалось Ивану, в большей степени последнего – но кроме того Ильяш воинственно размахивал какой-то старой, изрядно заржавевшей саблей. Пуховецкий подумал, что если бы карагот прямо сейчас зарубил его, это было бы для них обоих лучшим выходом. Надежды, правда, на это было маловато: испугается, да и уметь надо зарубить, а для Ильяша это явно было делом непривычным. Что-то надо было предпринять, но в голову Ивану ничего не приходило, да и что тут могло прийти. Но события вдруг начали разворачиваться самым неожиданным и счастливым для Пуховецкого образом. Обводя взглядом фигуру наследника московского трона, Ильяш наконец наткнулся на тот самый странный предмет, который Иван использовал в качестве скипетра. Тут гнев на лице карагота сменился изумлением, а затем и самой искренней радостью.

– Ваня, откуда у тебя это? – запинаясь, поинтересовался Ильяш.

Иван же, всегда считавший своим достоинством умение быстро разобраться в происходящем, немедленно уловил перемену в настроении карагота. Он воодушевился, и в голове его сразу созрел с десяток задумок по поводу того, как можно использовать эту перемену к своей пользе. Пуховецкий приосанился, смерил Ильяша взглядом, и не торопясь, отделяя каждое слово, произнес:

– То скипетр, Ильяш. От времен благоверного Рюрика и архистратига Мономаха хранятся в царском роду эти реликвии. Не все в скитаниях удалось сохранить мне, но хоть это со мной.

– Ваня, прошу тебя – отдай! – взмолился Ильяш.

– Не могу, Ильяш – грустно отвечал Пуховецкий – Для меня это все одно, что часть тела своего отделить. И даже не тела, а души! Проси чего хочешь – любую волость тебе пожалую, приближу, думным человеком сделаю, но только помоги мне. Но скипетр не могу никому отдать, кто не из царского колена…

– Ваня… Царское величество… Проси, чего хочешь! Все сделаю, только отдай.

Радостная дрожь охватила Ивана. Неизвестно почему, но за эту безделушку карагот, казалось, готов был душу дьяволу заложить. Такую ценность следовало продать дорого. Просто отдать ее Иван теперь не мог, это разрушило бы его собственную легенду, но обнадежить старого карагота было необходимо.

– Сделай то, Ильяш, о чем давно тебя прошу – дай знать хану, что наследник трона московского в его державе в цепях томиться. А придет время, так награжу тебя, что и от начала времен того не видывали. А скипетр отцов и дедов наших отдать не могу, и не проси!

Случилось так, что гнев судьбы, который, как казалось Ивану, постиг его, обернулся большой удачей. С десяток лет назад пропала караготская реликвия – пожалуй, самая важная и почитаемая во всем Крыму. Это был платиновый жезл караготского первосвятителя, весь покрытый его изречениями, записанными древним шрифтом. Все десятилетие караготы молились, плакали, а главное – не покладая рук старались отыскать жезл. Трое или четверо человек были обречены на казнь за подозрение в краже жезла: одного посадили на кол в Бахчисарае, остальных просто зарубили без лишних церемоний, но все было тщетно. Казалось, что сам караготский бог прогневался на свой народ и, в качестве явного проявления своего гнева, лишил его главной реликвии. Кто знает, может быть он же вложил ее в руки Ивану Пуховецкому именно в тот день, когда только она одна и могла спасти его жизнь. Ильяш, во всяком случае, считал, что случайно подобные вещи не происходят. То, что именно на его дворе нашелся жезл, даже и таким странным образом, он считал явным благоволением Господним. А поскольку явилось оно через Ивана, его Ильяш не мог не отблагодарить. Тем более и просил Пуховецкий немного: отдать его в руки хана, который его, всего вероятнее, казнит. Так почему не дать упрямому хохлу то, чего он хочет? А в том, что до отъезда Пуховецкого в Бахчисарай жезл окажется в его руках, Ильяш не сомневался, не будь он караготом.

– Царское величество! – Ильяш бухнулся в ноги Ивану – На все твоя воля!