Читать книгу Триста миллионов спартанцев - - Страница 11

***

Следующим утром Ян проснулся в самом прескверном настроении.

И, пока он умывался, завтракал и собирался в университет, он добросовестно попытался установить причину этого – и не смог. Ему никак не удавалось схватить ее, никак не удавалось понять, в чем дело; то ли ему приснилось что-то очень неприятное… то ли он забыл что-то очень важное… В любом случае, каким бы странным ему это ни казалось – пребывать в плохом настроении без всякой на то причины, – он, тем не менее, не мог избавиться от этого саднящего чувства, не мог просто прогнать его от себя.

В университете он попытался глазами отыскать Анну в аудитории – но ее нигде не было. Ян сперва было подумал, что она не явилась из-за их вчерашней ссоры – но сразу же понял, что ей слишком безразлично все это, чтобы пропускать из-за этого занятия.

Она появилась перед последней лекцией, в конце дня. Вошла в аудиторию, прошла мимо него, даже не взглянув в его сторону, и поднялась куда-то наверх, к последним рядам. Ян только хмыкнул и покачал головой.

Последнюю лекцию читал пожилой профессор Реймо, он рассказывал об участии Эстонии во Второй мировой войне. Ян слушал с интересом, поскольку тема непосредственно соприкасалась с работой, о которой он накануне рассказывал дедушке – правда, Ян писал не только об Эстонии, а обо всей Восточной Европе.

Он слушал о пакте Молотова-Риббентропа, о советских военных базах, развернутых в Эстонии под давлением советской стороны, о выборах сорокового года и о последующем присоединении к Советскому Союзу; наконец, о массовых депортациях июня сорок первого и о нападении нацистской Германии. Ян внимательно слушал все это, одновременно ощущая, как изнутри его все сильнее и сильнее раздирает то самое муторное, саднящее чувство; и да, конечно же – дело было в ней. В Анне.

Надо было давным-давно наплевать на все и прекратить всякие контакты с ней. И ни к чему было добиваться ее, и ни к чему было выяснять отношения – все одно бесполезно.

И было даже немного забавно, что это самое простое объяснение, эту самую очевидную причину своей грусти он с таким успехом вытеснил из своего сознания, что искренне недоумевал, пытаясь понять, отчего же он чувствует себя так плохо.

Он обернулся назад, и после непродолжительных поисков нашел ее на предпоследнем ряду. Она что-то записывала в блокнот, не поднимая головы.

И она была очень, очень красива, а ему было очень, очень мерзко от всего сразу – и от желания обладать ей, и от их вчерашней ссоры, и от того, что она предпочла ему другого; и, пожалуй, эти обстоятельства сыграли далеко не последнюю роль в том, что произошло дальше.

Снова повернувшись к лектору, который как раз закончил говорить об отступлении советских войск из Прибалтики и почему-то сразу перескочил к сорок четвертому году, Ян попытался отвлечься на его долгий, лишь изредка прерываемый короткими паузами монолог – и в этот самый момент Реймо заговорил о легионерах СС.

– Есть принципиальная разница, – говорил Реймо, – между германскими частями СС и Балтийскими легионами. Цели последних отличались от целей и идеологии германских эсэсовцев, поскольку они заключались в борьбе с большевизмом, в освобождении прибалтийских республик от всякой оккупации и в возвращении им независимости. По этой причине…

– Я могу задать вопрос? – неожиданно громко спросил Ян, бесцеремонно перебив его.

В аудитории повисла тишина; все теперь внимательно слушали их. Реймо, прервав свой монолог, какое-то время с удивлением смотрел на Яна. Затем, не демонстрируя совершенно никаких эмоций, ответил ему:

– Вопросы я предлагаю отложить до конца лекции. Осталось совсем немного.

– Боюсь, подходящий момент будет упущен. У меня короткий вопрос, – настойчиво повторил Ян.

– Пожалуйста, – после еще одной короткой паузы пожал плечами Реймо.

И Ян отложил в сторону ручку и бросил первый пробный камень:

– Вам известно, что Нюрнбергский трибунал признал СС преступной организацией? – спросил он.

Реймо недобро усмехнулся. Он сразу понял, что происходит.

– Молодой человек, а вам известно об особом статусе эстонских, латвийских и литовских легионеров СС? – ответил он вопросом на вопрос, копируя интонацию Яна.

– Мне известно, что приговор Нюрнбергского трибунала никогда не менялся, – парировал Ян, – в том числе, и в этой части. А об особом статусе, к которому вы апеллируете, говорилось в каком-то там американском документе, подписанном через несколько лет после Нюрнберга госсекретарем Макклоем. И никакого отношения к приговору трибунала этот документ не имеет.

– Вы знаете, я думаю, дело ведь не в документах, – снова усмехнувшись, сказал Реймо. – Вы, очевидно, не согласны с утверждениями, которые здесь прозвучали; так что, я полагаю, нет смысла нам вести юридический спор?

– Пожалуй, – охотно согласился Ян. – Я не согласен с тем, что эстонские или латвийские легионеры хоть чем-то отличаются от прочих эсэсовцев – даже если не принимать во внимание многочисленные факты конкретных военных преступлений, совершенных ими и на территории нашей страны, и за ее пределами – например, в Белоруссии. И я бы принял ваш аргумент о том, что они воевали за свободу и независимость своей родины, если бы не одно но – нельзя воевать за Гитлера.

– Они воевали не за Гитлера, – еще более недобрым, чем усмешки Реймо, голосом возразил ему кто-то сзади. И Ян сразу узнал этот голос.

– Они присягали ему на верность, – не оборачиваясь, резко ответил он. – Если ты прочтешь текст их клятвы, то убедишься в этом. Но дело ведь даже в не клятвах – они воевали на стороне стран Оси; неужели это так трудно понять? – с этим вопросом Ян обратился уже ко всем, обернувшись к аудитории. – Моя мысль здесь крайне проста, и заключается она в том, что ни при каких обстоятельствах – и ни с какими мотивами – нельзя было присягать на верность этому чудовищу и воевать на стороне рейха, поскольку никакие цели не оправдывают такого участия в той войне.

– Да что ты говоришь? – издевательским тоном спросил его Урмас – а это был именно он; и теперь уже Ян, не отрываясь, смотрел прямо на него, сверля его взглядом. – Нельзя воевать за собственную свободу против вчерашних оккупантов? Нельзя сражаться за то, чтобы они больше никогда не вернулись обратно? Может, сразу покажешь нам свой партбилет?

– Есть общее этическое правило, – пропустив последний укол мимо ушей, заговорил Ян, – ни у кого нет морального права совершать преступления ради защиты своих интересов, пускай даже справедливых, равно как нет и права соучаствовать в чужих преступлениях. Если человек хочет бороться за свою свободу, за независимость, за справедливость – это благородное дело, но он не может добиваться всего этого несправедливостью. А иначе он абсолютно ничем не отличается от тех скотов, которые его собственную свободу попрали.

– А можно без этого псевдоинтеллектуального бреда? – поинтересовался Урмас. – Впечатления он не производит.

– Зато производит огромное впечатление твой бред о том, что ради защиты своих интересов можно воевать за тех, кто имеет целью уничтожить целые народы…

– Они воевали за свою страну! – резко оборвал его Урмас. Было заметно, что он очень зол. – Десять тысяч человек выслали отсюда перед началом войны – насиловали, расстреливали, морили голодом в лагерях. Еще в десять раз больше депортировали после – а ты называешь людей, которые пытались воспрепятствовать этому, скотами?!

– Да! – отрезал Ян. – Да, называю. Препятствуя этому, они потворствовали другому, еще большему, злу, а многие – ничуть не менее мерзкие, чем описанные тобой, – преступления совершили собственными руками!

Реймо – который, несмотря на более чем эмоциональный характер этой дискуссии, до сих пор не вмешивался в нее, молча наблюдая за происходящим – наконец, по всей видимости, решил, что уже хватит; с немалым трудом ему удалось успокоить их – после чего, взглянув на часы и высказавшись напоследок в том ключе, что политика всегда мешала и будет мешать объективному восприятию истории, он отпустил всех домой – до конца лекции все равно оставалось меньше десяти минут.

Еще более раздосадованный, Ян быстро собрал свои вещи и вышел из аудитории. У выхода он столкнулся с Анной, которая посмотрела на него так, словно он был инопланетянином – и, отвернувшись от нее, зашагал к боковой лестнице.

Он успел отойти совсем недалеко, когда его окликнули сзади – и он резко обернулся.

Быть может, если бы Урмас выкрикнул ровно то же самое, но в какой-нибудь другой день, или сделал бы это без своей фирменной, издевательской ухмылки, или хотя бы не в присутствии Анны – Ян просто ответил бы ему тем же и ушел; он вообще был довольно неконфликтным человеком – хотя стороннему наблюдателю, пожалуй, было бы непросто разглядеть это за событиями последних дней.

Но в тот момент все обстоятельства, собранные вместе и помноженные на его гнетущую, болезненную тоску, спровоцировали взрыв – и он бросился в драку.

То, что произошло дальше, запомнилось ему смутно; он помнил, как повалил явно не ожидавшего такой реакции Урмаса на пол и, придавив его весом своего тела, с яростью вколачивал в его голову тяжелые, отбойные удары. Его руки, лицо, одежда – все было в крови Урмаса.

А потом кто-то вдруг вцепился в него сзади мертвой хваткой и резко дернул на себя, рывком подняв на ноги. Ян было попытался освободиться – но не смог; оглянувшись, он с изумлением обнаружил, что это был никто иной, как Реймо – в котором он едва ли мог бы заподозрить подобную физическую силу.

Примерно через полминуты, встряхнув как следует Яна и убедившись в том, что он более или менее пришел в себя, профессор отпустил его, молча указав ему на выход.

И, словно пребывая в густом, влажном тумане, шатаясь на своих ватных, негнущихся ногах и боясь даже просто обернуться или посмотреть по сторонам, Ян медленно побрел домой, по дороге все больше приходя в себя и все отчетливее осознавая масштабы возможных последствий того, что он натворил – начиная с отчисления из университета и заканчивая уголовной ответственностью за избиение.