Читать книгу Корабль теней - - Страница 3

– Эй, Петрович! Сигаретка есть?

Шершавый, некогда покрашенный синей масляной краской металл парапета приятно холодил ноющий локоть правой руки мичмана. Когда-то, в годы послевоенной молодости, Иван Петрович на спор нырял с борта сторожевого катера Севморфлота СССР в ледяные воды сурового Белого моря; из всей компании таких же сорванцов-юнг, служивших тогда срочную, только ему одному посчастливилось раскроить локоть и почти все предплечье о торчащий из борта катера какой-то обломок болта или заклепку, и теперь, спустя почти тридцать пять лет, травма давала о себе знать, – впрочем, как и всегда в межсезонье или при перемене погоды. Но сентябрьское небо сегодня было на редкость чистым и пронзительно-голубым, как бывает только ранней осенью, когда большинство лесных пожаров уже отгорели, а местные угольные ТЭЦ еще не пущены.

Иван Петрович, облокотившись о парапет причала военно-морской базы Севморфлота 03—11, молча глядел в серо-зеленые, сегодня почти малахитовые воды Баренцева моря. Этот неспокойный, мятежный пейзаж уже давно стал для него ежедневной рутиной, и когда пришло время уйти на заслуженную флотскую пенсию, Иван Петрович, крепко подумав, все же отказался, несмотря на бурные возражения жены Натальи – «А на даче-то кто копать будет – Брежнев, что ли?». Здесь, на пирсе технического причала Морских частей погранвойск, мичман чувствовал какую-то щемящую родственность, какую-то общность с бескрайним океаном, как Крис Кельвин с его Солярисом, чувствовал пульс, дыхание воды, ее бессонную, бесконечную, безграничную то ли любовь, то ли умиротворение; это внезапное родство не отпускало его, тянуло сюда каждый день, и Иван Петрович совершенно точно знал – он любит свою работу.

«Нынче почти штиль», – привычно отметил для себя мичман. Все так же поскрипывал пирс, все так же тихонько шипели гребни мелких волн, разбиваясь о камни, все так же гортанно вскрикивал в настежь открытом окне узла связи динамик рации, и прибывшая в начале лета по распределению из института связистка Тонечка привычно отвечала «Это три-одиннадцать, прием». На горизонте, сегодня поразительно чистом, ясно-синем, как Натальины глаза, серебрилась какая-то легкая пелена – то ли тучки, то ли дым.

– Петрович! Закемарил, что ли?

Мичман досадливо поморщился. Витек, грузчик-разнорабочий, слегка раздражал его – то ли своей вечной хитрой ухмылочкой, то ли масляно блестящим левым глазом, который, в отличие от правого, желтоватого и испещренного красными прожилками, никогда не двигался, то ли бледными наколками на беспокойных пальцах левой руки, складывающимися в слово «ВИТЯ».

– Угомонись, Витек. Чем вымачивать якоря, лучше бы набросы с пирса убрал. Как на прошлой неделе штормило – насыпало водорослей, мусора всякого, уже сколько дней лежит. – Иван Петрович достал из кармана слегка помятую пачку «Памира». Сам он курил в последние годы очень редко: Наталья со свойственным ей усердием принялась за его здоровье, стоило только перешагнуть пятидесятилетний рубеж, и Иван Петрович смирился – ему была приятна такая активная, хоть порой и докучающая забота. Сейчас, почти год спустя после смерти жены, он по-прежнему выкуривал едва ли пару сигарет в день, – то ли из уважения к ее памяти, то ли, стыдно признаться, из опасения, что, встреться они, когда придет время, на том свете, Наталья хорошенько пропесочит его, как нередко бывало за тридцать лет брака.

– Да почищу я, почищу! Че ты заводишься, мичман? У меня еще в доках работы невпроворот. Как разгрузили «пять-ноль-восемь», так и минуты присесть нет, носишься, как савраска без узды.

Иван Петрович не ответил, вновь отвернувшись к парапету и примостив больной локоть так, чтобы касаться им холодного металла поручня. Заявления Виктора Малых о трудовых победах можно было смело делить на два, а то и на три. Володя Горбунов как-то заметил, что в один из дальних складов Витек ныряет уж чересчур часто. Беглый осмотр выявил, что горе-работяга организовал там «шхеру», тайный штаб – Володя обнаружил лежанку из списанных морфлотских матрацев, банки из-под консервов и початую бутылку водки. Был большой шум, начбазы в очередной раз грозился уволить Витька по статье, но ограничился выговором, после которого Витек три недели ходил как шелковый – начальник базы Юркаускас, по-армейски жесткий, прошедший почти всю войну от Ворошиловграда до Варшавы, мог пригвоздить человека к стене одним взглядом.

– А кстати, Петрович. Тоня-то наша, она ж незамужняя? – Витек, смоля сигарету короткими, суетливыми затяжками, тоже пристроился на парапет. Ветер донес запах легкого перегара, и мичман инстинктивно поморщил нос, шевельнув седыми усами.

– Тебе-то что с того, Витек?

– Ну, как «что». Я мужчина свободный, – Витек дурашливо приосанился, – Антонина тоже, что ж нам мешает-то?

– Вроде есть у нее какой-то ухажер, – задумчиво протянул Иван Петрович, пригладив редеющие волосы на висках; на затылке давно уже блестела лысина, но мичман отказывался брить голову наголо «под фантомаса», с пренебрежением отзываясь о современной моде: «Словно какие-то бильярдные шары на плечах».

– Да ну? Видел его?

– Ну, видеть не видел… Так, разговорились с ней как-то, да сама и рассказала. Хорошая она девушка, Тоня. Куда тебе, обалдую, до нее. – Мичман слегка улыбнулся, одними лишь глазами: Тоня ему нравилась; в минуты, свободные от работы, они иногда болтали обо всяких мелочах, и Иван Петрович полушутя-полусерьезно называл ее дочкой. Тоня смеялась и картинно отмахивалась: «Иван Петрович, если я ваша дочь, то тогда ваш неуловимый Сережка – мой брат, получается? Не-не-не, не в этой жизни, упаси боже!»

– Вода, вода, кругом вода-а… Да не, брешет она, – убежденно констатировал Витек. – Что это за хахаль такой, что даже ни разу к подруге на работу не заявился.

Иван Петрович вновь поморщился.

– Хорош балагурить, Витек. Докурил – иди дело делай, нечего время тянуть. Тоже мне, герой-любовник.

Витек, что-то обиженно бурча себе под нос, ушел в сторону доков. Из окошка кабинета узла связи вновь донесся выкрик рации и легкий, ясный, как велосипедный звонок, голос Тонечки: «Это три-одиннадцать, прием».