Читать книгу Топографический кретин - - Страница 11

Угол атаки

Самой первой Яшиной любовью была, конечно, Ирка. А самой-самой первой, видимо, Оля Круглова. Она ходила вместе с ним в детский сад, и чувства к ней зародились в Яше никак не позже средней группы. Это он знал точно – и вовсе не из дневников.

Дневников он тогда вести ещё не думал, а если даже бы и думал, то всё равно не сумел бы, потому что читать уже выучился, а писать пока нет. Время от времени, конечно, подражал взрослым – воспроизводил на бумаге длинные, насколько ширина листа позволяла, замысловатые каракули, а потом громко их декламировал. Иногда давал свои рукописи маме, папе или гостям – и тогда кто-то смеялся и гладил его по голове, а кто-то читал, но в основном почему-то русские народные сказки, а он-то писал совсем про другое, про жизнь, – и потому обижался, нахмуривая брови и выставляя далеко вперёд нижнюю губу. Но довольно скоро сообразил: взрослые, оказывается, не знают его языка, просто не хотят в этом признаться, вот и болтают что попало.

Но и без документальных свидетельств Яша знал, когда жизнь расцветилась странным, шевелящимся в животе чувством, описать которое зигзагами на тетрадном листе никак не удавалось. Ему тогда было четыре года, одна неделя и ещё два дня. Установить это можно было по свидетельству о рождении – не его собственному, а сестрёнкиному. Потому что именно в четыре года он стал братиком – в первый и последний раз в жизни.

К новым обязанностям Яша отнёсся со всей ответственностью: мало гулял и много читал вслух – свои размышления тоже читал, конечно, но чаще всё-таки сказки, – говорил сю-сю и настойчиво объяснял непонятливым взрослым, что целовать младенца можно исключительно в лоб, потому что это место – самое защищённое от всяких микробов.

Про микробов он узнал как раз недавно.

В детском саду объявили, что скоро весёлый праздник Новый год и что приедет Дедушка Мороз из какой-то далёкой и сильно холодной страны (если сильно холодной, тогда не очень далёкой, подумал тогда Яша). И, может, привезёт свою внучку, красавицу Снегурочку, но только если мальчики научатся, наконец, сморкаться в платочки, а не в скатёрочки, и перестанут кидаться друг в друга комками из гречневой каши. И ещё этот дед привезёт большой мешок с подарками (Яша сильно мучился, пытаясь понять, что лучше – внучка или подарки. А если внучка, то красивее ли она Оли Кругловой), но подарки надо будет заслужить – спеть песню, например, или станцевать чего, или стих рассказать с выражением.

И решил тогда Яша, что непременно получит самый главный подарок. А может, и Снегурочку тоже: кто знает, как оно там повернётся. И взялся он учить стихи из «Весёлых картинок». Но любимое издание неожиданно подвело: то, что в нём печатали, заучивалось легко, но на главный приз явно не тянуло: примитив. Пришлось обращаться к двоюродному брату Саньке и просить у него «Мурзилку».

Расчёт оказался правильным: в этом почти взрослом журнале нашлась целая поэма. Она называлась «Вовка-микроб».

Три долгих дня Яша зубрил строфу за строфой – собираясь в сад, во время тихого часа и дома вечерами. Замучил заученным папу так, что тот стал позже приходить с работы, а маме деться было некуда, потому что она сидела дома с большим животом и только иногда выходила отдохнуть от Яшиного «Микроба» в магазин или на базар.

Зато когда в актовый зал заявился Дед Мороз, Яша почувствовал себя на коне. Он снисходительно ждал своей очереди, пока друзья тараторили свои «Идёт бычок, качается» и «Тише, Танечка, не плачь». Немножко понервничал, когда Марик Жидовецкий затянул «Вечор, ты помнишь вьюга злилась», но вскоре рыжий конкурент сбился с ритма, засмущался, слез с табуретки и заревел. Сморкался он при этом, надо сказать, в платочек, который взял у своей мамы. И хотя Дед Мороз одарил Марика огромной конфетой «Гулливер» и чем-то тряпочным, Яша, забираясь на пьедестал, в своей победе уже не сомневался.

В первые десять минут уверились в ней и все остальные.

Во вторые десять минут из-за ёлки послышался храп: не выдержала нянечка Нюся Антоновна.

В третьи десять минут Дед Мороз предложил Яше немыслимое – заглянуть в его мешок и самому выбрать подарок, какой захочет.

В четвёртые десять минут Дедушка неловко смахнул со лба пот – вместе с красной шапкой и седым париком, и стало ясно, что никакой это не гость с далёкого севера, а собственный детсадовский сантехник дядя Слава. Не дожидаясь призывных криков, вышла из подсобки Снегурочка. Дети куксились, родители вели переговоры с Яшиным папой. Но поэму он тогда дочитал до конца – и теперь всё знал про микробов: например, что они вредные и не любят открытых пространств, поэтому на детском лобике долго не живут.

– Тойко в йобик! – говорил Яша взрослым, умильно склонявшимся над его только что появившейся на свет сестрёнкой, и ревностно следил за соблюдением инструкции.

Родители были очень тронуты такой заботой и полным отсутствием детской ревности, о которой пишут в специальных книжках.

– Ну что, Яша, как назовём маленькую?

– Оля, – ответил он сразу. – Круглова.

Через десять минут, вдоволь насмеявшись и наподтрунивая над влюблённым кавалером, взрослые взялись за обсуждение всерьёз и постановили наречь сестрёнку вовсе не Олей и совсем не Кругловой, а – в честь прабабушки – Алиной. Яша, конечно, надулся поначалу, выставил по привычке губу, но обида быстро прошла, и через неделю он уже и представить не мог, что этого розовощёкого карапуза с пухлыми ручками и ножками, перетянутыми невидимыми ниточками, могли бы звать как-то иначе. О фройляйн же Кругловой теперь если и вспоминал, то только благодаря конфузу с именем. Зато навсегда запомнил её подружку по детсаду, в которую благоразумно перевлюбился сразу после этого случая.

Наташа Макаренко была похожа на непоседливого воробушка, каких рисуют в мультиках: у неё были такие же озорные карие глаза. И волосы, стянутые в два тонких хвостика за прозрачными розовыми ушками, тоже были карими. Или коричневыми? Вот почему так всегда: глаза – карие, лошади – пегие, волосы – каштановые, а каштаны – наоборот – коричневые? Вот попробуй тут разберись!

Детали романа с этим симпатичным живчиком от Фрэна за давностию лет неумолимо ускользали, осталось только чувство чего-то светлого, лёгкого, каре-каштанового и – незавершённого.

Отпев и оттанцевав на празднике по случаю прощания с детским садом, вся его группа – и Наташа с Яшей тоже – дружно перешла в первый класс соседней школы. Но через несколько месяцев Яшины родители получили долгожданную квартиру в новом доме, и дорога до места учёбы и обратно стала даваться с большим трудом.

Яша блуждал.

Улицы упорно не желали выводить его к огромной надписи «Гастроном», над которой – прямо над буквой «Т», только через этаж – он теперь жил. А тут ещё старый друг Лёха Могила всё время звал после уроков заскочить на помойку попинать какую-нибудь дрянь, а отказывать старому другу Яша не привык. Домой добирался усталый, голодный, грязный, счастливый – и регулярно получал втык от родителей, которые почему-то никак не могли поверить в то, что их сын неспособен раз и навсегда заучить несложный маршрут. Он и сам, честно говоря, этого понять не мог, потому что с мамой или папой доходил от школы до дома минут за пятнадцать, а самостоятельно – ну никак!

Помощь пришла откуда не ждали.

Рядом с их новым домом снесли пару халуп, в которых жили какие-то сказочные старухи, огородили место дырявым забором, у которого эти старухи долго ещё собирались, и пригнали здоровущий башенный кран. Видный чуть ли не с самого школьного двора, он служил отличным маяком, и жизнь Яши сразу наладилась.

Но как-то раз, уже по привычке держа направление на ажурную стрелу, он забрёл в совершенно незнакомый район. Не предупредили первоклассника, что в городе появилась другая стройка, а краны зачем-то делают очень похожими друг на друга, даже красят в одинаковый темно-зелёный цвет.

А когда, отпаниковав и до слёз наспрашивавшись дорогу у окружающих, Яша всё же добрался до дому и ему рассказали про такое коварство строителей, он подумал, что ориентироваться надо не по кранам, а по крановщицам – у них-то лица, наверное, разные? И целую неделю пытался именно так и поступать. Но разглядеть крановщицу всё время что-нибудь мешало – то лупящие по глазам лучи солнца, то, наоборот, капли дождя. А залазить на такую верхотуру, чтобы сличить портреты, он не согласился бы ни за какие жвачки, даже за японские с роботами!

И Яша снова стал плутать.

А у родителей лопнуло терпение, и они решили с нового учебного года перевести ребёнка в другую школу, которая от дома-гастронома буквально в полутора шагах, так что теперь всё: ни тебе по-настоящему заблудиться, ни поход на помойку незнанием местности объяснить.

И наступил май, и тополя окончательно окрасились в цвет подъёмных кранов и приготовили к запуску свои хлопковые парашюты, которые скоро соберутся в толстые войлочные канаты, похожие на брови Моти-Аполлона, и разлягутся вдоль бордюров, и их можно будет так замечательно поджигать – как бикфордовы шнуры, только чтобы дворник не увидел или милиционер.

Первый школьный год подошёл к концу. Яша крепко пожал руку закадычному Лёхе Могиле и пообещал иногда писать. Могила тоже пообещал и, чтобы не забыть, секретно накарябал новый Яшин адрес на своей тетрадке по русскому языку, на задней странице, прикрытой от учительницы клеёнчатой обложкой.

А потом, когда давно отгорел тополиный пух и вспыхнули на клумбах георгины, наступило первое сентября – второе первое сентября в Яшиной школьной жизни. Кучей навалились новые впечатления, и сами собой, как это бывает только в детстве, образовались сначала новые друзья, а потом и новые любови. И Наташу Макаренко он встретил только через девять лет. И сразу узнал: её воробьиные глаза и хвостики совсем не изменились.

Уже позади выпускные экзамены, уже маячат впереди вступительные, уже пробуются на вкус новые слова из скорой жизни – немного неясные, слегка пугающие, но такие манящие: зачётка, сессия, отсрочка от призыва…

Уже опускаются сумерки, хотя сумерки в это время поздние, и значит, пора в городской парк культуры и отдыха, хоженый-перехоженный, с езжеными-переезженными цепочными каруселями; с аттракционом «Сюрприз», который визжит детскими голосами и вжимает тебя в алюминиевый борт с такой силой, что невозможно поднести к губам бутылку лимонада «Буратино», спёртую из гастронома; и с парковым карьером, в котором всегда купались до позапрошлого года.

Позапрошлое лето выдалось ужасно мокрым, и поплавать по-человечески никак не удавалось. Дожди стихли только к самому концу каникул, за неделю до осени. Вылезло, наконец, слепящее августовское солнце, и они обычной своей компашкой – Фрэн, Гоша Кит, Галка Керченская и Лёнька Гельман – рванули на пляж.

– На мороженое! – объявила Галка и бросилась в коричневую воду.

У них давно так повелось: до того берега наперегонки, а кто приходит последним, ведёт всех в «Лакомку». Галка, хоть и девчонка, проиграть не боялась – не потому что её всё равно бы по-джентльменски угощали, а потому что была вся из себя спортсменка, ходила в легкоатлетическую секцию и приплывала почти всегда первой. Только иногда её обгонял Лёнька – тот вообще здоровяк, бицепсы – во! Наверное, качается потихоньку, хоть и не хвастает, как другие, потому что скромный. Но на этот раз он отстал с самого начала – то ли чувствовал себя плохо, то ли ещё что.

Фрэн вышел на песок третьим. Не вышел – выполз: тот берег оказался намного дальше, чем обычно. Оно и понятно, месяцами карьер воду в себя всасывал, разбух, как подростковый прыщ.

Вытряхнул воду из ушей, смахнул овода с плеча, оглянулся.

– А где Лёнька?

– Нету, что ли? – Кит тоже обернулся. – Занырнул, видать, от позора прячется. Должок ныкает.

Они шутили ещё пару минут, потом принялись звать – негромко, как бы посмеиваясь над собой, уверенные, что сейчас Лёнька вылезет из полузатопленных кустов и станет издеваться над ними, что наколол их, как младенцев, переживать заставил.

Но Лёнька всё не выходил, и тогда пришёл настоящий страх, и звать стали в голос. Ныряли, торчали под водой до изнеможения, пока хватало воздуха в лёгких, смотрели во все глаза, да разве что увидишь в этой лохматой илистой мути, выныривали на последнем издыхании и снова орали, и стряхивали с лица капли – то ли воду, то ли слёзы, то ли всё вперемешку. На карьере не было больше ни души: кому ещё придёт в голову купаться после дождей, шедших всё лето.

– Тут за дамбой спасательная, – вспомнил Фрэн и ринулся на оседающую, колкую под босыми ногами грунтовую насыпь.

– Я с тобой, – крикнула Галка: она всё-таки бегала быстрее.

Они ломились по цепляющимся за руки кустам, по пояс увязали в откуда-то взявшейся за лето огромной чёрной жиже, полкилометра показались марафоном.

Выкрашенный в синее и зелёное дощатый домик с понурым флагом «Общество спасения на водах» стоял у самой кромки быстро бегущей воды: река тоже разлилась. На её поверхности, привязанные к наполовину затонувшему деревянному помосту, трепыхались на течении две лодки со словом «Спасатель» на борту.

– Скорей! – прохрипел Фрэн и показал рукой в сторону карьера.

Говорить не мог. Галка – и та еле дышала.

– У нас друг, – сказала она. – Там. Помогите.

– У вас друг – что? – неторопливо выговорил бородатый и мускулистый, на котором были только плавки и панама с той же надписью, что на лодках.

– Тонет! – заорал Фрэн. – Тонет! Скорее! Пожалуйста!

– Не можем, – бородатый шлёпнул себя по заду, убивая комара.

– Как не можете! Вы же спасатели!

– Ну и кому шумим-на? – из будки вышел второй, тоже с бородой и ещё более смуглый. Когда они так загореть успели, лета ведь не было совсем, не к месту подумал Фрэн. Мужик обмахивался клетчатым веером из игральных карт.

– Чего разорались-на, сказано же: не можем. У нас моторки не заправлены. Бензина нет. Жалуйтесь-на в исполком.

На здоровенном его плече, издевательски изгибаясь, синели четыре буквы: «Лёля».

Фрэн ещё что-то объяснял, убеждал, умолял, а Галка уже всё поняла.

– Чтоб вы сдохли! – крикнула она и побежала обратно. Фрэн – за ней.

На берегу откуда-то набралось много людей, но Лёньки среди них не было. Лёньки не было нигде. Солнце заваливалось за сопку с телевышкой. Кто-то сказал: надо родителей поставить в известность, кто поедет-то? Сквозь камнепад в голове Фрэн услышал свой голос: я. Его посадили в милицейский газик и спросили адрес.

Было страшно, было очень, очень страшно. Сейчас он увидит глаза тёти Фаи, она как раз готовит ужин, у неё биточки всегда пальчики оближешь. И глаза дяди Юры, он только что пришёл с работы и включил телевизор – скоро «Что? Где? Когда?» И глаза мелкой Алёнки, она оборачивает учебники и подписывает тетрадки – послезавтра ей в пятый класс.

И не будет у них ни биточков, ни знатоков, ни первого сентября, а всё из-за него, Фрэна. Они знают его столько лет, они любят его, они ему доверяют – и вот…

Он не мог к ним не поехать. С самого детства, с восьми лет, у него было два близких друга, Гоша Рыбин и Лёнька Гельман. Теперь остался один.

Сначала к Лёньке ездили всем классом, потом кто-то заболевал, кого-то родители загоняли на дачу, кому-то надо было сидеть с младшими – и через год остались только Яша, Гоша и Галка. А потом её отца, офицера, перевели в другой город, и после последнего экзамена Фрэн и Кит были на кладбище вдвоём. А ещё через несколько дней в городском парке, по соседству с проклятым карьером, устроили прощальный вечер для выпускников сразу всех школ города. И среди них Лёньки тоже не было.

Лёнька никогда не станет выпускником, вдруг понял Фрэн. Он так и останется школьником, перешедшим в девятый. И ещё Фрэн понял странную вещь: ему сейчас семнадцать, это на два года больше, чем Лёньке когда-нибудь будет, а он всё равно думает о нём как о старшем. Их мамы познакомились в роддоме, лежали в одной палате. Лёнька появился на свет восемнадцатого, а Яша двадцатого, и дни рождения они часто праздновали вместе. Но всё равно Лёнька был старше. И будет.

Фрэн подумал, что перед отъездом на вступительные надо будет обязательно заглянуть к Лёнькиным родителям. То есть к штрихам, автоматически поправил он себя – и задумался: а почему, собственно, к штрихам, а не к предкам, как нужно было говорить ещё совсем недавно? Может, по созвучию со шнурками? Ведь модное же было словечко, даже целые выражения заучивали классе в шестом: если «шнурки в стакане», значит – ко мне нельзя, родители дома…

Он улыбнулся: вот поступлю на филфак, всё про всё узнаю. И откуда взялось странное слово «ништяк», и значит ли оно что-нибудь или так появилось, само собой, как плесень на несвежем хлебе. И почему некоторые словечки приходят на смену другим – как тот же «ништяк», ведь до него было и «клёво», и «капитально», и «закадычно», и «железно», – а некоторые как появились в эпоху родительской юности, так и живут до сих пор. Вот «сковорода», например. Правда, с ней всё и так понятно: танцплощадка круглая? Круглая. С бортиками? С бортиками. Дорожка к ней прямая, как ручка, тянется – вот тебе и сковорода, лучше не придумаешь.

Вспомнился специалист по костяным телам Вова Каретин. Его однажды спросили, знает ли он, почему некоторые кеды называют кроссовками, а некоторые нет.

– Чё вы меня за дурачка держите, что ли? – обиделся тогда Вова. – Которые красивые – те красовки, а если просто говнодавы, тогда – кеды.

Такого скопления дефицитных чешских кроссовок «Ботас» с замшевыми вставками, как на подходах к парковой сковороде в этот прощальный вечер, Фрэну до сих пор видеть не доводилось. И ещё велюровых пиджаков японской фирмы «Чори» и индийских джинсов «Милтон'с», на которые самые ушлые нашили лейблы «Леви'с», вырезанные из заграничных журналов и наклеенные поливинилацетатом на прямоугольники из кожи.

Со стороны танцплощадки призывно ухал басовый барабан и пока ещё нерешительно, разминаясь, порыкивала электрогитара. На асфальтированных парковых дорожках лениво шевелились толпы выпускников вперемешку с ментами и солдатами заречного гарнизона, надеющимися если не на романтическое знакомство с последующими сексуальными извращениями, то хотя бы на халявную сигарету.

Со стороны, во мглистом свете окутанных мошкарой фонарей, скопище туловищ и голов казалось совершенно непроходимым, так что компания, забив на дорожки, двинула напрямки. Звенели бутылки и смех, из густых мрачных зарослей регулярно высовывались малознакомые радостные рожи и бескорыстно предлагали совместно забухать. У Фрэна, Кита, Шуцыка, Кереша и Васа имелось, разумеется, и собственное карго, но часто ли такое бывает, что праздник случается сразу у всех? И они угощали своим и пили чужое – из горла, конечно, потому что пластиковых стаканчиков ещё не придумали, а стеклянную тяжесть в карманах таскать – ищи дурака за пять сольдо!

Они пили на тёмных опушках жгучую водку, зеленоватый маслянистый портвейн, резко пахнущий азербайджанский коньяк и отдающий виноградным соком молдавский – и вспоминали, как когда-то, вечность назад, в такой же рощице у моста огребли просто так, по ошибке, и это неприятное, в общем, происшествие теперь почему-то казалось ужасно смешным, и Фрэн по требованию друзей в пятидесятый раз рассказывал, как у него на пузе прыгал жирный вражеский предводитель, а Кит снова гордо объявлял, что сумел-таки от души зарядить кому-то в глаз.

– А я длинному по челюсти такой кё-кёкусинкай провёл, – хвастал слегка заикающийся Фима Вас. – Видел бы Петрович, сразу бы выдал мне чо-чёрный пояс.

– Кёкусинкай, ага. И синкансен ещё, – поддевал его Кереш.

– Сам ты синька, – обижался Вас.

– Что ж тогда ты залёг, если такой каратэка?

– Да не лёг я, меня с-с-с-несли. Пока с одним уродом разбирался, другой сзади подрулил – я даже его не видел – и на карачки встал. Тот меня пихнул – я и куу-кувыркнулся через этого.

От волнения Вас заикался длиннее обычного.

– А Медведь-то потом их в натуре вычислял по одному, – произнёс Шуцык мечтательно. – Пятерым, говорит, репы надраил.

Медведя сегодня с ними не было: он и его неразлучный адъютант Жека Мело оказались временно закрыты родителями, которых об этом заранее и в очень убедительной форме попросила детская комната милиции.

– Месть и за-за-акон, – хмыкнул Вас. И тут же осознал, что демонстрировать эрудицию путём знакомства с индийским кинематографом не зело зыко: обстебают как лоха. Подумал секунду – и добавил с чувством интеллектуального превосходства: – Отлов Моссадом мюнхенских тэ-террористов, вторая четверть.

– Сам ты моссад-пассат, – обиделся Шуцык за отсутствующего друга. – Он, между прочим, для всех старался, не то что ты – взял да и залёг.

– Да не заа… не залегал я! – снова завёлся Вас, но был прерван рациональным Китом.

– Хрена вы тут чмыритесь, возьмите да побучкайтесь за правду, а мы позырим, поболеем, ставки сделаем. Нет? Ну и харэ тогда изгаляться, давайте за Лёньку, не чокаясь, и порыли булками трясти.

Сковорода, обнесённая зелёным забором, уже вовсю громыхала перепевками Юрия Антонова и ВИА «Земляне» в исполнении ансамбля «Контрасты», гордо называвшего себя рок-группой. Барабанщиком в ней работал Дюша Галактионов, который раньше учился в их школе, и было очень модно подойти к нему между песнями и, не замечая жутко завидующих крестьян из других микрорайонов, сплюнуть под ноги и сказать:

– Здарэ, Дюша, как оно?

И если он тебя узнает, то протянет небольшую ладонь с мозолями от палочек, а уж если совсем повезёт, то и позволит проводить себя на технический перерывчик. Перерывчики объявлялись через песню, и после каждого у гитариста всё чаще самодельный медиатор проскальзывал мимо струн, а у вокалиста всё сильнее заплетался язык, но никого это не парило, ни музыкантов, ни публику – во-первых, потому что она сама была такая же захорошевшая, а во-вторых, за танцы в этот вечер всё равно не платили, контролёры пропускали по спецпригласительным, которые выпускникам заранее раздали в школах.

После одного из технических перерывчиков Фрэн и заметил Наташу-воробышка. Она была в своей компании, Фрэн в своей, но он набрался мужества, подошел и спросил, можно ли пригласить её на танец.

– Мне очень нравится эта композиция, – объяснил он, даже не соврав, потому что Дюша сотоварищи затянули Кузьмина.

– Мне тоже, – ответила она и подала руку.

«Контрасты» честно, хотя и не очень трезво, надрывались: раскрой же зонт, надвинь свой серый капюшон и подойди поближе, я слегка продрог, – и был теплый, почти уже летний вечер, и совсем не было холодно, но они, как в этой песне, всё равно подтягивались в танце поближе друг другу, и Фрэн тогда сказал:

– Тебя ведь зовут Наташа.

– Да. – Она подняла глаза. Она и девять лет назад тоже была миниатюрной.

– А меня Яков.

– А я знаю. – Она вдруг улыбнулась. – Я помню тебя, Яша. Мы с тобой в садик вместе ходили.

– Да, – он захотел пододвинуться ещё поближе, но ближе было уже некуда. И он сказал:

– Я был в тебя тогда очень влюблён.

– Я знаю, – повторила она, и песня кончилась.

Фрэн проводил её к её компании, сказал спасибо и после этого никогда уже больше не видел.