Читать книгу Волчица и Охотник - - Страница 3

Мне никогда не доводилось оказываться в лесу ночью. Как только солнце садится, мы не отходим далеко от границ Кехси, где деревья зелены летом и сбрасывают листву осенью. И, разумеется, мы не забредаем в истинный лес – чащобу за кромкой знакомого леса, клокочущую, тёмную. Здесь деревья не подчиняются законам богов, повелевающим меняться с каждым сезоном или расти вверх, протягивая к небу изящные ветви. Мы проезжаем мимо деревьев в их полном весеннем наряде, с пышной листвой и тонкими белыми цветами, а потом – мимо гниющих мёртвых деревьев, почерневших до самых корней, словно их поразила мстительная молния. Мы проезжаем мимо деревьев, обвивающих друг друга, словно два древесных любовника, заключивших друг друга в вечные объятия. А потом – мимо тех, чьи ветви гнутся к земле, словно их тянет не к небу, а к глубинам Подземного Мира.

Я даже не думаю бояться леса – страх перед Охотниками поглощает меня. И хотя я не пытаюсь запомнить их по именам, всё же быстро запоминаю. Молодой светловолосый Охотник, связавший меня, – Имре, крепкий мужчина постарше с луком и колчаном на боку – Фёрко, а угрюмый Охотник за моей спиной – Пехти. Всякий раз, как я осмеливаюсь посмотреть через плечо, я вижу, как Пехти буравит меня взглядом, наверняка желая разрубить мне спину своим топором. Наконец я вообще перестаю оборачиваться.

– И когда же ты собираешься очаровать нас своей магией, волчица? – спрашивает Имре, когда мы проезжаем мимо рощицы, где растут деревья с мясистыми зловонными плодами, цветом похожими на мутную речную воду.

Я напрягаюсь. «Волчица» – одно из многочисленных прозвищ, которыми нас наделили, но мне его выносить тяжелее других. В конце концов, я не наделена магией, и я не сделала ничего, чтобы заслужить этот плащ, который сейчас лживо висит у меня на плечах.

– Я не выбираю, когда меня посещают видения, – отвечаю я, надеясь, что он не замечает, как от лжи у меня вспыхивает лицо.

– Немного в этом пользы. Разве вас не обучают, как вызывать видения?

Его небрежный тон пугает меня даже больше, чем свирепое молчание Пехти. Разговор между хищником и добычей не должен быть лёгким.

– Этому нельзя научить.

– А-а. – Голубые глаза Имре блеснули. – Так же, как нас в Священном Ордене Охотников не учат страстно ненавидеть всех язычников. Ненависть у нас в крови.

Я крепче стискиваю поводья, и что-то внутри меня сжимается.

– Стало быть, ты меня ненавидишь.

– Конечно, – отвечает Имре. – Но в отличие от того олуха, который едет сбоку от тебя, или простака за твоей спиной, я уж лучше проведу время за разговорами, чем буду просто пялиться в темноту в ожидании смерти.

– Возможно, остальные предпочли бы умереть в тишине, – бормочет Фёрко.

– Охотники не боятся смерти, – серьёзно замечает Пехти. – Принцепатрий приветствует нас, даруя вечную славу.

– Только если погибнешь с честью. А я лично собираюсь сбежать с криками, как только увижу пару глаз во тьме.

– Не смешно, – рычит Пехти, пуская своего коня в галоп, чтобы одарить Имре стальным взглядом.

– Не волнуйся, Пехти. Я просто дразнюсь. Обещаю, я буду защищать тебя, когда явятся чудовища.

Кончики ушей у Пехти краснеют.

– Твои шуточки сведут тебя в могилу раньше срока.

– Лучше уж погибнуть молодым с улыбкой на лице, чем прожить долгую жизнь, ни разу не рассмеявшись.

– Если б ты в самом деле в это верил, то не стал бы Охотником, – замечает Пехти.

– Тихо.

Это голос капитана. Я не слышала, чтобы он говорил, с тех самых пор, как мы оказались в чаще. И говорит он тише, чем я ожидала, – словно стыдится своей власти. Конечно же, я не решилась спрашивать, как его зовут. А в редких случаях, когда к нему обращаются его солдаты, они зовут его копитанъя. Он не буравил меня убийственным взглядом, как Пехти, и не пытался вовлечь в ужасающие беседы, как Имре, но я боюсь его больше, чем всех их, вместе взятых. Несмотря на мягкость голоса, отсутствующий глаз говорит об одном – о фанатичной преданности его богу, а это означает куда большую ненависть к язычникам и волчицам, чем у любого из этих стриженых мужчин.

Капитан останавливается на тропе. Мы останавливаемся позади, и я смотрю вниз на землю, почти ожидая, что увижу внутренности или свежий труп. Но это – всего лишь круг, выдавленный в грязи. Я могла бы подумать, что это был несчастный случай, или, возможно, какой-нибудь зверь волочил хвост по земле, но потом вглядываюсь внимательнее. Дальше на тропе виднеются расщеплённые следы, а за ними безошибочно угадываются спотыкающиеся следы босого человека. Глядя на это, я чувствую головокружение и тошноту.

Следы уводят нас прочь от круга, к дубовой роще, где деревья растут так тесно. Листья у них коричневые, мёртвые, сплетённые, как старая тростниковая крыша хижины Вираг. На стволах вырезан такой же круг, а корни – зловонные, чёрные. До нас доносится запах испорченного мяса.

– Нам разведать, копитанъя? – спрашивает Фёрко, берясь за топор.

Капитан молчит, оглядывая рощу. Он поворачивает голову из стороны в сторону, чтобы рассмотреть всё как следует, несмотря на отсутствие глаза. На мгновение его взгляд останавливается на мне, и я чувствую, как на месте внутренностей во мне открывается холодная тёмная яма.

– Нет, – отвечает он. – Движемся дальше.

К тому времени как мы останавливаемся на ночь, я планировала побег уже раз семь. Спрыгнуть с лошади и скрыться за деревьями прежде, чем Охотники успеют меня остановить. Перерезать верёвку, стягивающую запястья, острым камнем и сбежать обратно в Кехси. Помолиться Иштену, чтобы Охотники погибли где-нибудь в лесу и никогда меня не нашли. Помолиться, чтобы король не решил наказать весь Кехси за мою уловку и не повелел сжечь наше селение дотла, как его прадед, Святой Иштван, сделал с остальными языческими племенами.

Уж лучше я буду вглядываться в ужасное гнилое сердце чащи, чем смотреть в лица Охотников и на их топоры. Знаю, я трусиха, а может, и дура. Но судьба моей матери – порхающая птица, за которой я отказываюсь следовать. Я не могу смириться с мыслью, что Охотники убьют крохотную часть её, оставшуюся во мне – слепок нашей общей крови.

Наконец нам разрешают разбить лагерь на небольшой полянке, окружённой рощицей берёз. Бледная кожа деревьев наполовину сброшена. В мёртвой траве разбросаны спирали тончайшей бересты, и всё ещё слабо, но безошибочно угадывается запах мяса, слишком долго пролежавшего на солнце. Пехти и Фёрко исследуют местность в поисках безопасного укрытия, держа топоры наготове. Я не могу не смотреть на лук и колчан на спине Фёрко, и мои мышцы чуть дрожат от глубоко впечатанной в них памяти. Никогда больше я не буду стрелять из лука. Имре собирает поленья и сухие листья для костра и складывает их на землю перед капитаном. Я стою, прижавшись к боку своей кобылы, и мои запястья всё ещё болезненно связаны.

Капитан стягивает перчатки и соединяет свои ладони. В тот миг я думаю, что сейчас он начнёт молиться, и хочу отвернуться в отвращении. Но вместо этого он произносит единственное слово:

– Магвила́гит.

Он произносит это словно вопрос или вежливую просьбу, с той же самой почтительной интонацией, которая так изумила меня прежде. И в следующий миг огонь с рёвом оживает перед ним.

Я не в силах удержать встревоженный возглас, соскользнувший с моих губ, равно как и последовавшее за этим обвинение.

– Я полагала, Охотники осуждают все проявления магии.

– Это не магия, – отвечает Имре, подпитывая огонь пятнистой веткой берёзы. – Это вера. Единственная сила, которой мы наделены, – это та, которую дарует нам Крёстный Жизни. Мы просим, и Он отвечает.

– Он всегда отвечает?

Тень покрывает лицо капитана.

– Он вознаграждает за верность, – отвечает Имре. – Чем сильнее ты предан, тем большей силой Он тебя наделяет. Не думаю, что Он когда-либо отказывал в просьбе Иршеку.

С дрожью я встречаю его взгляд, собираясь спросить, кто такой Иршек, но не уверена, что рискну задать ещё один вопрос.

– Иршек – воплощение высшей религиозной власти в Ригорзаге, – говорит Имре, опережая мой вопрос. – И ближайшее доверенное лицо короля. Кира́й Иш Сентше́г – королевская власть и божественная. Считай это двумя столпами, на которых держится королевство.

Я вообще не хочу о них думать. В таком королевстве нет места волчицам. И пока горит костёр капитана, я вспоминаю все те моменты, когда сама пыталась сотворить огонь. Сколько часов я проводила, склонившись над очагом Вираг, отчаянно пытаясь призвать хотя бы крохотный огонёк на кончиках пальцев. А Вираг стояла надо мной, скрестив руки на груди, повторяя всё те же байки, которые никогда не приносили мне никакой пользы.

– Чтобы пользоваться дарами, ты должна знать их происхождение, – говорила она. – Помнишь сказание о том, как Вильмёттен впервые добыл огонь? Однажды поздно ночью Иштен сбросил с неба звезду. Вильмёттен наблюдал, как она падает в Срединный Мир и тонет в море. Он нырнул за звездой в воду, надеясь спасти её и завоевать благосклонность Иштена. Но когда он достиг дна океана, то увидел, что звезда сияет ярким синим пламенем даже под водой. Вильмёттен не мог держать её в руках и плыть одновременно, потому положил звезду в рот и проглотил. А когда Вильмёттен вернулся на берег, звезда всё ещё дышала внутри его, и он мог сотворять огонь без кремня.

– Я знаю это сказание, – огрызалась я. – У меня просто не получается.

Вираг тогда вздыхала, качая головой, а если оказывалась в особенно отвратительном настроении – заставляла меня оттирать ей тунику в наказание за мой промах и дерзкий рот.

Но через некоторое время она перестала смотреть, как я тщетно сижу у её очага, а я вообще перестала пытаться творить магию. Вызывать огонь было самым простым в освоении из всех даров. И если я не могла даже этого, то разве могла я надеяться, что сумею выковывать металл или залечивать раны?

Я всегда думала, что она меня как-то обманывает, что есть некий секрет, которым владели и она, и остальные женщины и злорадно от меня скрывали. Я знала сказания так же хорошо, как и любая из них, но этого всё равно было недостаточно. Но проще было думать так, чем считать, что я проклята, или что в моей крови есть что-то странное и пагубное.

Хочется потянуться к золотой монете в кармане, но руки у меня связаны. У костра с другой стороны капитан раскладывает свою циновку. Прямо под сгибом колена к его сапогу крепится небольшой нож; стальная рукоять блестит в свете костра.

– Похоже, всё чисто, копитанъя, – говорит Пехти. – Я буду охранять первым.

Интересно, что он имеет в виду – охранять отряд от меня или от чего-то, таящегося в лесу. Это мы можем даже не надеяться разглядеть, прежде чем оно убьёт нас. «Эзер Сем» означает «Тысячеглазый». Если вглядываться во тьму чащобы слишком долго, в конце концов нечто взглянет на тебя в ответ.

Изнеможение начинает разъедать мой страх, размывать, как берег реки после ливня. Невозможно сказать наверняка, как долго мы были в лесу, но тело у меня болит, словно я ехала верхом целый день или дольше. Имре и Фёрко устраиваются у огня, положив головы на свои мешки с вещами.

Капитан выжидающе смотрит на меня; его единственный глаз не мигает. Когда я не шевелюсь, его пальцы тянутся к топору, и Охотник вытаскивает оружие со странной мертвенной нерешительностью, словно не может точно оценить его вес в своих руках. «Глупо», – мысленно осекаю себя я за такую оценку. Этот мужчина и его клинок закалены и отточены как раз для убийства языческих девушек вроде меня.

Он сокращает расстояние между нами в три длинных шага. Я представляю траекторию взмаха его топора – дугу, которую оружие очертит, чтобы достигнуть моей шеи. Но возможно, я смогу лучше оценить опасность, посмотрев ему в глаза… в глаз. Уголок опущен, ресницы отбрасывают лёгкую тень на скулу мужчины.

Не говоря ни слова, капитан упирает рукоять топора мне в спину, прямо между лопатками. Сквозь волчий плащ и тунику под ним я чувствую давление древка, его сокрытую подлость. Капитан сглатывает, и его кадык чуть дёргается.

Ноги у меня подкашиваются, когда я опускаюсь на землю. Интересно, он чует сдержанную ненависть в том, как я стиснула зубы, или только видит страх на моём побелевшем лице? Интересно, доставляет ли ему удовольствие видеть меня на коленях? Я не дышу, пока капитан не возвращается на свою циновку, а его единственный глаз всё ещё смотрит на меня.

Я должна спать, но мой взгляд то и дело обращается к ножу, закреплённому на его сапоге.

Ночь в Эзер Семе наступает иначе. Ветер стихает, как только садится солнце. Тени обретают причудливые формы, словно обрастая когтями и клыками. Через несколько часов пламя угасает – больше угли, чем огонь, – и я уже не вижу дальше чем на фут. Слышу только тихое сонное дыхание Охотников и шелест мёртвой листвы, где что-то движется за границей деревьев.

Я не могу украсть нож капитана, не разбудив его. Может, я сумею ускользнуть, пока они спят, и скрыться во тьме чащобы. Я рискну повстречаться с чудовищами. Охотники хуже.

Стиснув зубы, я приподнимаюсь на локтях, потом на коленях. Вскакиваю на ноги, морщась от боли в усталых мышцах, напрягшихся и изогнувшихся. Я делаю два осторожных шага назад, останавливаюсь, прислушиваясь к чьему-то движению. Ничего. Поворачиваюсь лицом к холодной абсолютной черноте.

Не успеваю я отойти шагов на пятьдесят от лагеря, как что-то цепляется за ворот моего плаща. Внутри вскипает крик, который я тут же проглатываю. Пытаюсь привыкнуть к темноте, чтобы разглядеть, что за ужасное существо схватило меня. Но всё, что я слышу, – это тяжёлое дыхание человека. Чувствую горячую смертную руку на своём горле.

Из темноты вспыхивает тускло-жёлтым фонарь, освещая полумесяц его лица – покрытый щетиной подбородок, покрасневший нос с треснувшими сосудами. Это не чудовище. Это Пехти.

Испускаю вдох, который похож на дрожащий смех. Мой план побега сорвался, не успев начаться, а я просто дура… обречённая дура.

– Что ты хочешь со мной сделать?

– То, что нашему капитану не позволяет совершить его набожность, – отвечает Охотник, доставая топор.

В тот самый миг я понимаю, что совершила ужасную ошибку. В лице Пехти не осталось ничего человеческого. Губы изогнулись в оскале, обнажая похожие на острый лёд клыки, и даже белки его глаз, кажется, горят, пронизанные красным.

Фонарь падает на землю, свет наполовину затенён опавшими листьями. В приглушённом свете я вижу вспышку топора Пехти и откатываюсь, едва не опоздав. С яростным воем Пехти прыгает на меня, прижимает к траве. Я борюсь, силясь скинуть его, но он слишком силён. Мои руки беспомощно дёргаются, когда он, стиснув зубы, достаёт нож из голенища сапога.

Его лицо болезненно блестит от пота, отливая ярко-зелёным в свете фонаря. Пехти тяжело дышит, его сердце бешено колотится – чувствую это, потому что наши грудные клетки соприкасаются. Словно кто-то стучит в дверь моей груди. Животный инстинкт вытесняет страх. Движимая безумным, неистовым желанием жить, я вскидываю голову и впиваюсь зубами ему в ухо.

Он кричит, и я вырываюсь изо всех сил. Кровь брызжет в воздух, густыми нитями падает на мой волчий плащ – на красивый белый волчий плащ Котолин. Пехти скатывается с меня, всхлипывая и хватаясь за голову.

Сплёвываю мышцы и сухожилия, вытираю с лица его кровь.

– Ты хотел дикую волчицу, – говорю я сдавленным голосом, совсем не похожим на мой собственный. – Получи.

– Не я, – стонет Пехти. – Король. Он не… он не станет делать то, что должно быть исполнено. Скорее позволит своей стране сгореть, чем избавить королевство от чумы язычества.

От его слов меня бросает в дрожь. Я убеждаю себя, что это – бред сумасшедшего, только что лишившегося уха. И этот миг моего замешательства даёт ему шанс. Пехти снова нависает надо мной, упирая лезвие мне в горло.

– Ты не заслуживаешь такой чести, как быстрая смерть, – рычит он. Нож вонзается в мою кожу – не настолько глубоко, чтобы убить, но достаточно, чтобы обернуть вокруг моей шеи алый ошейник. Достаточно, чтобы заставить меня всхлипнуть и зажмуриться. По крайней мере, мой выбор – умереть, не глядя ему в лицо, пугающее, отупевшее от жажды крови.

И вдруг я больше не чувствую его вес. Распахнув глаза, вижу, как капитан поднимает с меня Пехти и швыряет его на землю, обмякшего, бескостного. На миг сердце замирает от облегчения, почти от благодарности, прежде чем мной снова овладевает отвращение. Я ненавижу холодную черноту глаза капитана, резкий изгиб его челюсти, пусть он даже и оттаскивает Пехти от меня.

Пехти съёживается под блеском капитанского топора, плачет.

– Приказ был привести волчицу в столицу, а не калечить её и не убивать. – Капитан повышает голос, чтобы перекрыть вопли Пехти.

– Кира́й Иш Сентше́г! – вопит он. – Королю отдана лишь половина моей верности. Я должен совершить праведное деяние, во имя истинного бога и во имя Нандора…

– Топор в твои руки вложил король, – осекает капитан, но я вижу, как на миг на его лице вспыхивает что-то похожее на панику. – Ты предал корону.

– А как же она? – Пехти указывает на меня дрожащим пальцем. – Она обесчещивает само имя Ригорзага своей презренной языческой магией.

Капитан коротко смотрит на меня, но я не могу прочитать его взгляд.

– Её судьбу предстоит решать королю.

Подбегают Имре и Фёрко с топорами наготове, у обоих волосы взъерошены со сна.

– Что происходит? – спрашивает Имре.

– Она откусила мне ухо, – скулит Пехти.

– А ты пытался меня убить, – дрожащим голосом напоминаю я.

– Предатель. – Фёрко сплёвывает на землю перед ним. – Ты же знаешь, какие приказы отдал король.

– И я должен исполнять приказы короля, который попирает волю Бога? – Пехти вдруг перестаёт дико, отчаянно вращать глазами. На миг его взгляд становится ясным. Из ошмётков уха струится кровь. – Когда есть другой? Тот, кто наденет корону и будет чествовать Принцепатрия в своём правлении? Нандор…

– Не смей, – слова срываются с губ капитана белым облаком. – Не смей повторять это имя.

Имре сводит брови, но хватка на его топоре не ослабевает.

– Ты знаешь, как карается предательство, Пехти.

Пехти снова плачет и не отвечает.

Капитан переводит взгляд с Фёрко на Имре.

– Подержите его.

Оба Охотника бросаются к Пехти, и он воет. Имре и Фёрко переворачивают его на спину, прижимая руки к земле, заставляя раскинуть их. Я всё смотрю, смотрю, а в моей груди нарастает ужас. Капитан стоит у ног Пехти. Мех на его чёрном шаубе вздыблен. В свете фонаря лицо Пехти блестит от слёз.

Имре коленом прижимает кисть Пехти к земле. Вынув из голенища нож, он достаёт клинок из ножен и суёт рукоять в рот Пехти.

– Закуси, – велит Имре. С удивлением понимаю, что его лицо тоже мокрое.

Я хочу было протестовать, но вспоминаю безумное, чудовищное выражение лица Пехти, когда он прижимал нож к моей коже. И слова умирают прежде, чем я успеваю что-то произнести.

Топор капитана очерчивает аккуратную дугу, опускаясь аккурат под левым плечом Пехти. Стремительный взмах взъерошивает мех его шаубе, но когда лезвие зарывается в землю, мех снова лежит гладко.

Долгое мгновение лес молчит. Фёрко и Имре встают. Капитан поднимает топор; с серповидного лезвия стекает что-то вязкое и чёрное. Сонным вялым движением, словно его только что разбудили, Пехти ёрзает по траве, поднимает голову. Когда поднимается его тело, рука не движется следом.

Вижу белую костяную шишку, выступающую из его плеча, и искалеченную плоть, словно усыпанную драгоценными камнями, алыми, как перезревшие ягоды. Вижу рваные лоскуты кожи, наброшенные на обрубок его руки, вяло развевающиеся на слабом ветру.

Нож выпадает изо рта Пехти. Его крик громче, чем любой звук, который мне доводилось слышать. Мой желудок сжимается, словно кулак. Сгибаюсь пополам, уперевшись ладонями во влажную землю, и меня рвёт.