Читать книгу Волчица и Охотник - - Страница 8

Снежинки кружатся в воздухе вокруг нас белым вихрем. Падают мне на волосы, всё ещё покрытые пятнами серебристой краски, прилипают к тёмным кудрям Гашпара. Если я не моргаю достаточно часто, снежинки собираются на моих ресницах, и от ледяной воды щиплет в глазах. Земля под ногами присыпана тонким слоем ранней изморози. Словно Иштен подул на большой замёрзший одуванчик, и пушистые семена разлетелись по сосновому лесу Крайнего Севера.

В Калеве всего два времени года: зима и не-зима. Не-зима – короткая, тёплая и влажная, время, когда мухи свирепствуют, а растения осторожно поднимают свои цветочные головки из земли, только лишь затем, чтоб их сорвали, стряхнули и сохранили для более холодных голодных дней. Телята рождаются, и их убивают, чтобы засолить и сохранить мясо. В не-зиму калевийцы наслаждаются парой часов скудного солнечного света и кратким оттаиванием их рек и озёр, когда обнажается вода, что чище и голубее самого неба.

Не-зима почти закончилась.

Веду нас через лес. Конь Гашпара рысит чуть медленнее позади моего. Мы покинули деревню два дня назад, и с тех пор наши разговоры стали краткими, поверхностными, а с его стороны – в основном односложными. Я молча извиняюсь, предлагая ему самые мясистые части кроликов, которых убиваю на охоте, и борясь с собой, чтобы не подначивать его во время его вечерних молитв. Не уверена, что моё послание дошло до него.

На снегу видны красные точки, тянущиеся за нами, словно крошечные следы, нашёптывающие историю нашего пребывания в деревне Койетана. Гашпар заправляет рукав под перчатку, но кровь всё равно вытекает из-под ткани с тихим постукивающим звуком, который преследует нас многие мили. Неожиданно Гашпар останавливает своего коня и смотрит в небо, позволяя хлопьям падать ему на лицо и обращаться в воду.

Я разворачиваю лошадь к нему; сердце трепещет.

– Ты ведь раньше видел снег, да?

– Уже очень долго не видел, – отвечает он, не встречаясь со мной взглядом.

Хмурюсь. Мне всегда казалось, что снег идёт повсюду в Ригорзаге, даже намного южнее, где лежит столица. Но Гашпар наблюдает за шквалом белых хлопьев с тем же восхищением, с которым я любовалась закатом в Малой Степи, проливающим розовый свет на траву свободно, а не сквозь решётку ветвей. Когда Гашпар снова сжимает поводья, замечаю, что он морщится.

С моих губ срывается тяжёлый вздох, белый пар на холоде.

– Ты пытаешься меня наказать?

Гашпар поднимает взгляд; его глаз сверкает.

– О чём ты?

– Если ты пытаешься заставить меня сожалеть о том, что я сделала, – тебе уже удалось, – огрызаюсь я. – Как это по-Охотничьи, позволить себе сдохнуть от заражения крови только лишь затем, чтоб доказать свою точку зрения.

– Я не собираюсь умирать, – отвечает Гашпар, но в его голосе слышится горечь. – И мне нечего доказывать неблагодарной волчице.

Его слова падают на мои плечи так же холодно, как снег.

– Ты сердишься, что я не бросилась к тебе в знак благодарности? Я рада – что я не дитя Патрифидии, но Койетан был чудовищем. Он заслужил смерть.

– Не мне решать, заслуживает ли человек смерти.

– Но кому же, как не тебе? – Гнев скручивается во мне после двух долгих дней молчаливого раскаяния. – Ты можешь прятаться в своих одеяниях Охотника, но ты всё равно принц.

– Довольно, – осекает меня Гашпар. В его тоне я слышу оскал. – Койетан был прав – ты погубишь нас обоих. Ты считаешь, что Охотники праведны, но ведь это ты пыталась перерезать горло человеку, потому что его люди грубо и пренебрежительно относились к язычникам и Йехули. Разве волчиц не учат, что иногда лучше спрятать когти?

Кровь пульсирует, а щёки у меня горят так, что я почти забываю, что мы вообще стоим на снегу.

– Это всё, чему меня учили, Охотник. Всю мою жизнь. Терпеть чужое пренебрежение, проглатывать мою ненависть. Согласен ли ты с тем графом, который велел тебе оставаться дома, или с придворными, которые воротили от тебя нос? Если да… что ж, тогда ты, пожалуй, самый глупый принц на свете. Все эти разговоры о покорности и послушании – ради их блага, а не твоего. Ведь не нужно прикладывать усилий, чтоб сбить тебя с ног, когда ты уже стоишь на коленях.

Сразу могу сказать, что зашла слишком далеко. Мой голос срывается, словно камень, брошенный со скалы. Ветер щетинится между нами, воет. Лицо Гашпара затвердело, словно осколок окаменевшего янтаря среди кружащейся белизны.

– И что тебе дало твоё рычание? – наконец спрашивает он. – Койетан бы отрезал тебе язык.

Размыкаю губы, чтобы ответить, и тут же смыкаю. Вспоминаю о шрамах, полосами расчертивших мои бёдра сзади, и о тростниковом кнуте Вираг, дрожащем, словно струна лютни. Вспоминаю синее пламя Котолин и её белозубую ликующую улыбку. Вспоминаю, как лес сомкнулся за спиной, и Кехси исчезла из поля зрения. Я плакала и кричала, когда Охотники забрали мою мать, но это их не остановило.

С усилием сглотнув, тянусь к своей монете и сжимаю её похолодевшими пальцами. Ничего бы не изменилось, если б я держала рот на замке, а когти – спрятанными, разве что я возненавидела бы себя ещё больше. Возможно, я возненавидела бы себя настолько, что подносила бы лезвие к своей коже, пытаясь купить себе спасение кровью.

Когда я снова смотрю на Гашпара, внутри что-то сжимается.

– Дай мне посмотреть твой порез.

– Нет, – возражает он, но не слишком пылко.

– Если ты умрёшь от заражения крови до того, как мы найдём турула, клянусь Иштеном, я убью тебя.

И всё же он медлит. Ветер треплет его шаубе, словно бельё на верёвке. Наконец он спешивается, почти падает из седла. Я в свой черёд соскальзываю с коня и иду к нему по снегу.

Рукав его доломана весь влажный от крови. Осторожно отворачиваю его дрожащими пальцами. Случайно задеваю ногтем, и Гашпар чуть вздрагивает, резко вздохнув. Стараюсь сосредоточиться только на осторожном осмотре, представляя, что ранен кто-то другой, не Охотник.

Порез небольшой, но из-за трения кожи о ткань доломана не успел покрыться корочкой. Касаюсь его так бережно, как только могу, и он плачет алым. Плоть вокруг раны припухла и на ощупь тёплая, что – как я знаю благодаря поверхностному обучению у Вираг – является плохим знаком.

Во мне поднимается ярость и отчаяние.

– Если б я была настоящей волчицей, я могла бы это поправить.

– Если б я был настоящим Охотником… – начинает Гашпар, но осекает себя, не успев закончить. Его голос надламывается, как лёд на реке. Что-то во мне дрогнуло – совсем не от ненависти или ужаса. Яростно подавляю это ощущение.

Глубоко вздохнув, отрываю чистую полоску ткани от собственной туники, медлю. Я могла бы позволить ему умереть. Могла бы освободиться от него, не взваливая на себя большую часть вины за это, а потом – вернуться домой. Но я помню слова, которые он сказал мне в Малой Степи: «Мы принадлежим друг другу». И я больше не могу противиться этой ужасной сделке – поздно, зверь уже освежёван. Предполагаю, король всё равно изыщет способ покарать Кехси.

Ещё хуже мысль о том, что Гашпар свалится в снег, его вены потемнеют от яда, а с лица сойдёт весь цвет. Когда я представляю, как он умирает здесь, в холоде и одиночестве, горло сжимается почти болезненно.

Перевязываю его рану.

И всё же, не понимаю до конца, зачем вожусь с этой импровизированной перевязкой. Судя по усиливающемуся снегу и скоплению грозовых туч над головой, Калева убьёт нас раньше, чем что-либо ещё.

С каждым нашим шагом глубже на север деревья становятся всё выше и выше, а их стволы – огромными, как целый дом. Нижние ветви так далеко от солнца, что большая часть древесины стала ломкой и мёртвой, и сухие иголки осыпались на лесную подстилку. Но наверху – там, где деревья касаются неба, – иголки пышные, насыщенно-зелёные, напитавшиеся водой и светом, и трепещут на фоне бледного снега.

Любое из этих деревьев может оказаться древом жизни, а турул может скрываться среди изморози ветвей. Но я вижу только снег, падающий плотным белым покрывалом. Когда я оглядываюсь через плечо, то даже Гашпара не вижу – только мутное пятно его шаубе, словно угольно-чёрный отпечаток руки на оконном стекле. Если его рана по-прежнему кровоточит – буря уже скрыла все следы.

Вскоре кони нетерпеливо бьют копытом о землю и упрямо ржут. Спешиваемся и ведём лошадей через лес уже пешком, пока не натыкаемся на дерево такое же большое, как хижина Вираг. Его древесина пористая, испещрённая термитами, и пахнет сыростью гнили. Гирлянды мха свисают с вывернутых корней, а по стволу ползёт лишайник, бледный, словно старое кружево. Заводим наших лошадей во впадину между разверзнувшимися корнями, и Гашпар привязывает поводья к выдающейся крепкой ветви.

– Мы уже потратили так много времени, – хмурясь, говорит он.

Повышаю голос, чтобы перекрыть вой ветра.

– Милости прошу, можешь продолжать путь сам. Я вернусь выкопать тебя, как наступит весна.

Гашпар морщится, но не возражает. Мы углубляемся в лес в поисках укрытия, пока наконец не останавливаемся у подножия другого дерева. Его лабиринт корней простирается над ложбинкой между стволом и землёй, в которой как раз достаточно места для двух тел. Останавливаюсь перед расщелиной, плотнее кутаясь в волчий плащ.

До сих пор я почти не прикасалась к нему, только когда пожала ему руку, чтобы скрепить нашу непростую сделку, и когда осматривала его рану. Перспектива оказаться с ним так близко заставляет что-то внутри сжаться, тем более что я знаю – он всё ещё приходит в себя от унизительной потребности во мне и в моей помощи с бинтованием раны. Я проскальзываю сквозь узкую щель между корнями, рассыпая комья грязи. Подползаю под дерево и подтягиваю колени к груди. Гашпар стоит снаружи. Ветер раздувает его шаубе, почти срывая, но он не двигается. Его губы тонкие и бледные. На миг задаюсь вопросом, достаточно ли он упрям, чтобы простоять там всю ночь, ожидая, пока снег похоронит его. Затем он всё же проскальзывает между корнями и приседает в ложбинке рядом со мной.

Когда мы оба оказываемся внутри, едва хватает места, чтобы пошевелиться. Плечо Гашпара плотно прижато к моему, и тепло его тела просачивается сквозь его шаубе и мой волчий плащ. Я чувствую, как напрягаются его мышцы каждый раз, когда он сгибает и разгибает пальцы или поджимает челюсть. Наше холодное дыхание смешивается в тесном тёмном пространстве.

Лицо Гашпара осунулось, кадык подёргивается. Уже во второй раз задаюсь вопросом, был ли он когда-нибудь так близок с какой-нибудь женщиной, не с волчицей, но решаю не подначивать его – он и без того сердится. Ветер снаружи беснуется, с яростным воем раскачивая ветви.

– И кто вообще живёт в таком месте? – бормочет он почти про себя.

Не знаю никого, кто селился бы так далеко на севере, кроме разве что Йувви, которые пасут северных оленей и строят рыбацкие домики вдоль неровного калеванского побережья. Но я не говорю о Йувви Гашпару. Когда его прадед, Барэнъя Тудор, завоевал Калеву, он поставил перед собой задачу покорить Йувви. Вираг говорит, он захватил одного из их племенных вождей – женщину по имени Расди – заточил её в тюрьму и держал там, пока она не съела собственные ступни. Когда я вспоминаю эту историю, кожу покалывает от гнева.