Читать книгу Прорыв под Сталинградом - - Страница 2

Зима выслала своих разведчиков в волгодонскую степь. Числа шестого непривычные для начала ноября теплые погоды сменились бесснежными заморозками, превратившими грязь бесконечной распутицы в асфальт. По долгожданной тверди бодро тарахтел маленький серый “фольксваген”. Ехал он с юга, со стороны обширной низины, где окопались немецкие штабы и обозы, и направлялся в сторону станции Котлубань. Шофер, укутанный по-зимнему, как капуста, и кажущий наружу только красный нос-картошку да хитрющие глазки, дал своему железному коньку разогнаться вволю. Порой он даже отпускал руль, хоть заиндевевшее стекло и мешало обзору, чтобы, наскоро стянув брезентовые рукавицы, растереть закоченевшие пальцы. Кто в мирные времена гонял по стране шести-восьмитонные махины, с таким птенчиком мог позволить себе некоторые вольности.

Офицера на пассажирском сиденье тоже пробирало до костей, несмотря на утепленную шинель и пару одеял. Он попеременно стучал одной ногой об другую, барабанил по полу или по железной стенке кузова.

– До чего холодно, просто бесстыдство! – бормотал он сквозь стиснутые зубы, не выпуская изо рта сигары. – Так и насмерть замерзнуть можно в этой жестянке!

– Это все потому, что мотор сзади, господин обер-лейтенант, – подал голос из-под обмоток шофер. – Гражданская версия получше. Там подогрев от выхлопа.

– Не очень-то вы меня утешили, дорогой, – усмехнулся офицер. – Вот, возьмите-ка и себе носогрейку! Ее выхлопом тоже пренебрегать не стоит. – Выудив из глубины одежек сигару, обер-лейтенант сунул ее шоферу в подшлемник. – К тому же не хочу показаться неблагодарным. Не знаю, как бы я без помощи этой услужливой колымаги пробирался по украинским болотам и калмыцкой пустыне. Но что она нам может понадобиться и по русской зиме, создатели явно не думали!

– Да и мы с вами тоже, господин обер-лейтенант, – а тем временем это уж вторая зима!

– И, надеюсь, последняя, Лакош. Когда-то ведь должны и ваньки выдохнуться!

Лакош задумчиво тянул сигару и стрелял глазками и носом в сторону обер-лейтенанта. Принюхивался. Обер-лейтенант Бройер, резервист, только несколько недель как прибыл в штаб дивизии начальником отдела разведки и контрразведки; он был обходительней, чем прежний начальник – энергичный капитан, строго державший дистанцию. И все же следовало быть поосторожней, знали они друг друга еще совсем недолго. Результат Лакоша удовлетворил: пахло приятельством. И вот он решил-таки задать вопрос, который мучил его уже несколько дней:

– Господин обер-лейтенант, а правду ли говорят, что дивизию теперь отведут в тыл?

Пускай служебным тайнам и надлежит покоиться за семью печатями, но если изо дня в день трясешься в одной машине по просторам вражеской страны, которые чего только в себе не таят, делишь одну мрачную дыру под названием блиндаж, ешь из одного котелка, секретов особенно и не утаить. Какое-то время офицер краем глаза косился на Лакоша, затем рассмеялся.

– Опять вы что-то прослышали, а, хитрован? Да, правда. Исполним новый приказ, там, выше по Дону, в излучине – и можно будет отправляться на зимовку в Миллерово. Только держите пока язык за зубами!

– Так значит, и отпуск снова будет?

Бройер потуже затянул шарф и промолчал. Отпуск… Вот уже больше года он не видел жены и детей. Хотя в полевом лазарете, где он шесть недель лечился голодом от дизентерии, отпуск ему настоятельно рекомендовали.

– Никак не выйдет, Бройер, – ответил тогда генерал. – Сейчас каждый человек на счету. К Рождеству – возможно. Так что отлеживайтесь в блиндаже и берегите силы!

Как будто можно было беречь силы под Сталинградом! В ходе продолжительных боев с большими потерями двум гренадерским полкам удалось наконец взять тракторный завод и продвинуться вплотную к Волге. И вот эти роты, насчитывающие теперь по восемь-пятнадцать человек и оставшиеся почти без командного состава, растянулись тонкой цепью по верхней кромке крутого берега. В грязи и вшах, замерзающие и мертвецки усталые, неделями тщетно ожидающие смены. Беззащитные под огнем русской артиллерии и минометов. Малочисленных, кое-как выученных солдат, пробиравшихся к ним на подмогу, снайперы прихлопывали как мух. А внизу, на отвесном склоне, русские засели, вцепившись в землю, словно репьи, и даже пикировщикам их оттуда было не вытравить. Каждую ночь с другого берега им поступало подкрепление, и они то и дело шли в контратаку, нанося урон и без того покалеченной дивизии. Как там говорил Гитлер? “Под Сталинградом у меня воюют одни разведчики!” Да, разведбаты – это все, что осталось. Поберегите силы! Конечно – целыми днями в городе на Волге, неуклонно превращающемся в руины под градом бомб и батарейных залпов, в местах сбора пленных в тылу, в полковых и батальонных штабах, прячущихся во тьме каких-то подвалов. А ночами, во время бомбежек, в яме под Городищем… Но все это было уже в прошлом. Дивизию отводят. Танковый полк, артиллерия и другие подразделения уже отступали, за ними должны были последовать гренадерские полки. На зимние квартиры! Тогда, возможно, и будет смысл подумать об отпуске под Рождество.

Если бы только не это новое задание в излучине… Говорят, что ненадолго. Что ж, скоро он узнает подробности. Размышления Бройера прервало резкое торможение. Приоткрыв дверь, Лакош выглянул наружу.

– Перекресток, – сообщил он. – Прямо поедем?

– Думаю, здесь уже нужно повернуть налево. Погодите минутку – и протрите пока стекло горючим, а то ведь совсем ничего не видно!

Обер-лейтенант выбрался из автомобиля, встряхнулся, потягивая окоченевшие конечности, и направился к видавшему виды указателю. На стрелке, смотревшей на запад, он с трудом разобрал русские буквы: “Вертячий”.

– Налево! – крикнул он шоферу. – Еще двадцать пять километров – и Дон!

Накатанная военная дорога на Вертячий была гладкой, как шоссе, и им почти никого не встречалось по пути. Машинка стрелой мчалась на запад, прочь от Волги и Сталинграда, к берегам Дона.

– Вы, видно, торопитесь поскорее оттуда убраться, а? – добродушно осведомился офицер.

– Ах, господин обер-лейтенант, этот проклятый Сталинград!

– Ну-ну, Лакош, надо радоваться, что мы в городе! И, надеюсь, в нем и останемся. То, что мы его заняли, может сыграть решающую роль! Не время думать о жертвах, и уж точно о тех, что приносишь лично.

Лакош был на этот счет другого мнения, но промолчал. Бройер тоже замолк. После несносного однообразия последних дней и недель сегодняшний внезапный отъезд глубоко взволновал его, и он никак не мог отделаться от мыслей, что роились у него в голове. Последние сказанные им слова казались Бройеру не очень-то искренними. Не его ли самого все чаще посещало желание убраться подальше из Сталинграда? Не думал ли он и сам все чаще об отпуске, о жене и детях дома, а не о бедных солдатиках на берегу Волги? Каким же эгоистом стал он за эти три года войны! Вот и в нем зашевелился “внутренний подонок”[1], с которым надлежало всеми силами бороться. Бройер чувствовал, что должен презирать себя, но не мог в то же время отделаться и от чувства облегчения. Разумеется, нужно было во что бы то ни стало удержать город, и так оно и будет. У него в ушах до сих пор звучали слова Гитлера по случаю открытия четвертой кампании зимней помощи фронту, которые передавали по громкоговорителю в лазарете: “Волга перерезана. Оккупация Сталинграда неминуема… И можете быть уверены, после этого никому не под силу потеснить нас оттуда”.

Раненые, рассевшиеся в переполненном вестибюле или лежавшие там же вплотную друг к дружке, молчали, глядя в пустоту потускневшим взором. Конечно, они в состоянии были признать военную необходимость битвы за Сталинград. Но над ними довлела тяжесть сражения, и в каждом наверняка теплилась мысль, что он-то уж точно пожертвовал всем, чем мог, ради взятия этих жалких развалин города на Волге, и теперь настала очередь других. Оттого они и молчали. Да и дивизия Бройера тоже принесла немало жертв. Они заслужили, чтобы на их место заступили другие. И этому они имели право радоваться!

– Вон он!

– Кто? Где? – вскакивает офицер.

– Вон там! Дон!

Оба наклоняются вперед, чтобы приглядеться. Дорога понемногу уходит под откос, внизу виднеется поселение, а за ним вьется серебристо-серая полоса реки. На другом берегу приветливо клонятся небольшие тенистые рощицы, самые настоящие, о которых долгими месяцами можно было только мечтать. Машина медленно катится по почти безлюдному хутору, сворачивает на бревенчатую гать и наконец скачет по расшатанным планкам понтонного моста.

Стало отчетливо слышно, как строчат пулеметы и то и дело грохочут мощные взрывы. Отсюда недалеко до отсечной позиции, прикрывающей Сталинград с севера. В этом месте реку пока еще не затянуло, но чуть вдалеке уже виднеется кромка рыхлого тускло-серого льда. На пологом берегу раскинулись пастбища, склоны поросли кустами, оголившимися к зиме.

Дон! Бройеру вспоминается тот день, когда он пересек его в первый раз. Тогда, в конце июля, он находился намного дальше к югу. С небес припекало солнце, на дорогах, по которым они продвигались, вздымались клубы пыли, покрывая листву и траву, людей и машины желто-серой грязью. Он, Бройер, был в ту пору еще командиром роты в составе мотострелковой дивизии. Стремительно прорываясь вперед, дивизия перешла реку у винодельческой станицы Цимлянской. Короткий привал позволил пропотевшим, запыленным солдатам окунуться в мощный поток, мирно раскинувшийся у их ног, словно спящий великан первозданного мира. “Тихий Дон” – так звали его казаки. Тихими и безмолвными были и покрытые лесом берега, и виноградники, и утлые деревянные лачуги, то тут, то там проглядывающие в зелени. Не нарушал тиши и труп подбитого русского летчика, простершего восковую длань к небу, лежа на сверкающей песчаной банке посреди реки, у остова своего самолета, чьи части уже наполовину были раскиданы ветром. Но течение, с которым не могли бороться пловцы, позволяло прочувствовать скрытые силы, дремлющие в этом гиганте.

Спустя всего несколько дней все надежды на то, чтобы увидеть Кавказ и пальмовые заросли на берегу Черного моря, потерпели крах. Дивизию развернули на северо-восток, и впервые прозвучало название, сразу показавшееся Бройеру неприятным и даже предвещавшим беду – “Сталинград”. Последовал форсированный марш по унылой калмыцкой степи, где мелкий песок проникал во все щели и швы, перемалывая моторы машин, последовали щедрые на потери, но скупые на победы бои на юге, пока наконец после обходного маневра не удалось проникнуть в город с запада. И это было только начало! Развязалась ожесточенная борьба за каждый дом, каждый подвал, каждую стену и каждую развалину, рукопашные схватки один на один, борьба с невиданным количеством жертв, в которой дивизии таяли, словно снег на апрельском солнце. Еще нигде и никогда за все время войны подобного не бывало. И сейчас, три месяца спустя, борьба эта так и не была окончена…

Но для Бройера она осталась позади. С тихой радостью в сердце он наслаждался видом холмистого пейзажа, так долго укрытого от его глаз, видом рощ и хуторов. У него словно камень с души упал. Дон раскинулся за спиной; третий раз ему эту реку не перейти. Когда дивизия, отдохнув и восстановив силы, следующей весной вновь вернется на фронт, судьба Сталинградской битвы уже будет решена.

В северной части большой излучины Дона лежит хутор Верхняя Бузиновка. По долине на километр тянется узкая полоса деревянных домов, которую прерывают лишь небольшие группы деревьев, посеревшая деревянная церковь и многоэтажное кирпичное здание городского типа, в котором немецкие оккупационные войска развернули лазарет. Местность заполонили обозные отряды – здесь расположился штаб дивизии.

Прохаживаясь по комнатам деревянной избы, зондерфюрер Фрёлих раздавал приказы. Стоило ему оказаться в четырех стенах, в настоящем доме, как в нем пробудилась буржуазная тоска по цивилизации. Сунув свой ястребиный нос в каждый угол, он с удовлетворением остановил взгляд на гладкой поверхности икон, в которых отражался свет двух свечей. Всего через несколько часов здесь будет гореть электрический свет – агрегат уже собрали. Но, помимо этого, условия для достойного размещения разведбата оставляли желать лучшего.

– Чтобы к завтрашнему утру были вставлены стекла! И был стол и пять стульев! Понятно?

Бледная женщина, следовавшая за ним на расстоянии, кивнула, гладя по голове мальчонку, уцепившегося за ее подол и глядевшего на незнакомца во все глаза. Они теперь ютились в крохотном хлеву и спали под копытами у коня, которого им оставили.

– Они придут? – спросила женщина.

– Кто? – У Фрёлиха-переводчика была мерзкая привычка, разговаривая с русскими, смотреть из-под полуопущенных век так, будто собеседника тут и не было.

– Наши. То есть большевики.

На лице женщины читалось беспокойство, ведь ее муж работал на немецкую комендатуру.

– Красные? – Фрёлих хохотнул. По-русски он говорил жестко, словно молотом бил. Он был балтом. – Туда, где стоят немецкие войска, не проникнет ни один большевик, зарубите себе на носу!

“Вот дура! – подумал он про себя. – Все еще верит в батюшку Сталина!”

Вошел ефрейтор Гайбель, держа под мышкой охапку свежей соломы, и соорудил лежанку вдоль стены. Его круглое, точно тыква, лицо излучало спокойствие и удовлетворенность. Месяц за месяцем вокруг были только степь, окопы и руины – тут, в этой деревушке с непроизносимым названием, чувствуешь себя почти как дома. Если верить словам рядовых, сюда даже самолеты не долетали. Гайбель расстелил соломку, бросил сверху шерстяные одеяла и любовно их разгладил. Он был счастлив.

В соседней комнате унтер-офицер Херберт возился с большой печью. В ней уже плясал огонек. Тонкими пальцами он выуживал из миски с водой картошку, резво чистил ее и кромсал на куски. Жёлтые, как мед, ломти падали в огромную железную сковороду. Писарь Херберт, голубоглазый блондин, был в штабе за хозяйку. Он был из тех одуванчиков, которые на службе могут цвести только в тепличном климате канцелярии.

Когда картошка уже скворчала в сковородке, заглянул Лакош. Он только что подъехал, высадив обер-лейтенанта рядом со штабом дивизии для доклада. В мерцающем свете печного пламени казалось, будто его растрепанная рыжая шевелюра горит огнем.

– Херберт, старина! Жареная картошка! Я уж месяца три ее не ел, а то и все четыре. Как думаешь, я в одиночку с целой сковородой управлюсь?

– Про твое обжорство всем известно, – сухо ответил Херберт, снимая с огня кастрюлю с кипящим молоком. Лакош воспользовался случаем, чтобы стащить особо поджаристую дольку и сунуть в рот. Но Херберт все же уловил, как коротышка жмурится оттого, что обжег язык.

– Руки прочь от сковороды, грязная свинья! Пойди лапы вымой сначала!

– Поглядите-ка на него! – вскинулся Лакош. – Сам-то – из грязи в князи! Времени еще впереди полно, завтра домой не попадешь! А кстати, о сковороде – знаешь анекдот про сковороду? Говорит Антек Францеку…

– Рот закрой! – воскликнул Херберт, зажимая уши.

Лакош не был мастером на анекдоты, да и рассказывал он их без конца и невпопад. Но отказ его не расстроил.

– Хербертхен, – заискивающе протянул он, – ты нам пирог завтра испечешь? Такой желтый, добротный… У шефа еще разрыхлитель остался, ну а крестьяне пускай дадут муки.

– Черта с два, – отозвался Херберт, но было видно, что ему льстит откровенное признание его кулинарных способностей.

Лакош пододвинулся поближе и заговорщически подмигнул.

– А я кое-что знаю! Ох, что я знаю! Умереть и не встать. Но скажу, только если испечешь!

– Не говори ерунды! – буркнул Херберт. – Давай, неси сковороду – или нет, лучше кастрюлю возьми! Картошку я сам понесу!

Когда пришел Бройер, они при свете свечей расселись вокруг большой миски с картошкой, резали толстыми ломтями пайковый хлеб, пили молоко и обменивались впечатлениями о поездке.

– И кстати, передаю вам коллегиальный привет от командующего корпусом! – обратился Бройер к зондерфюреру. – Он там живет по-княжески, правда, Лакош? Свой дом, русская женщина и еще два молодца из вспомогательного состава в услужении. Да и сам их штаб… Столовая тамошняя, я вам признаюсь… Даже кино есть. Прямо как в мирное время!

– Тогда я не понимаю, почему мы сюда передислоцировались, – ответил Фрёлих, ковыряя ножом в оловянной тубе, в которой снова застрял плавленый сыр. Бройер пожал плечами.

– Там на линии фронта появилось несколько новых дивизий. Румыны запаниковали. И вот теперь мы должны поставить им подпорки, успокоить их нервы, так сказать.

– А что об этом говорит подполковник Унольд?

– “Боевой дух!” – вот что он говорит. Поднимайте боевой дух, денно и нощно! Вытащите граммофоны, игры, ящики с книгами. Мол, мы уже довольно валялись в грязи. Требует в трехдневный срок достать фильм о Рембрандте[2].

Зондерфюрер рассмеялся сухим, самодовольным смехом. Значит, он вновь прав: это масштабное “задание” оказалось не чем иным, как интермедией, продолжительность которой исчислялась днями. Это как путешественник на короткой остановке выходит поразмять ноги и бросить беглый взгляд на проделанный путь, прежде чем пуститься дальше и никогда не вернуться назад. На самом деле характер Фрёлиха не очень-то соответствовал его фамилии, означавшей “весельчак”. Он был известен своим оптимизмом, но оптимизмом не того сорта, что окрыляет людей, вселяет в них радость и делает столь привлекательными, а того, что делает их упертыми, озлобленными, несокрушимыми, точно бомбоубежище, и неизменно готовыми к обороне.

– О фильме он твердит уже не первую неделю, – продолжал Бройер. – Он им прямо-таки одержим. Не знаю, что мне и делать. В качестве награды, к слову сказать, обещал наконец наделить нас третьим адъютантом.

Отделу разведки и контрразведки полагался адъютант. С тех пор как последний погиб при бомбежке, место его оставалось свободным.

– К чему нам новый адъютант? – вставил Херберт. – Я имею в виду, господин обер-лейтенант, что раз мы все равно скоро отправимся на зимние квартиры…

Бройер взглянул в девчачье лицо унтер-офицера, по которому, пока он говорил, пробегали волны краски, точно облака по апрельскому небу. Так они и сидели, беспокоясь лишь о том, когда настанет покой и появится возможность расслабиться, и мыслями были уже далеко. Наконец Бройер промолвил:

– Если пообещаете, что никому не проболтаетесь, я с вами еще кое-чем поделюсь. Знаете, что мне в командовании сказал генерал? “Значит, вы нас только на несколько дней почтите своим присутствием – ведь вам же надо домой, в рейх!” Вот так и сказал!

– Домой, в рейх? Так как же… – Позабыв о бутерброде, Фрёлих осклабил свою лошадиную челюсть – да так и остался сидеть с раскрытым ртом. – Значит, в Миллерово?

– По всей видимости, нет, не в Миллерово. По всей видимости, домой, в Германию!

Бледное лицо Гайбеля озарило изумление, точно луна взошла над полем пшеницы. Херберт взглянул на Лакоша. Тот скорчил ироничную гримасу.

– Что я говорил? – хлопнул себя по ноге Фрёлих. – К Рождеству будем дома. А весной и войне конец!

– Понимаю, господин Фрёлих, – усмехнулся Бройер. – Тогда вы снова откроете свою рыбную лавку и построите на Волге филиал по добыче лососины и икры.

Он достал из кармана ключ.

– Лакош, принесите-ка коричневую фляжку из моего сундука. Мне кажется, у нас есть повод принять на грудь! И вот еще что: с полудня сегодняшнего дня мы снова подчиняемся танковому корпусу. Так что, если снова запахнет жареным, генерал Хайнц[3] как-нибудь с этим справится.

Мужчины кивнули. Все они хорошо знали молодого генерала, который воссиял на военном небосклоне яркой кометой. Еще совсем недавно он стоял во главе их дивизии – сперва в должности полковника, затем генерал-майора – и пользовался всеобщим уважением, потому что не щадил себя. С 1 ноября он командовал танковым корпусом в чине генерал-лейтенанта.

Поставив бутылку на стол, Лакош склонился к Херберту.

– Ну что, будешь печь пирог, тютя-матютя? – произнес он, растягивая последние слова.

Херберт кивнул и, устремив взор куда-то вдаль, улыбнулся.

Начальник штаба дивизии подполковник Унольд стоял, склонившись над большим столом, и изучал оперативную карту. Извилистой голубой лентой петлял Дон, пересекая зеленые и коричневые участки, и по большой дуге устремлялся на восток. Он делил иероглифы меловых линий, цифры и знаки на красные и синие. По реке проходила линия фронта, окаймлявшая громадный северный фланг нацеленного на Сталинград клина. На большей части этого стратегически важного участка немецкое командование, полагаясь на то, что русские части ослаблены, а вода станет им естественным препятствием, относительно редко распределило итальянские и румынские дивизии. Потому они не смогли предотвратить того, что противник создал несколько плацдармов и упорно их удерживал. Перед одним из таких плацдармов было теперь приказано разместить мобильные части дивизии, за которые после перевода комдива временно отвечал он, Унольд – “из соображений надежности”, как говорилось в приказе…

На узком лице подполковника читалось напряжение. Он то и дело хватался за карандаш и властной рукой вносил какие-то правки. Положение дел ему не нравилось от начала и до конца.

Причем беспокойство у него вызывали не те две-три дивизии, которые враг не так давно перебросил на плацдарм у станицы Клетской. Поступавшие оттуда сообщения рисовали привычную картину: в личном составе либо одни юнцы, либо одни старики; настрой паршивый; скудное обмундирование и убогое вооружение (даже гладкоствольные ружья прошлого века встречались). Унольд в этом хорошо разбирался. В бытность свою молодым капитаном генерального штаба он числился в отделе изучения иностранных армий Востока генерального штаба сухопутных войск – как раз в то время, когда готовилось нападение на Чехословакию. Он знал русский и предпочитал допрашивать пленных сам, а потому знал, что с такими дивизиями русские всерьез наступать не будут. Но было и кое-что еще. К примеру, под покровом ночи, практически незаметно для него, выросли два новых моста через Дон. Для чего им было наводить эти мосты, если они не собирались…

За соседним столом первый адъютант дивизии капитан Энгельхард сортировал донесения. Он был молод и отличался совершенно несвойственной данному окружению элегантностью. В штаб дивизии его загнала застрявшая в легком пуля.

Поднявшись, он положил Унольду на стол листок. Подполковник краем глаза изучил его и, заинтересовавшись, взял в руки. Он перечел второй раз, и губы его сжались в тонкую линию. Взгляд его серых глаз метнулся к оставшемуся стоять у стола капитану и обратно; затем его рука с карандашом стремительно пронеслась над светло-зеленой областью леса к северу от Дона. Секунду он, прищурившись, разглядывал появившийся на карте красный круг; на скулах у него играли желваки. Затем он задумчиво, почти с нежностью, вписал в кружок цифру “5” и поставил под ней знак танка – ромб.

– Господин подполковник, вы действительно верите, что там танковая армия?

Унольд ничего не ответил. Вместо этого он подошел к низкому оконцу и выглянул наружу. В голубоватом свете, сочащемся сквозь паршивые стекла, его худощавое лицо казалось похожим на посмертную маску. Его подернутый поволокой взгляд, скользя по неровной брусчатке пустынной деревенской улицы, устремился сквозь время и пространство назад…

Полтава, 1941 год. Из окон административного здания, в котором располагался штаб группы армий “Юг”, открывался вид на памятник, знаменующий победу Петра I над шведами. Командование направило майора генерального штаба Унольда в Полтаву замещать слегшего с болезнью начальника отдела разведки и контрразведки. Тот, однако, на удивление быстро пошел на поправку, и Унольд, оказавшись вдруг без дела и свободным от всякой ответственности, все больше и больше углублялся в объемный труд генерального штаба Российской империи, посвященный Полтавской битве, волей случая попавший ему в руки. Вылазки за город, на поле, где пропитанная кровью земля одаривала его то старинным шлемом, то ржавым оружием, дополняли прочитанное как живое свидетельство, а доклады, которые он читал в офицерской столовой перед членами штаба и перед сторонней аудиторией, вскоре принесли ему, искусному оратору, славу тонкого знатока великого освободительного сражения русских. В декабре 1941 года, вскоре после того, как войска противника вновь оттеснили их от Москвы, в ставку прибыл главнокомандующий сухопутными войсками фельдмаршал фон Браухич. Однажды вечером в столовой он высказал желание осмотреть поле, на котором состоялась историческая схватка, и уже на следующее утро он, командующий группой армий “Юг” генерал-фельдмаршал фон Рундштедт[4] и Унольд, закутанные в меха и пледы, выехали туда в открытом армейском автомобиле. Рассказ Унольда длился почти час. На сверкающую хрустальную поверхность промерзшей земли он проецировал краски лета, оживлял пейзаж войсками в пестром обмундировании, наполнял звенящий от мороза воздух криками атакующих, громом орудий и стонами раненых. Ему казалось, что он в жизни не говорил так складно. Фон Рундштедт лишь изредка прерывал его вежливыми вопросами. И вот наконец в наступившей тишине, в которой на землю вновь опустилось настоящее, фон Браухич произнес ту подытоживающую фразу, что застыла над полем, точно надпись на надгробном камне:

– И здесь завоеватель потерпел поражение. На родной земле русского не одолеть…

Они молча вернулись к машине, молча двинулись в обратный путь. Но вот майор генерального штаба Унольд стал свидетелем разговора, который показался ему взглядом из ясного полдня в непроглядный бездонный колодец. Содержание ее было примерно следующее: оперативная цель года достигнута не была – в этом оба генерала были единодушны. После второй и третьей волны мобилизации 175 немецким дивизиям будет противостоять 400 русских. Такими силами разбить неприятеля не представляется возможным. Необходимо отступать к Псковско-Чудскому озеру, Березине и Днепру, а может быть, и дальше, к Неману и Висле, и там выстраивать “восточный вал”, о который враг разобьется вдребезги. Задача в том, чтобы сохранить живую силу.

Унольд глубоко и шумно вздохнул, постукивая пальцами по стеклу. Этот разговор преследовал его даже во сне и оттуда, из подсознания, выматывал ему все нервы. Он был слишком хорошим штабистом, чтобы оставаться глухим к логике этих рассуждений. И слишком ярым почитателем Гитлера, чтобы не противопоставить веру здравому смыслу.

Что же могло оправдать столь глубокий пессимизм знающих людей? “Да ничего, ровным счетом ничего!” – подумал Унольд, и глаза его вновь заблестели. Браухич и Рундштедт отбыли, отстранены, пропали – так им и надо, маловерным. На их место пришли другие, чья вера крепче. Гитлер сам взял на себя верховное командование. С тех пор прошел год, и вот мы подступили к Сталинграду. Непостижимый в своей автономии гений отмел всякую теорию и схоластику. Гений, чью чудодейственную мощь питает вера миллионов людей – та самая вера, которая горами движет. Мог ли кто-либо когда-либо себе помыслить, что одна-единственная дивизия способна удерживать участок фронта в пятьдесят километров? Кандидат в офицеры, который осмелился бы сморозить такое в училище, был бы отправлен домой как безнадежно неспособный кадр. А ныне на Восточном фронте это самая что ни на есть будничная реальность. Все это стало возможно благодаря непоколебимой вере всех и каждого, именно она – залог победы. Сомнение равнозначно дезертирству.

– Мы все должны в это верить! – невольно вырвалось у Унольда. И лишь испуганный взгляд, который бросил на него Энгельхард, заставил его осознать всю двусмысленность брошенной фразы. Подполковник издал жесткий, отрывистый смешок, вернулся к столу и вновь взял в руки депешу.

– Ну и? – раскованно произнес он. – Вы же сами здесь пишете: нельзя исключать вероятность дезинформации. Ваша радиоразведка вам опять лапшу на уши вешает!

Мысль о масштабном наступлении русских абсурдна – разве командование корпусом не было того же мнения? А если русские, руководствуясь своим известным по прошлой зиме упрямством, все же решат пойти в атаку, на пути у них, как показывает состав корпуса, встанет триста танков, в том числе и только-только сошедшая с конвейера техника первой румынской танковой дивизии. На этот раз у них есть резервы, которых им не хватило в сорок первом. Так чего же опасаться?

Унольд схватил ластик и уничтожил грозную пометку, а с ней и свою тревогу, свои сомнения. Теперь о них напоминал лишь бледный след на зеленом.

– Это блеф, – произнес он, посмотрев на Энгельхарда, и тот восхитился прямоте и ясности взора командира. – Дешевый трюк! Никаких русских частей не подтянется. У них больше нет сил.

В последующие дни погода переменилась. Стало холодно, сыро и туманно; повисшая в воздухе пелена дождя покрыла булыжники на деревенской улице тонкой корочкой льда. Каждый шаг за порог превратился в испытание. “Фольксваген”, на котором обычно ездил в соседние штабы обер-лейтенант Бройер, даже в надежных руках Лакоша то и дело вилял по гололеду, с трудом продвигаясь вперед.

Во втором отделе штаба Пятого румынского корпуса, расположившегося в избах хутора Калмыковского, настрой был явно не боевой. Черноволосый капитан в элегантной форме цвета хаки, с породистой внешностью тореро, разложил перед немецким коллегой аккуратные восковки со схемой перемещений последних дней.

– Видите, уважаемый товарищ? Эти три пехотные дивизии – новые, – пояснил он на своем певучем балканском немецком. – Последнюю обнаружили несколько дней назад. Они нас не беспокоят. Но за ними третий кавалерийский корпус! Зачем нужен кавалерийский корпус, если не собираешься наступать, позвольте спросить? А что скрывает вон тот большой лес за станицей Клетской, мы и вовсе не знаем. У нас нет своих самолетов, и немецких самолетов-разведчиков в распоряжении не было. К тому же при нынешней погоде разглядеть что-либо невозможно. Пленные русские говорили, что там должна быть танковая армия. Это может быть правдой – а может и не быть. Но если это правда, то наши дела плохи, уважаемый товарищ! Вы знаете, что у нас нет тяжелых орудий, а люди наши вымотаны…

Он бросил мрачный взгляд на стенку, которую украшали портреты молодого Михая I и маршала Антонеску. Они самоуверенно взирали на происходящее из своих массивных рам.

– Поэтому мы и прибыли к вам, господин капитан, – ответил Бройер и взял из серебряного портсигара, который предложил ему офицер, сигарету из турецкого табака. – У нас достаточно и тяжелых орудий, и танков.

– Я знаю, уважаемый товарищ. Когда ваши части будут готовы?

– Ну, я полагаю, через несколько дней!

Капитан наполнил из бутылки две ликерные рюмки на тонких ножках.

– Прошу вас, уважаемый товарищ. Вам надо согреться! Настоящая цуйка.

Он поднял рюмку, глянул на просвет и опустошил ее маленькими глоточками.

– Было бы лучше, если бы ваши части поторопились, – произнес после этого румын. – Мы ждали наступления русских еще девятого ноября. Но не дождались.

– Вот увидите, капитан, – возразил Бройер, – вы его и не дождетесь!

– Хотелось бы надеяться, уважаемый товарищ…

На обратном пути Бройер сделал крюк, направившись к возвышенности к югу от Клетской. На перекрестке, там, где одна из дорог спускалась к Дону, дрожа от холода, под дождем топтался румынский часовой со стволом под мышкой, то и дело поглядывая в сторону севера. Поверх высокой грязно-белой шапки из овчины был нахлобучен стальной шлем, с края которого на плечи и спину тонкими ручейками стекала вода. Пестрая плащ-палатка, которую он накинул на шинель, придавала ему вид с особой любовью смастеренного огородного пугала. Заметив автомобиль, он размашистыми жестами дал понять, что проезд закрыт. Бройер вышел и начал подниматься вверх по склону, пока его взгляду не открылась лежащая к северу полоса обеспечения. На несколько сотен метров вперед земля была изрезана румынскими окопами. Все было тихо, залито дождем. Возвышенность плавно перетекала в лощину, в которой можно было разглядеть несколько крохотных домишек. Клетская! А за ней – бледное русло, едва различимое в серости дождливого дня: Дон! Тихо извиваясь, он раскидывал рукава, пока еще не пускал… А вон темные очертания в кажущейся нереальной дали – это тот самый страшный лес. Холмы казались идеальным оборонным рубежом. Не было сомнений, что они доминировали над всей долиной; в ясную погоду с них открывался вид далеко вперед, на расположение вражеских частей. Черт его знает, как русские при такой расстановке умудрялись снабжать свои войска на южном берегу, да еще и наводить мосты!

В это время в Верхнюю Бузиновку прибыл новый командующий дивизией и тотчас изъявил желание познакомиться со штабом и офицерским составом подчиненных формирований, если таковые уже прибыли, в столовой, в непринужденной обстановке. Начальнику командного пункта капитану Факельману было приказано приготовить обильный ужин для плюс-минус сорока человек. Этот низкорослый резервист – мастер не столько в военном деле, сколько в кулинарном – принялся за дело со старанием и сноровкой; по мере сил его поддерживали трое ординарцев, которым такой способ несения службы был явно по душе. Вечером придел деревянного деревенского храма, служивший столовой, засверкал праздничными огнями многочисленных ламп и забелел кипельными скатертями. Генерал – человек корпулентный, с красным одутловатым лицом – появился в сопровождении подполковника Унольда, который по торжественному случаю был облачен в элегантный черный мундир танковых войск. Генерал поприветствовал каждого из собравшихся персонально, выслушал представления с именем и должностью и каждого одарил непродолжительным взглядом водянистых голубых глазок, тщетно пытаясь изобразить огонек. Затем он пригласил старших по званию присоединиться к нему во главе длинного стола; младшие офицеры заняли оставшиеся места. Бросалось в глаза, что среди них много молодых капитанов. Белобрысому, усыпанному веснушками капитану Зибелю, сложившему в бытность свою командиром роты под Волховом левую руку на алтарь отечества и с тех пор довольствовавшемуся грохочущим протезом, Рыцарским крестом Железного креста, должностью начальника тыла и ждущей его в светлом будущем благодарностью народа, было двадцать семь лет. Первому адъютанту дивизии капитану Энгельхарду и адъютанту командира дивизии капитану Гедигу, бодрому берлинцу с беличьими карими глазками, не было еще и двадцати пяти. Под воздействием белого бордоского вина быстро завязалась оживленная беседа. Преимущественно разговор вращался вокруг перемены блюд, которыми всех удивил капитан Факельман. Основным были печеночные клецки с отварным картофелем.

– Поистине нежнейшие, дорогой Факельман, – снисходительно заметил капитан Зибель. – Это что же, тпрушечка?

– Я бы не решился, господа, – поспешил оправдаться толстяк Факельман.

– А ведь это настоящий изыск! Вы, видно, и не знали, что лошадиная печень относится к числу величайших деликатесов? Даже для знаменитой брауншвейгской ливерной берется преимущественно печень жеребят.

На Зибеля устремились неуверенные, несколько заинтригованные взгляды. Он был известен как большой любитель приврать. Командир взвода полевой жандармерии капитан Эндрихкайт, неотесанный пруссак с густыми усами, протянул ординарцу тарелку, чтобы тот положил ему еще картошки, и обратился через стол к казначею:

– Ну, коль поедете завтра к станции Чир затариваться, Циммерман, не забудьте захватить у крестьян с полдюжины кобылок! Колбасный пир закатим!

Но на этом их гастрономические излияния были прерваны. Постучав прибором по бокалу, генерал с трудом поднялся, прочистил горло, и раздался его дребезжащий голос.

– Господа! Фюрер оказал мне честь, призвав встать во главе дивизии, которой под чутким руководством моего предшественника удалось снискать столь громкую славу. Я направлю все свои стремления на то, чтобы оправдать проявленное ко мне доверие и достойно продолжить традицию. От каждого из вас я ожидаю покорности, преданнейшего исполнения обязанностей и непоколебимой строгости к самому себе, к нашим солдатам и беспощадности к неприятелю. Само название нашей дивизии должно стать символом ужаса для злейшего врага-большевика. В этой священной войне против азиатских недочеловеков победа должна быть и будет нашей! Она стоит любой жертвы. Без нее в нашей жизни не будет никакой ценности. Итак – за дело! Я призываю вас поднять со мной бокал за наше любимое германское Отечество и за Адольфа Гитлера, нашего верховного главнокомандующего и неповторимого фюрера!

За тостом последовало неловкое молчание. Бройер бросил взгляд на сидевшего напротив бледного лейтенанта Визе, который, поджав губы, едва качал головой.

– Ну, будем! – произнес капитан Зибель так, что слышали только соседи. – Чую, нас впереди ждут славные времена.

Полковой адъютант обер-лейтенант фон Хорн направил на генерала свой монокль.

– Спорю на ящик шампанского, – прогнусавил он, – что он в жизни танка изнутри не видел.

– Танка? – грубо прервал его командир противотанкового дивизиона капитан Айхерт, кадровый военный с двенадцатью годами службы за плечами. – Да если он вообще Россию видел, я веник съесть готов. Как по мне, больно он попахивает эсэсовцем или полицаем!

Хихикнув себе под нос, капитан Факельман протер платком сверкающую лысину.

– Признаюсь откровенно, господа, – шепнул он, – вареной на серебряном блюде да с лимоном во рту мне бы эта головешка нравилась куда больше!

Грянул хохот, на сидящих в конце стола начали коситься.

– Я вас очень попрошу, господа, – смутился капитан Энгельхард. – Генерал еще с начала сорок второго командовал здесь сперва артиллерийским полком, а затем и дивизией не один месяц!

– Энгельхард, не кипятитесь, пожалуйста, – поспешил успокоить его Факельман. – Увидим. Да и для Франции и его будет достаточно.

Для Франции? Все навострили уши.

– Неужто вы еще не знаете, господа? – засиял Факельман, ощутив в полной мере собственную важность. – Действительно не знаете? Дивизию ведь переводят во Францию! В окрестности Гавра – до Парижа рукой подать!

– Во Францию?

– Хотелось бы знать, – рявкнул капитан Айхерт, – в каком отхожем месте вы снова выкопали эти грязные слухи?

Толстые ручонки Факельмана завораживающе заплясали.

– Нет, в самом деле, господа! У меня хорошие связи! Новость эта из абсолютно надежного источника.

– Тогда, полагаю, первому адъютанту было бы о чем нам доложить? – не выказал доверия Энгельхард, но потом как-то неопределенно продолжил: – Впрочем, нет ничего невозможного.

Старик Эндрихкайт вытянул под столом ноги и засопел, точно морж.

– Ну что же, Гедиг, – обратился он к адъютанту, который на следующий день должен был отправиться на учебу, – пусть вам перепишут ваше обратное направление! И не забудьте поинтересоваться у Унольда, где в Париже его любимый бордель, ха-ха! Иначе вам нас и не найти!

Молодой капитан рассмеялся.

Зондерфюреру Фрёлиху в качестве собеседника достался сосед справа.

– Видите? Что я говорил, господин пастор! Впереди большой удар по Великобритании! Насколько же, должно быть, велики наши силы, что Гитлер в такое-то время отзывает из-под Сталинграда дивизию и направляет на Западный фронт! Попомните мои слова, к весне победа будет нашей!

Миролюбивое лицо лютеранского полкового священника Иоганнеса Петерса, с которым совершенно не вязался Железный крест первого класса на груди, расплылось в снисходительной улыбке.

– А возможно, все совсем не так, господин Фрёлих… Возможно, Гитлер вынужден отозвать дивизию, чтобы получше подготовиться, прежде чем встретить грозящую на втором фронте опасность.

Зондерфюрер достал сигару и принялся молча пускать дым. Его это заявление сильно задело.

Тем временем на противоположном конце стола генерал излагал свои соображения по поводу текущего положения дел. Мутный взгляд его скользил по лицам сидевших рядом офицеров.

– Я, разумеется, заблаговременно изучил, в каком состоянии находится дивизия. Очевидно, что необходимо как следует восполнить силы. Кейтель, с которым я беседовал до моего отъезда, отнесся к этому с полным пониманием. Да и вы видите, что пора бы уж!.. Просто неслыханно, что нас здесь удерживают истерические вопли этих румынских конокрадов. Им бы стоило порадоваться, что их вообще удостоили чести пролить кровь за свободную Европу! Но им незнакомо понятие героизма, у них нет никаких идеалов. Что ж, мне остается только надеяться, что, как только победа окончательно будет за нами, фюрер проведет основательную чистку и среди этих так называемых союзников.

Ужин закончился рано. Генералу хотелось еще какое-то время побеседовать со старшими офицерами с глазу на глаз.

Двое военных молча брели в темноте по заброшенному кладбищу в сторону полей. Дул свежий северо-восточный ветер, дорогу подсушил легкий морозец. Порой сквозь рваные тучи проглядывала то одна, то другая звезда. Издалека, со стороны деревни, доносилось пение:

– Что вы на самом деле думаете о происходящем, Бройер? – спросил капитан Энгельхард.

Бройер замер в изумлении. В голосе собеседника слышалось беспокойство.

– Вы всерьез полагаете, господин капитан, что нам есть чего опасаться? – спросил обер-лейтенант.

Повисла пауза.

– Вы знаете, – наконец промолвил Энгельхард, – порой у меня возникают сомнения в том, что затея эта кончится добром. К Унольду с такими мыслями даже приближаться нельзя – его сразу трясти начинает. О нашем новом генерале вообще и вести речи не стоит. Я совершенно уже не понимаю кадровой политики начальства. А руководство корпуса… Я ничего не имею против Хайнца, но на своем ли он месте?..

– У него всем заправляет полковник Фиберг, а он стреляный воробей.

– Фиберг! Душа полка! Да, он холоден и расчетлив – и превосходный тактик. Именно поэтому я не могу найти объяснений тому, что все вдруг разлаживается. Ну что это такое, сами поглядите… Ни координации с румынами, ни разведки нормальной нет! Даже на позиции еще толком не выдвинулись…

Вдалеке в небе внезапно вспыхнула парашютная светящая авиабомба, озаряя все желтоватым светом. С земли к ней потянулись красные и зеленые следы от трассеров. После долгой паузы донесся приглушенный шелест выстрелов.

– А эти русские, – продолжил капитан. – Я думаю, что на волне успеха нашего первого наступления мы склонны их недооценивать. Как часто Красной армии прочили гибель – а она по-прежнему держится, и более того, прибавляет в силе! Стремительный переход на минометы и “катюши” – это огромное достижение. А если сравнить их нынешнюю авиацию с той, что была в сорок первом!.. Вон там наглядное тому свидетельство. Их командование тоже постоянно совершенствуется. Будем честны, Бройер, то, с каким изяществом уклонялся от нас прошлым летом Тимошенко, – большое искусство! Мы и в плен-то почти никого не взяли. Но разве же с такими доводами к кому подберешься! Никто этого признавать не хочет.

Потом Бройер долго не мог уснуть на своей соломенной лежанке. В голове его роились самые что ни на есть странные помыслы. Если даже Энгельхард начал, как бы это сказать, жаловаться, то… Веки его наконец сомкнулись на мысли о том, что капитан, видимо, склонен сейчас к пессимизму. Невеста ждала его в Эссене, а Эссен недавно подвергся крупному авиаудару.

Вопреки ожиданиям вопрос с фильмом удалось решить. Послав вежливый запрос в соседний корпус, он сумел договориться, чтобы те впредь дважды в неделю одалживали чужой дивизии приставленную к их частям автокинопередвижку. Каким-то непостижимым образом у них оказался еще и вожделенный “Рембрандт”, а значит, можно было организовать в Бузиновке показы на два дня подряд.

Под кинозал переоборудовали деревянный храм. Бройер наметил максимально честный график сеансов по подразделениям. Настало то утро, когда начальнику штаба дивизии можно было доложить, что в четверг, 19 ноября, в 17 часов состоится открытие кинотеатра “Бузиновка” с премьерным показом “Рембрандта” и еженедельного киножурнала в придачу.

Подполковник Унольд не поскупился на похвалы, что с ним случалось нечасто.

– Я свое слово держу. Будет вам третий адъютант. Уже кого-нибудь присмотрели?

– Я думал о лейтенанте Визе, господин подполковник.

– Командире связьбата? Ну что ж, если Мюльман будет готов с ним расстаться, я ничего против не имею.

Тем же днем глазам изумленных солдат был явлен плод труда картографа – две пестрые афиши, возвещавшие о готовящемся событии. Их повесили на двери церкви и перед комендатурой.

Лакош возлагал на кинопоказ особые надежды, которыми не преминул поделиться с Гайбелем за мытьем машины.

– Фильм нам покажут что надо, ты уж мне поверь! Рембрандт – это ж был такой художник, который еще в Средние века самолеты рисовал и лодки подводные. А потом они ему голову отрубили, потому что слишком много знал… Эй, ты что на меня уставился, чурбан? Тебе-то за это тыкву не снесут!