Читать книгу Айсберг - - Страница 14

Аксинья

Во всём доме тишина, все спят, наверное, а я одна, прислонившись спиной к стене, сижу в углу и смотрю в небо. Теперь я совсем одна! Меня поймали, как мышь, посадили в мышеловку и кусочки сала подносят, думают, что я на них соблазнюсь, а кошка ходит неподалёку, ходит и облизывается, вернее, не кошка, а кот. И чего он от меня добивается, чего он хочет всей своей поганой душой, если душа у него имеется? Вот чего-то про божью благодать порет и в обморок упал, как барышня, значит, сумела я его отогнать от себя и, значит, не совсем беззащитная…

У кого бы спросить совета? И добрая эта старуха или нет, эта – в скрученных под белой косынкой волосах, та, что он ко мне подослал с моим любимым домашним угощением? Говорит, что она из наших краёв, но где это находится теперь, за горизонтом, и в какую сторону идти, если действительно идти, не побояться псов сторожевых, что спущены с цепи и только того и поджидают снаружи, перед домом, кого бы не то что укусить, а в клочки разорвать – и ведь не спят, как раз ночью не спят… а если выбежать днём, среди всех этих дворовых, шумных и скользящих как с гуся вода, пробраться тишком и платок какой-нибудь, лучше всего совсем тёмного цвета, на голову сообразить…

Кто-то плачет. Во всей этой тишине, мягкой на ощупь, под сладкие звуки посапывания моей приближённой, приставленной ко мне старухи, я слышу тихое какое-то рыдание, и выхожу босиком, и останавливаюсь в каком-то зале огромном.

…Страшно! Какое всё вокруг чужое, и жалят меня своими взглядами эти стёкла безмерные, до полу, и кто в них отражается? А, может быть, это – духи какие-то, ведь говорят же, что в таких замках водятся какие-то духи, и они бродят по ночам, и к ним не надо прислушиваться, а от них надо бежать стремглав и по ночам тут не шляться, по этим залам страшным и неживым! И как будто отовсюду что-то острое и злое хочет в меня вонзиться и отомстить, словно я им всем, этим креслам и комодам, чем-то не угодила, и они хотят со мной расправиться по-свойски, как они умеют это делать, хотя на вид кажется, что они – смирные жители своих закоулков. И кто это распластался тут на полу, как в предсмертной судороге? Ногам на нём тепло, а глазам – страшно. Ногам – как по шкуре зверя хожу. А из гладкой тёмной поверхности на стене вдруг глаз какой-то блеснул. И до полу – в белой рубашке до самых пят – вот он и есть – дух! Призрак! Вот они какие, оказывается… И взгляд исподлобья на меня, как будто он меня боится. Убежать! Но ноги сами как вросли в эту шкуру на полу. Чего он от меня хочет, этот призрак в стеклянной оправе?

С мёртвыми не говорят, с покойниками говорить запрещается, но всё же почему у него лицо такое тёмное, и только глаза поблескивают, а волосы на голове…

Вот он руку поднял и волосы свои пощупал: ему мои мысли передались? Про то, что лицо – молчком и не разглядеть, как лицу покойника и полагается быть, а вот эти волосы поблескивают и словно бы седые… поседеешь тут! Как всё это странно пованивает, такой запах, словно… даже не знаю, как сказать, но только что я тут больше оставаться не хочу, а хочу на волю и бежать прочь, без оглядки, и если бы не эти волки жуткие под окном…

Фрагмент картины Анны-Наталии Малаховской

«В айсберге»

…Кто же это плачет? Кого-то загубили, как и меня, кого-то заточили в этот высокий замок, и никуда не убежать… товарищ по несчастью? Такой же, как я, одинокий и отданный на съедение – я не знаю, кому. Тем волкам, что бегают под окнами и притворяются, что они – псы бешеные, а я-то знаю, что эти паны проклятые волков в лесу наловили и посадили их на цепь, а по вечерам с цепи спускают – вернее, не псы и не волки, а так, помесь какая-то, и как они это сотворили, что волков с суками переженили, что ли, чтоб вот эти бестии получились, а они бегают под окном и только того и поджидают, кто высунется наружу и попробует сбежать.

Вот они, отсюда их видно, сверху. Я, значит, выпрыгнуть из окна не сумела бы всё равно – слишком высоко, от псов этих только чёрные спины видать.

Кто-то плачет. Так тихо, чтобы не разбудить других, всех спящих в этом дворе, но плачет так, что сердце надрывается. Прохожу на цыпочках и отодвигаю тяжёлую штору. Кто-то плачет, уткнувшись в подушку на высоких и белых, как облака, перинах. Я присаживаюсь на край перины и прикасаюсь. Протягиваю руку – и прикасаюсь, к чему-то или к кому-то. Я не знаю, кто это плакал тут, но теперь замолчал и только всхлипывает – очень горячий. Про такое я знаю, такой брат у меня был, очень горячий как печка, что руку не сунешь, и потом так и помер. Когда такой горячий, то это значит, что скоро помрёт. Оттого, наверное, и плакал.