Читать книгу Миланский вокзал - - Страница 4

Меццанотте чертыхался сквозь зубы посреди толпы, собравшейся у самого основания эскалатора. Было уже восемь часов, и он опаздывал на понедельничное совещание. Комиссар Далмассо не позволял им расслабляться; он очень дорожил этими заседаниями, на которых они вместе подводили итоги расследований и текущих операций, планировали работу на неделю и, по его словам, укрепляли командный дух.

Колеса машины Рикардо снова были проколоты, хотя с некоторых пор, в целях предосторожности, он парковался в нескольких кварталах от дома и не оставлял машину на ближайшей парковке. Из-за этого Меццанотте был вынужден сесть в метро. С тех пор как на предыдущей неделе прокуратура завершила предварительное расследование и представила обвинительное заключение, угрозы и запугивания в его адрес участились: анонимные записки, телефонные звонки с угрозами посреди ночи, поцарапанные бока автомобиля и проколотые шины. Даже коврик у двери, и тот поджигали пару раз. Если целью злоумышленников было основательно истрепать ему нервы, у них это почти получилось. Дата предварительного слушания будет назначена со дня на день, и хотя прокурор Требески заверила Рикардо, что вызовет его на допрос только в случае крайней необходимости, он уже знал, что, так или иначе, ему придется давать показания в суде, перед всеми. Меццанотте предпочитал не думать об этом – при одной подобной мысли он чувствовал, как по телу расползается липкое, зловещее беспокойство.

– Пропустите, пропустите…

Перекинув через плечо сумку с формой, Рикардо прокладывал себе путь через толпу людей, уныло ползущих по металлическим ступеням наверх. Шрам на спине немного тянул под повязкой, но уже не болел, хотя швы сняли всего несколько дней назад. Он вышел на свежий воздух прямо у подножия надвигающейся массы станции, когда-то белой, но теперь обшарпанной, испачканной отравленным выхлопными газами и копотью воздухом. Строгий и торжественный фасад колоссального здания, расположенного на полпути между собором и римскими банями, доминировал над площадью Дука д’Аоста. Справа от него возвышался небоскреб «Пирелли», на который годом ранее упал небольшой туристический самолет, на несколько часов погрузив город в кошмар 11 сентября; слева был вход на улицу Витрувио с ее блошиными однозвездочными отелями, которые часто посещали проститутки и сомнительные типы, а напротив, в конце портиков улицы Витторе Пизани, была площадь Республики, окруженная зданиями 1950–1980-х годов.

Тридцатые и небоскребы…

Центральный вокзал был открыт в 1931 году, в разгар фашизма, но дата представления первого проекта относится к далекому 1912 году. Его архитектор Улиссе Стаккини назвал Центральный вокзал «собором движения». Перегруженный украшениями и орнаментами, он не имел четко очерченной архитектурной структуры – вероятно, из-за долгой и беспокойной истории его строительства. Ар-нуво, ар-деко, неоклассицизм, рационализм и викторианский стиль были нагромождены друг на друга в беспорядке, граничащем с китчем. В городе этот эклектичный и помпезно-монументальный коктейль иронично называли «ассирийско-миланским». Ясно дело, Центральный вокзал сложно было назвать красивым – скорее он был уникальным в своем роде. И прежде всего большим. Отвратительно, запредельно большим.

Во внушительной центральной части, на куполах которой возвышались два огромных крылатых каменных коня с конюхами рядом, три высоких квадратных портала с колоннами выходили на Галерею делле Карроцце, своего рода грандиозную крытую улицу, где движение становилось более оживленным. Пройдя через портал в центре, Меццанотте двинулся по широкому и многолюдному пешеходному тротуару, который отделял сторону галереи, отведенную для такси, от стороны, где было разрешено движение частных автомобилей, проскальзывая между попрошайками и африканскими и китайскими торговцами. Уголком глаза он заметил небольшую группу людей в грязной, потрепанной одежде, которые оживленно спорили, передавая друг другу упаковку дешевого вина, наполовину скрытые за машинами, припаркованными у основания одной из колонн западного крыла галереи. Было непонятно, шутят они или спорят, но Меццанотте хорошо знал, что, когда дело касается алкоголиков, которые обычно ночуют на станции, одно легко перетекает в другое. Среди них была Амелия, пожилая бродяга, прожившая на вокзале несколько лет. Рикардо знал ее как свои пять пальцев. Лохматая и костлявая, с косматым пучком седых волос, она везла свои пожитки в шаткой тележке, с которой никогда не расставалась. Хотя на первый взгляд Амелия могла показаться хрупкой старушкой, она была совсем не беспомощной: злой как змея и ужасно мстительной. Поэтому следовало дважды подумать, прежде чем сделать что-то, что может ей не понравиться. Но у нее была слабость – она сходила с ума от шоколадных конфет, и именно на этом Меццанотте ее и подловил, использовав сладкий шорох оберток «Бачи Перуджина» и «Ферреро Роше», чтобы завоевать ее доверие и завербовать в информаторы.

Не замедляя шага, он вошел в билетные кассы, как обычно чувствуя себя на мгновение маленьким и незначительным в этих огромных пространствах. Свод величественного зала, украшенного фризами и барельефами, был головокружительно высок – более сорока метров. Снаружи он напоминал своего рода купол, который был самой высокой частью всего здания и чем-то отдаленно смахивал на астрономическую обсерваторию. Яркий утренний свет проникал сквозь вычурные стеклянные шторы на сводчатом потолке и через большие окна на боковых стенах, погружая помещение в жидкое свечение, напоминающее аквариум. Даже торговые боксы и рекламные щиты, которые в последние годы прорастали здесь ядовитыми грибами, захватывая каждый уголок станции, не могли полностью стереть впечатление от пребывания в храме.

Среди людей, стоящих в очереди к билетным кассам, как всегда рано утром, был и Шизик, который в этот день был одет в яркий спортивный костюм, взятый неизвестно где, а его непомерно большой пиджак свободно свисал с покатых плеч. Шизик был «сборщиком» – одним из многих наркоманов, которые проводили свои дни на станции, пытаясь наскрести достаточно средств на покупку наркотиков, выпрашивая мелочь у пассажиров. В отличие от большинства своих коллег, изощрявшихся в придумывании замысловатых и фантастических историй, чтобы убедить людей выложить деньги, Шизик полагался на обезоруживающую искренность и естественное сочувствие. Его подход был непосредственным и прямым:

– Эй, чувак, у тебя не найдется сотни лир, которые мне нужны вот прям щас? – Он никак не мог уразуметь, что уже больше года официальной валютой в Италии был евро, а старая лира исчезла из обращения.

Взгляд Меццанотте на мгновение пересекся со взглядом наркомана, и оба обменялись незаметными понимающими кивками. Шизик был еще одним информатором, которого удалось завербовать Рикардо. Это был один из главных уроков, который он усвоил от своего отца, легендарного комиссара полиции Альберто Меццанотте, найдя его в одном из редких интервью: даже во времена тестов ДНК и прочей технологической чертовщины две вещи остаются основополагающими для расследования – доскональное знание территории и надежная сеть доверенных лиц. Беседовать с людьми и стирать подошвы ботинок – вот чем должен заниматься хороший полицейский. К сожалению, Рикардо узнал об этом слишком поздно, чтобы успеть поблагодарить отца. Слишком поздно, как и многое другое, связанное с их отношениями…

Через три проема, обрамленных мраморными колоннами розового цвета, две лестницы и двойной эскалатор соединяли билетный зал с так называемым piano del ferro – уровнем путей, которые на протяжении более километра проходили на высоте около семи метров над уровнем улицы, на насыпи, огражденной массивными стенами. Меццанотте выбрал эскалатор. Когда он достиг уровня террас, созданных над билетными кассами, бомж, читавший мятую газету, сидя на мраморной скамье, с большим светящимся кубом позади, который вращался сам по себе, проецируя рекламные изображения, поднял лицо и улыбнулся. Это был Генерал, еще один исторический резидент вокзала. Неопределенного возраста, от семидесяти до восьмидесяти лет, стройного телосложения, с бородой и волосами, длинными и удивительно белыми для бездомного, Генерал был хром на одну ногу и нем как рыба. Безобидный, всегда в хорошем расположении духа, он отличался добротой и никогда не отказывал никому в помощи. Без колебаний выручал других, угощая их выпивкой, если в том была нужда, поэтому его все любили. Откуда взялось его прозвище, никто не знал. Может быть, он действительно служил в армии, а может быть, и нет, но все равно в его торжественном поведении и чопорной манере держаться было что-то комически-военное. Никто не знал, где он ночевал, что было не странно, поскольку среди жителей Центрального вокзала хорошее место для сна, теплое и безопасное, было ревностно охраняемым секретом. Иногда Генерал исчезал, даже на несколько дней подряд, но когда кто-то начинал задумываться, не случилось ли с ним чего или забывал о нем, он появлялся снова, прихрамывая, со своей забавной боевой выправкой. Были и те, кто утверждал, что на самом деле у него был дом неподалеку и приличное состояние, но по какой-то причине он предпочитал уличную жизнь. Кто-то безуспешно пытался следить за ним. Однажды на него напали и избили, найдя при нем всего несколько лир.

Меццанотте улыбнулся в ответ и отсалютовал Генералу. Осчастливленный, тот вскочил на ноги как заводной солдатик и отдал честь, замерев на месте, наблюдая за продвижением Рикардо, пока тот не достиг вершины пандуса.

Огромная и роскошная Главная галерея, над которой находились зал ожидания, камеры хранения, бары, магазины и различные другие службы для путешественников, проходила через весь основной корпус вокзала. Среди ее пышного убранства были большие фрески из керамической плитки, изображающие виды крупнейших городов Италии, и гигантские люстры. В ее конце находились «Гран-бар» и информационный офис, а также две лестницы, ведущие вниз, к атриумам боковых выходов. На стороне, противоположной билетным кассам, пять арочных проемов обеспечивали доступ в зону отправления.

Меццанотте торопливо пересек галерею, пройдя под большим табло расписания, чьи подвижные плашки с белыми буквами и цифрами на черном фоне не переставали громко шуршать, а затем пошел направо по переднему дворику вдоль путей, направляясь к отделу железнодорожной полиции, вход в который находился напротив платформы 21, рядом со станционной часовней. На первых страницах газет, подвешенных на бельевых прищепках у газетного киоска, сообщалось о ходе вторжения в Ирак многонациональной коалиции во главе с США. Под гигантскими навесами, поддерживаемыми массивными зубчатыми стальными арками, громким эхом раздавались объявления о прибывающих и отправляющихся поездах.

У стойки администратора старый Фумагалли опрыскивал из распылителя калатею в горшке. Он был настолько «зеленым», что его комната, наполненная всевозможными растениями, напоминала оранжерею.

Увидев, как вошел Рикардо, Фумагалли воскликнул:

– Инспектор, собрание уже началось! Поторопитесь, иначе комиссар потребует, чтобы вас вызывали по громкоговорителям по всей станции.

– Бегу, Пьетро, бегу. Кстати, я уже тысячу раз говорил тебе, что ты должен звать меня Рикардо.

Помощник начальника Пьетро Фумагалли был самым старым полицейским в отделе и провел там всю свою профессиональную жизнь. Находясь на грани выхода на пенсию, он оставался хранителем исторической памяти офиса, поэтому, помимо обязанностей дежурного по этажу и оператора коммутатора, отвечал также и за архив. Он прекрасно знал и восхищался отцом Меццанотте и, возможно, из-за этого и приглянулся Рикардо.

Меццанотте наспех переоделся, собрал бумаги на своем столе и поспешил в зал заседаний.

Когда он открыл дверь, комиссар Далмассо, стоявший в задней части комнаты, заполненной офицерами, замолчал и саркастически поприветствовал его:

– Инспектор Меццанотте, как это любезно с вашей стороны – наконец-то почтить нас своим присутствием… Надеюсь, мы не отвлекли вас от важных дел своим собранием?

Когда все повернулись в его сторону, Меццанотте изобразил раскаяние и кивнул в знак извинения. Как обычно, у него создалось неприятное впечатление, что его коллеги слишком рано отводят глаза или задерживают на нем взгляд на несколько секунд дольше, чем нужно.

Но комиссар с ним еще не закончил.

– Однако вы как раз вовремя, Меццанотте. У нас возникла проблема с дежурными сменами, которые не были заняты в выходной день двадцать пятого апреля. Раз уж вы вызвались добровольно, проблема решена, не так ли? Давайте, ребята, похлопаем инспектору, который избавил нас от лишних хлопот!

Продвигаясь под общие хлопки и смех к пустому креслу в первом ряду, предназначенному для офицеров, Меццанотте думал о той органической ферме в Лигурии, поездку на которую ему придется отменить. Не то чтобы ему до смерти туда хотелось, но вот Аличе, его невеста, мечтала об этом. Трагедия, иначе не скажешь – это должен был быть первый настоящий отпуск, который они провели бы вместе почти за год, а учитывая все, что произошло с ними за последнее время, такого рода событие было им и правда необходимо.

* * *

Лаура Кордеро вышла из душа среди паров горячей воды, под струями которой стояла долго-долго, надеясь, что это поможет ей хотя бы немного расслабиться. Взяла полотенце и обернула его вокруг тела, плотно закрепив под мышкой. В то утро она чувствовала себя напряженной, взволнованной. Ее ждал день, столь же важный, сколь и нервный. Весь день Лаура должна была находиться вне дома, а для нее пребывание среди людей было нелегким делом, требующим постоянной и в конечном итоге изнурительной концентрации. Сегодня речь шла не только о посещении университетских лекций. Во второй половине дня начинались волонтерские встречи в Центре социальной помощи на Центральном вокзале. Она уже давно чувствовала потребность участвовать в чем-то подобном, помогать другим, и когда несколько недель назад прочитала интервью с руководителем центра Леонардо Раймонди в газете «Коррьере»[8], сразу подумала, что это подходящее место. Лаура долго колебалась, прежде чем решиться, гадая, потянет ли она, не будет ли для такой, как она, это рискованным шагом. Но потом сказала себе, что для нее протянуть руку помощи тем, кто несчастен и страдает, – это правильный поступок, стоящий риска. Может быть, это даже пошло бы ей на пользу.

Лаура придвинулась к раковине, провела рукой по запотевшему зеркалу и начала сушить феном свои длинные прямые черные волосы. То, что она красива, Лаура знала не только потому, что читала это во взглядах мальчиков и мужчин. Внешне она была копией матери. Изумрудные, слегка миндалевидные глаза, высокие скулы, тонкий вздернутый нос были такими же, как у мамы, хотя та упорно осветляла волосы и завивала их у самого известного парикмахера Милана.

Лаура развязала полотенце, сбросив его на пол, и намазала увлажняющим кремом длинные стройные ноги, круглые ягодицы, тонкую талию, плоский живот и маленькую грудь. Она не знала, быть ли благодарной матери за стройное, упругое тело, полученное от нее в наследство. Внимание к себе ее не интересовало – наоборот, чаще всего смущало и огорчало. Будь у нее выбор, Лаура предпочла бы оставаться незаметной. Но она благодарила небеса за то, что ей не достался темперамент матери.

В этом Лаура больше походила на отца, человека сдержанного и вдумчивого. Деликатный, чрезвычайно умный и полный железной решимости в достижении своих целей, Энрико Кордеро несколькими месяцами ранее фигурировал на обложке «Уомини и бизнес»[9] в качестве председателя и главного исполнительного директора «Фарминт», фармацевтической компании, основанной дедушкой Лауры. В статье, посвященной ему, рассказывалось о том, как после того, как Энрико взял бразды правления в свои руки, сосредоточив все усилия на исследованиях, инновациях и выходе на международные рынки, компания начала неудержимо развиваться и превратилась в передовую промышленную индустрию. Сегодня у «Фарминт» было сто пятьдесят сотрудников, годовой оборот около сорока миллионов евро, и она экспортировала свою продукцию в более чем двадцать стран мира.

Между Лаурой и отцом сложились особые отношения. Он понимал ее – настолько, насколько вообще кто-то мог ее понять – и нежно любил. Если б только работа не занимала его так сильно… Он всегда был в офисе допоздна или уезжал в командировки. Они виделись слишком редко, и Лаура частенько по нему скучала.

С матерью дело обстояло иначе.

Мама и папа были настолько разными, что Лаура иногда удивлялась, как и почему он вообще в нее влюбился, а потом вспоминала, как все пожирали ее глазами, когда она надевала одно из своих вечерних платьев, облегающее и декольтированное до предела, – и понимала, что ответ кроется в вопросе. Относительно того, что именно в матери привлекло отца, у нее не было ни малейшего сомнения.

Мама познакомилась с отцом в возрасте двадцати двух лет, в одном из театров парижского пригорода, где она, молодая бездарная актриса, играла главную роль в скандальной авангардной пьеске, не предусматривающей сценических костюмов, и куда его, блестящего тридцативосьмилетнего предпринимателя, затащили во время ночного загула, чтобы отметить удачное заключение недавно совершенной деловой сделки. В то время мама была ослепительно красива и уже точно знала, как этим пользоваться. Два года спустя, будучи замужем и обзаведясь маленькой дочерью, она жила в роскоши в Милане, ее обслуживали и почитали как королеву.

Лаура прошла в свою комнату и оделась. Джинсы, белая блузка, туфли «Суперга»[10]. Ни макияжа, ни украшений. Комната была обставлена лаконично, почти никак. Футон, небольшой диван, письменный стол, несколько полок, заставленных книгами. Французская дверь вела на балкон с видом на пышную зелень частного сада здания, а окно выходило на тихую улицу Кавальери дель Санто Сеполькро в самом центре квартала Брера. На стене висел лишь подготовительный эскиз к «Танцовщице» Дега, оригинал. Лаура видела картину в Музее Орсе в детстве, во время поездки в Париж вместе с родителями, и влюбилась в нее, поэтому ее отец на день рождения подарил ей этот замечательный рисунок углем, который он сумел заполучить, конечно лишь потратив целое состояние. В течение нескольких лет Лаура занималась балетом, будучи маленькой девочкой. Ей это нравилось, и у нее хорошо получалось – ее учитель постоянно говорил ей, что она очень талантлива, приводя в восторг ее мать, которая уже видела Лауру звездой «Ла Скала». Но это не принесло ей пользы. Танцы вызывали у нее слишком сильные переживания, а эмоции опасны, их нужно было держать под контролем. В конце концов она поняла, что ей придется отказаться от балета.

Закинув на плечи сумку с книгами и остальными вещами, Лаура вышла из комнаты и спустилась по винтовой лестнице в жилую часть роскошной двухэтажной квартиры. В просторной гостиной, которую ее мать недавно в десятый раз переделала вместе со своим доверенным архитектором и лучшим другом, превратив ее в сборник последних тенденций гиперминималистического дизайна, изысканного настолько, насколько хотелось, но холодного, как воздух морга, – никого не было. Лаура вздохнула с облегчением и неслышными шагами направилась к входной двери.

– Лаура! Лаура, это ты?

Голос матери, отличающийся ярко выраженным французским акцентом, несмотря на то что она жила в Италии уже более двадцати лет, исходил из кухни. Лаура не представляла, что она там делает. Соланж Мерсье в Кордеро за всю свою жизнь не сварила ни одного яйца, а завтрак в постель ей приносила горничная-филиппинка. То, что она находилась там, несмотря на то что было только девять утра, – это не просто так. Хотя Лаура не могла видеть маму, ей было нетрудно представить ее, стоящую у столешницы из черного африканского мрамора, с бокалом в руке и бутылкой вина на столе. Соланж пила, в последнее время все больше и больше. Она делала это втайне от мужа и была убеждена, что даже Лаура ничего не подозревает. Но та знала об этом, как и о том, что это не единственное, чем мать занималась за спиной отца.

– Что ты хочешь, мама? Я ухожу – опаздываю на занятия! – крикнула она, чтобы ее было слышно повсюду, а рука легла на дверную ручку.

– Ты вернешься к обеду? Мне что-нибудь приготовить?

– Нет, сейчас я иду в университет, а после обеда начинаю волонтерствовать. Я вернусь ближе к вечеру; надеюсь, не опоздаю на ужин.

Нет ответа. Лаура уже собиралась открыть дверь, когда на пороге гостиной появилась Соланж. Прислонившись к косяку со сложенными руками, она нахмурилась, а ее губы изогнулись в гримасе неодобрения.

В свои сорок четыре года мать все еще была хороша. Но Лаура уже могла различить первые, пока практически незаметные трещины, расколовшие ее полированную красоту. Тонкие морщинки вокруг глаз, которые больше не мог скрыть макияж, легкая припухлость, начавшая изменять черты ее лица, едва заметная тяжесть в бедрах… Скоро все это попросит скальпеля.

Поскольку Соланж смотрела на нее, ничего не говоря, Лаура выпалила:

– Что?

– Я волнуюсь, Лаура. Чем больше я думаю об этом, тем меньше мне это нравится. Это не то, что тебе нужно.

– О, мама, мы уже говорили об этом. Извини, но я приняла решение. Мне нужен этот опыт, это очень важно!

– Ты не понимаешь! Вокзал – плохое место; ты что, газет не читаешь? Ты окажешься среди наркоманов, проституток и преступников. Это может быть опасно, и что тогда подумают люди? Если хочешь, есть волонтеры из «Ротари-коуба», я изучила их программы и…

– При всем моем уважении, организация благотворительных вечеров и наполнение коробок едой и одеждой для отправки в Африку – это не то, о чем я мечтала. Я хочу сделать что-то конкретное, реальное. И о чем подумают твои подруги, прости меня, мне абсолютно все равно.

Выражение лица Соланж, настолько обиженное и разочарованное, что граничило с отвращением, стало для Лауры чем-то очень знакомым за эти годы. Ее мать не одобряла практически каждый ее выбор в жизни с тех пор, как она смогла его сделать: от манеры одеваться до дружеских отношений, от решения отказаться от танцев и решения не посещать бал дебютанток до идеи поступить в медицинскую школу, которую ее отец воспринял с энтузиазмом – возможно, потому, что в глубине души надеялся, что это станет прелюдией к ее будущей работе в компании, тогда как Соланж считала ее неженской.

И все же Лаура была поражена тем, как они с матерью могли так отдалиться друг от друга, как пропасть непонимания пролегла между ними так глубоко, что сделала их двумя чужими людьми. Даже хуже – практически врагами.

Соланж собиралась уйти, но замерла и спросила безразличным тоном:

– Что, если у тебя будет один из твоих приступов? Ты думала об этом?

Лаура склонила голову и сжала ручку двери так сильно, что побелели костяшки пальцев. Это был удар ниже пояса, и мать даже отдаленно не подозревала, насколько точно он был нанесен. Думала ли она об этом? Да, думала. Она не спала целыми ночами в мыслях об этом.

Стараясь контролировать дрожь в голосе, Лаура только и сказала:

– Этого не случится.

Затем она вышла, хлопнув дверью.

* * *

Комиссар Далмассо вспотел. Больше, чем обычно. Потела голова; пот стекал по лысине, румяным щекам, по лбу, пробирался между складками на щуплой шее и образовывал большие влажные пятна на рубашке.

Он собирался поговорить о показателях последней статистики, предоставленной Главным управлением полиции, относительно преступлений, совершенных в районе Центрального вокзала в первые три месяца года. Бюрократы на самом верху очень любили статистику и постоянно ее публиковали. В полиции были люди, которые проводили больше времени за подсчетом цифр и попытками подстроить их под свои нужды, чем за розыском преступников. Статистические данные – это наличные деньги, которые можно потратить на политическом уровне. Одни карьеры были на них построены, другие по их вине потерпели крушение.

В этом случае цифры были беспощадны: 53 обвинения в торговле наркотиками, 24 – в занятии проституцией, 42 грабежа и карманных кражи, 61 ограбление, 38 нападений с нанесением телесных повреждений, 5 смертей от передозировки, 4 изнасилования и 2 убийства. Общий рост преступности в сравнении с тем же кварталом предыдущего года составил 17 процентов. Цифры говорили сами за себя, указывая на неконтролируемость ситуации.

– Вы наверняка читали газеты за последние несколько дней, – сказал Далмассо, вытирая лицо уже насквозь мокрым носовым платком. – «Центральный вокзал: колыбель преступности», «На вокзале свирепствует насилие», и так далее, и тому подобное. Районный совет, районные комитеты, ассоциации торговцев, политики… Все они требуют законности и безопасности. Все они призывают к более решительному вмешательству правоохранительных органов.

Комиссар сделал паузу, наморщив лоб.

– А кто крайний, как думаете? Мы, конечно. Ничего нового, да, парни? Все это мы уже проходили. Перманентный, мать его, кризисный цикл. В конце концов, с теми силами и ресурсами, которыми мы располагаем, уже просто чудо, что нынешняя ситуация является исключением, а не нормой. Но на этот раз всё по-другому. Некоторые из вас, возможно, слышали об этом: уже некоторое время рассматривается фараоновский план перестройки вокзала. Это будет радикальная перестройка, которая полностью изменит его облик, превратив вокзал в своего рода торговый центр, полный магазинов, баров, ресторанов и кто знает чего еще; место, где люди больше не будут просто приезжать и уезжать на поездах, а станут приходить, чтобы поесть, сделать покупки, развлечься. Как на вокзале Термини в Риме, типа того. До сих пор у проекта была трудная жизнь, осложненная бесконечными спорами и конфликтами. Но в марте МКЭП[11] наконец одобрил его, и были выделены первые средства. Ожидается, что строительная площадка будет открыта к концу года. На самом деле, разумеется, ничего такого не случится и начало работ все равно сдвинется. Но рано или поздно благословенная перестройка начнется, это уж точно. К тому времени, когда бы оно ни настало, ситуацию на вокзале надо взять под контроль. На кону стоят большие деньги и огромные выгоды, как экономические, так и политические. На заседании комитета провинции по порядку и безопасности на прошлой неделе практически не было разговоров ни о чем другом, и даже заместитель министра внутренних дел выступил по телефону из Рима. Он дал понять, что если в ближайшее время не появятся конкретные результаты, полетят головы. В заключение, добавил он, нужно очистить станцию от разных подонков, и теперь это действительно нужно сделать раз и навсегда.

Следующие полчаса Далмассо провел, выслушивая споры и протесты своих подчиненных. Отдел был сильно недоукомплектован, средства и оборудование оставались неадекватными и устаревшими; дежурных нельзя было нагружать; понадобилось бы больше, чем те жалкие тридцать активных камер наблюдения, на которые они могли рассчитывать в данный момент; самые крупные проблемы на самом деле возникали не внутри вокзала, а в прилегающих районах, которые не находились под строгой юрисдикцией «Полфера»… Все это было понятно Далмассо, как и причины для жалоб, – и недовольство подчиненных он вполне разделял, но загвоздка состояла в том, что ему нечем было их успокаивать. На все просьбы о предоставлении дополнительных ресурсов он получил от своего непосредственного начальства лишь туманные и неопределенные обещания.

По окончании собрания полицейские стали с ворчанием расходиться. Лица их были угрюмыми, а настроение – хуже некуда. Были объявлены отсрочки отпусков и продленные смены.

Меццанотте все еще оставался на месте, приводя в порядок свои бумаги. Проходя мимо него, Карбоне нарочно задел складную столешницу его стула, в результате чего ворох бумаг полетел на пол. Он пошел дальше, даже не обернувшись; за ним тащились Лупо и Тарантино, его несносные приспешники, которые топтали разбросанные по полу страницы, выдувая розовые пузыри из жевательной резинки. Из-за своей привычки всегда жевать ее они выглядели еще тупее, чем обычно.

После инцидента с ультрас двумя неделями ранее Меццанотте старался избегать любых столкновений с Карбоне. К тому времени, когда он вернулся из пятидневного отпуска по болезни, его раздражение частично прошло, и на тот момент повторное рассмотрение вопроса уже не имело особого смысла. В любом случае, несмотря на то что Карбоне лишил его премии за освобождение заложника, поведение Рикардо во время вылазки на «поезде ужаса» произвело сильное впечатление на четырех оперативников, которых он захватил с собой, и те принялись рассказывать о случившемся. У него сложилось впечатление, что это способствовало небольшому повышению его рейтинга в отделе, так что ему было чему радоваться.

Когда Карбоне и его приспешники ушли, ухмыляясь и обмениваясь «пятюнями», Меццанотте попытался встать, но Колелла, сидевший позади него, удержал его, положив руку ему на плечо.

– Не стоит, Кардо, – прошептал он ему на ухо, – пусть идет.

Позади троицы шествовала агент Нина Спада, которая старательно обходила упавшие бумаги и бросала на него долгие взгляды, сопровождаемые улыбкой – то ли ироничной, то ли озорной. Апулийка по происхождению, она была миниатюрной, но весьма фигуристой, чего не могла скрыть даже униформа, которая едва скрадывала ее взрывоопасную сексуальность. Половина мужчин в отделе с ума по ней сходили, но Нина Спада была та еще штучка и без труда их отваживала. Она прекрасно знала, как выжить в этой преимущественно мужской высокотестостероновой среде. Прямолинейная до откровенности, Нина была обладательницей черного пояса по дзюдо, а вне службы разъезжала в шипованной кожаной куртке на старом «Харли Дэвидсон Спортстер». Поговаривали, что она спала с Карбоне.

– Ох, Кардо, ты видел, как она на тебя смотрела? – Колелла пихнул его локтем. – Я думаю, ты ей нравишься…

– Не говори ерунды, Филиппо, она просто со мной поздоровалась. С тех пор, как я здесь, мы обменялись лишь двумя словами – «да» и «нет».

На самом деле, хотя Нина, как и большинство ее коллег, благоразумно держала дистанцию, он уже не в первый раз ловил на себе ее настойчивые взгляды, интерпретировать которые не решался.

– Да брось, ясно же – она на тебя запала.

– Завязывай, кому говорю… Лучше помоги мне собрать эти гребаные бумаги.

* * *

Сидя на своем месте в комнате отдыха офицеров, Меццанотте зевнул и потянулся. Затем угрюмо уставился на кипы бумаг перед собой: отчеты о преступлениях, служебные рапорты, протоколы всех видов. Он просидел за столом уже несколько часов, но так и не смог разобраться с накопившимися делами. Рикардо ненавидел офисную работу и никак не мог привыкнуть к тому количеству документации, которую ежедневно приходилось вести в полиции. Поэтому с облегчением принял телефонный звонок дежурного Фумагалли. У патруля были проблемы, и ему срочно требовалось подкрепление. Рикардо мог бы просто послать пару человек, но, поскольку у него возник повод избавиться от этой смертельной скуки, решил заняться этим лично. Он прошел через комнату офицеров, остановился в дверях и, увидев Колеллу, который по своей привычке, как только выдавалась свободная минутка, возился с компьютером, велел ему следовать за собой.

Направляясь наружу, мимо навесов, они шагали по тротуару в восточном конце двора, огибая платформу 21. У вечно закрытого входа в Королевский павильон – роскошный зал ожидания, изначально предназначенный для семьи и двора Савойской династии, – как всегда с тех пор, как ему указали на него, взгляд Меццанотте на мгновение остановился на одном из больших декоративных керамических расписных люнетов, нависавших над воротами. На нем также был изображен Муссолини, лицо которого, однако, было отстрелено каким-то партизаном после Освобождения, и с тех пор никто не осмеливался его восстановить. Этот след истории, который не смогло загладить время, завораживал его.

– В чем дело? – спросил Колелла, который, задыхаясь, тащился за ним.

– Патруль застал врасплох трех молодых парней с баллончиками, которые расписывали бок поезда, остановившегося на платформе за пределами станции. Двоих удалось задержать, но третий забрался на вершину одного из контейнеров и угрожает спрыгнуть.

Первый участок широкой возвышенной насыпи, по которой проходил пучок путей, выходящих из электростанции, был загроможден строениями и сооружениями разного рода, многие из которых сейчас не использовались и были полуразрушены, как, например, мрачные кабины управления железнодорожным мостом, стоявшие посреди рельсов. Среди них были и две железобетонные водонапорные башни. Именно туда направлялись двое полицейских.

Это было в три часа пополудни, солнце светило вовсю. Было не очень жарко, но воздух оставался неподвижен и тяжел. Окна верхних этажей домов и дворцов с видом на эстакаду, прорезавшую город, казались сценами пустого театра. Рикардо шел по насыпи, где между рельсами и стрелочными переводами то тут, то там росли пучки сероватой травы и грибные ростки, когда заметил что-то на земле. Сначала он не понял, что это за бесформенный сверток, брошенный в куче обломков. Затем, когда подошел ближе, различил морду с маленьким розовым языком, торчащим между острыми клыками, и непрозрачные глаза, широко раскрытые до такой степени, что они почти выскакивали из глазниц. Это была мертвая кошка; ее маленькое тело окоченело и скрючилось, а шерсть была так измазана землей, что приобрела желтоватый оттенок. У нее были отрублены все четыре лапки, а в широкой ране на животе яростно жужжал рой мух.

Колелла, который сильно отстал, догнал его, пыхтя как паровоз, и остановился рядом с ним.

– Что там такое?

Рикардо лишь выразительно кивнул в сторону кошки.

– Ну и мерзость! Видать, погибла под поездом, бедняга, что тут поделаешь… Пойдем?

Рикардо еще несколько мгновений стоял, глядя на изуродованный труп животного, затем пришел в себя.

– Да, пойдем.

* * *

Дверь из облупившегося и ржавого железа вела в здание, граничащее с восточной частью вокзала, со стороны площади Луиджи ди Савойя, прямо напротив автобусного терминала. На одной из дверей – простая пластиковая табличка с надписью «C.D.A. – Центр социальной помощи», а под ней – «Зарезервировано для пассажиров первого класса».

Она была открыта. Стоя на тротуаре в нескольких метрах от нее, Лаура некоторое время наблюдала за ней. Здесь постоянно суетились какие-то убогие и потрепанные на вид люди. Она попыталась заглянуть внутрь, но ничего не смогла разглядеть. Лаура колебалась еще несколько минут, переминаясь с одной ноги на другую, а затем приняла решение. Она тяжело вздохнула и пошла дальше. Войдя, испуганно огляделась.

Стены голого помещения с высоким потолком, под которым проходили большие выступающие трубы, были украшены красочными фресками, вносившими веселую нотку в унылую обстановку. Помимо нескольких металлических шкафов и картотек, в комнате было всего три стола, за одним из которых сидел крупный мужчина с густой черной бородой. Лаура узнала в нем Леонардо Раймонди, главу Центра. Еще здесь были два волонтера. Они разговаривали с грудастой женщиной в обтягивающей одежде и с такой черной кожей, какой только может быть черная кожа, толстым и грязным парнем, от которого исходила резкая вонь, и худым и нервным молодым человеком, чьи руки заметно дрожали. На двух деревянных скамьях, установленных у стены по бокам входной двери, ждала своей очереди небольшая толпа бомжей, наркоманов и иммигрантов, преимущественно мужчин. Все уставились на нее с настойчивым любопытством, от которого ей становилось не по себе.

Как только бородатый мужчина заметил Лауру, он помахал ей рукой и продолжил разговор с женщиной – той самой, которую Лаура приняла за нигерийскую проститутку. Через несколько минут Раймонди тепло попрощался с ней, надолго сжав обе ее руки в своих, затем встал и подошел к Лауре. Он действительно был очень высоким. Его исхудалое лицо, изборожденное ранними морщинами, выглядело усталым, а глаза – печальными, несмотря на улыбку, которой он одарил ее. Но в глубине его взгляда, как сразу почувствовала Лаура, горели непоколебимая сила и решимость.

– Ты Лаура, не так ли? Приятно познакомиться. Я – Леонардо, но все здесь называют меня Лео, – сказал он ей низким, мягким голосом, полным обнадеживающего самообладания, поразившим ее еще тогда, когда они разговаривали по телефону. – Давай не будем просто стоять, а пойдем и поговорим; я объясню, как здесь все устроено, а ты расскажешь мне немного о себе.

Лаура последовала за ним к его столу и села на стул, который до недавнего времени занимала чернокожая женщина. Раймонди молчал несколько секунд, прикрыв глаза, поставив локти на стол и подперев ладонями лицо, словно пытаясь собраться с мыслями, потом заговорил:

– Видишь ли, Лаура, есть три вида бедности: первый – это несчастье, отсутствие денег, отсутствие дома, голод и холод; второй – болезнь, физическая или психическая, к которой я также отношу все наркотические зависимости; и затем – самое худшее из всего – одиночество, отсутствие личных и социальных отношений, семейных связей или дружбы. А здесь, на вокзале, всего этого в избытке. Центральный вокзал – место пересечения всех форм несчастий и трудностей в городе, перекресток боли и отчаяния. Многие из самых слабых и несчастных людей, не могущих идти в ногу со временем и оттесненных на обочину общества, рано или поздно оказываются здесь. И мы заботимся об этих несчастных людях. Только мы. Потому что до них никому нет дела. Ни политикам, ни организациям, ни гражданам. За исключением тех случаев, когда они воспринимаются как угроза безопасности и общественному порядку, как это было в последние дни. И поэтому единственным ответом, решением, которое нам предлагают, являются репрессии; при этом никто не понимает, что одних репрессий недостаточно – если они не сочетаются с солидарностью, то ни к чему не приводят. Необходимо устранить причины всего этого дискомфорта, помочь этим людям воссоединиться с обществом, реинтегрироваться, иначе проблема будет повторяться бесконечно, без изменений, снова и снова. Что касается нас, то мы делаем всё возможное и невозможное, имея в своем распоряжении скудные средства, понимая, что самая серьезная и трудно искоренимая проблема – это одиночество. Потому что проблемы первого типа можно решить, возможно, с помощью работы, а болезни можно вылечить. В то время как одиночество в конечном итоге разрушает личность, лишая ее идентичности. Для того чтобы восстановить ее, требуется долгий и трудный путь оздоровления с весьма неопределенными результатами.

Раймонди сделал паузу. Не зная, что сказать, Лаура энергично кивнула, как, впрочем, делала уже несколько раз за время его речи.

– И этого очень много, понимаешь, – страданий и несчастья, даже в таком богатом обществе, как наше. Гораздо больше, чем можно себе представить. Просто посчитай: наркоманы, бездомные, алкоголики, психически больные; люди, которые сидят или сидели в тюрьме… нелегальных иммигрантов пока оставим в стороне. Это два с половиной миллиона. И в каждую из этих ситуаций вовлечены в среднем четыре члена семьи, итого получается десять миллионов человек. Каждый шестой прохожий, который пересекает улицу, может быть, пытается улыбнуться, но в сердце у него царит смерть.

«Знаю, знаю, – подумала Лаура. – Знаю слишком хорошо…» Но ничего не сказала, просто кивнула в очередной раз.

– Наша работа может быть тяжелой, чего уж тут, – продолжал Раймонди, – и ты должна это понимать. Конечно, бывают и радости, но для каждой из них нужно пройти через множество разочарований и поражений. С тех пор как я здесь, я познал бездну и ад, я видел, как умирают люди, я соприкоснулся с глубочайшим отчаянием и болью в сердце. Требуется много терпения и упрямства, нужно научиться защищаться от эмоций. Но я не теряю веры, потому что знаю: то, что я делаю, то немногое, что мне удается сделать, все равно имеет значение для этих людей, и я по-прежнему убежден, что даже в самом запутанном случае где-то есть решение – просто нужно продолжать искать, пока не найдешь его.

Из всей речи Раймонди именно эти несколько слов запечатлелись в голове Лауры: «нужно научиться защищаться от эмоций». «Да, – подумала она, – это именно то, что мне так необходимо». Слушая его, Лаура убедилась в том, что действительно сделала правильный выбор.

* * *

– Четыре эспрессо, пожалуйста.

После того как трое юных художников-граффитистов были переданы родителям, с должным нравоучением, но без протоколов, и с обещанием, что впредь они будут вести себя хорошо, Меццанотте отвел Колеллу и двух других агентов в «Гран-бар» в восточной части Главной галереи, чтобы предложить им кофе. Они заслужили это. Все закончилось хорошо, но потребовалось несколько часов на то, чтобы убедить мальчишку слезть с резервуара для воды, и не обошлось без напряженных моментов. Джулио Сгамбати, более известный среди миланских граффитистов под кличкой Кабум, перелез через металлическую балюстраду и сел на узкий выступ резервуара, держась руками за железные прутья; его ноги болтались на высоте более десяти метров. Черная толстовка с капюшоном, джинсы с очень низкой талией, из которых торчали цветные трусы-боксеры, колючий ежик волос и серьга; на вид ему было около шестнадцати лет, но по документам позже выяснится, что всего четырнадцать. Его отец, работавший водителем грузовика, видимо, не знал другого способа привить дисциплину своему непокорному и мятежному сыну, кроме как поднимать на него руку и лупить ремнем. Пацан был буквально в ужасе, когда узнал, что его остановила полиция. «Он меня до смерти измочалит, я лучше покончу с собой», – повторял он, глядя в пространство перед собой широко раскрытыми глазами. Меццанотте забрался на самый верх резервуара и сел, прислонившись спиной к балюстраде, не слишком близко к граффитисту, но достаточно близко, чтобы того можно было поймать при малейшем подозрительном движении. Он долго беседовал с ним, терпеливо пытаясь преодолеть стену уныния, гнева и недоверия, за которой тот скрывался. Его отец никогда не поднимал на него руку, за исключением того единственного ужасного случая, но сам Рикардо прекрасно знал, каково это – расти в тени слишком сурового и строгого родителя. Возможно, именно поэтому ему удалось найти нужные слова, чтобы завоевать доверие граффитиста и мало-помалу успокоить его.

…Он высыпал пакетик сахара в маленькую чашку, стоявшую на стойке, и теперь медленно потягивал кофе, слушая болтовню Колеллы и двух офицеров. Поговорив о развитии событий в деле, которое чуть больше месяца назад потрясло весь корпус железнодорожной полиции – убийстве суперинтенданта Петри несколькими бригадирами во время обычной проверки поезда, – они начали сплетничать о некоторых коллегах, чьи имена Рикардо все еще с трудом сопоставлял с лицами. Только когда почувствовал в кармане брюк вибрацию своего мобильного телефона, который часто держал в беззвучном режиме во время дежурства, Меццанотте вспомнил, что телефон вибрировал и раньше, когда он был на вершине водонапорной башни и в дежурной части с граффитистами и их родителями. Рикардо вытащил его. Это была Аличе: череда ее неотвеченных звонков и голосовых сообщений.

– Алло, Али, прости меня, но…

Аличе не позволила ему закончить. Она была сама не своя; ее тон менялся, из обвиняющего становясь умоляющим.

– Кардо, я тебя столько времени ищу, где тебя носит? Почему ты не отвечал? Я… – И она разрыдалась.

– Извини, я был занят, трудное задание… Что стряслось?

– О, Кардо, это было ужасно!.. Я только что вернулась домой, и… И… – Ее голос вновь дрогнул. Несколько мгновений она изо всех сил пыталась сдержать слезы. В конце концов сдалась и заплакала.

Теперь начал волноваться и Меццанотте. Заметив вопросительные взгляды Колеллы и других коллег, позабывших о своих разговорах, он произнес, слегка повысив голос:

– Аличе, прошу тебя, успокойся! Я ничего не понимаю, что произошло?

На другом конце линии повисла тишина. Потом Аличе высморкалась и прошептала:

– О, Кардо, мне так страшно, так страшно… Пожалуйста, возвращайся домой. Приезжай поскорее!

– Выезжаю. Жди.

Меццанотте выбежал на улицу, не попрощавшись и даже не задумавшись о том, что надо переодеться. В его голове одна за другой всплывали мысли о том, что могло произойти, и от этих мыслей все внутри клокотало от ярости.

* * *

Когда он распахнул дверь небольшой двухкомнатной квартиры на четвертом этаже здания без лифта на Виа Падова, арендованной по возвращении в Милан после двух лет, проведенных в Турине в качестве дежурного агента за рулем, в гостиной было темно и пусто. По лестнице Рикардо мчался сломя голову – и вконец запыхался. Включив свет, огляделся. Он уже заметил, что на замке нет следов взлома, но на всякий случай держал кобуру расстегнутой. Все выглядело правильно, все было на своих местах, кроме двух пластиковых пакетов с продуктами, брошенных на столе рядом с мини-кухней. Рикардо несколько раз звонил Аличе, но ответа не получил. Дверь в ванную была открыта, внутри никого не видно, поэтому, если Аличе еще дома, она должна находиться в спальне. Может быть, что-то не давало ей ответить? Или кто-то… Пульс ускорился, когда Меццанотте на цыпочках направился в комнату; его пальцы касались рукоятки «Беретты».

Несколько секунд он стоял неподвижно перед приоткрытой дверью. Света в комнате не было. Стояла тишина. Пытаясь задержать дыхание, Рикардо медленно открыл дверь.

Аличе была там, одна. В полумраке, освещенном бликами уличных фонарей, она скорчилась на краю кровати, обхватив руками поджатые ноги и уронив голову на колени. Ее густые рыжие волосы отливали медью в полумраке комнаты. Когда она подняла мокрое от слез лицо и увидела темный силуэт, выделяющийся в освещенной рамке порога, то вздрогнула.

– Это я, – пробормотал Рикардо. – Я здесь.

Аличе ничего не сказала, даже не пошевелилась.

Когда он перевел взгляд на комод, стоявший у стены напротив кровати, над которым находилось основание беспроводного телефона, то увидел, как мигнул зеленый светодиод, сигнализирующий о наличии сообщений в автоответчике.

Меццанотте подошел к комоду и нажал кнопку прослушивания. Голос, раздавшийся после сигнала, был хриплым и глухим; вероятно, его искажал носовой платок, прижатый к динамику. Акцент был неразличим.

– Ты слишком много болтаешь, Меццанотте. Держи свою пасть закрытой и не вмешивайся в дела, которые тебя не касаются, если не хочешь, чтобы случилось что-то плохое. Мы следим за тобой, инспектор, за тобой и твоей рыжей шлюхой. Она хороша, да? Отличный зад… Интересно, как она им трясет, когда ее трахают? Возможно, нам захочется попробовать… Что скажешь; может, она захочет, чтобы ее хоть раз как следует оттрахали настоящие мужики, а не такой полудурок, как ты? Как по мне, так, похоже, ты просто не можешь… – Еще один сигнал оборвал сообщение по истечении отведенного времени.

Только когда запись остановилась, Меццанотте осознал, что во время прослушивания так сильно сжал кулаки, что ногти впились в ладони.

Несколько месяцев назад, когда начались эти угрозы, он обратился к следователю прокуратуры, который был назначен для расследования дела, основанного на его заявлении. Рикардо знал доктора Требески, уже имел возможность сотрудничать с ней, ценил ее и доверял. Именно поэтому он решил рассказать все, что знал. «Давайте посмотрим правде в глаза, инспектор: что бы вы хотели сделать? – сказала ему заместитель прокурора, поправляя на носу маленькие очки, придававшие ей вид угрюмого профессора. – Подать официальную жалобу? Ну и что с того? Вы потребуете защиты у полиции, а вам подсунут друга или сообщника обвиняемого… Нет, поверьте мне, я советую вам – и как судья, и как друг: самое лучшее для вас сейчас – это стиснуть зубы и терпеть. Предварительное расследование идет полным ходом, и обвинительное заключение уже составлено, не в последнюю очередь благодаря вам. Вскоре мы будем требовать вынесения приговора, и я не сомневаюсь, что в конечном итоге добьемся весьма сурового вердикта. Увидите, все кончится раньше, чем вы думаете. Кроме того, в конце концов, мы всё же говорим о полицейских, пусть и коррумпированных, а не о мафиози или каморристах. Я не верю, что они когда-нибудь выполнят свои угрозы, хотя не отрицаю, это, конечно, неприятно».

Меццанотте был не так уверен в этом. Он уже указал судье на то, что, возможно, расследование еще нельзя считать завершенным. Рикардо подозревал, что главарь банды скрылся. Среди арестованных по делу не было ни одного, кто обладал бы статусом лидера, и тот факт, что никто не дал соответствующих показаний, несмотря на огромное количество улик, говорит о том, что они надеялись на вмешательство кого-то, кто вырвался из сетей следствия и находится довольно высоко на иерархической лестнице. Но Требески, уверенная, что у нее на руках есть все необходимые козыри, была полна решимости продолжать. Рикардо ответил, что если какие-то детали еще не выяснены, то они выяснятся в ходе слушаний.

Хотя он не мог полностью разделить убежденность следователя прокуратуры в том, что те, кто угрожал ему, не перейдут от слов к делу лишь потому, что носят форму, учитывая то, что они уже доказали свою склонность к решительным поступкам, а также его оптимизм по поводу сроков и результатов судебного процесса, Рикардо не мог отрицать, что рассуждения Требески были здравыми.

Однако не из-за этого – или, по крайней мере, не только из-за этого – он наконец последовал ее совету. Заявить об угрозах, попросить о помощи означало бы показать себя слабым и испуганным – такой радости он ни за что на свете не хотел бы доставить своим преследователям, а также всем тем коллегам, которые считали его покрытым позором за то, что он осудил других полицейских.

Поэтому Меццанотте решил терпеть, хотя в то время и не представлял себе всего, что ему придется пережить, включая принудительный перевод из убойного отдела в «Полфер». Но если ситуация была сложна для него, что уж говорить об Аличе… Он познакомился с ней по возвращении в Милан, когда на его форме красовались новенькие знаки отличия заместителя инспектора. По окончании курсов повышения квалификации, на которые он был принят, одержав победу на внутреннем конкурсе, Рикардо был назначен в убойную часть Мобильного отдела при Главном управлении полиции на улице Фатебенефрателли, в тот самый полицейский участок, где его отец долгое время был руководителем и, по общему мнению, лучшим человеком, когда-либо занимавшим эту должность. Дочь журналистки и университетского профессора, получившая степень по литературе с художественным уклоном, Аличе Дзанетти работала неполный рабочий день в художественной галерее в центре города, а в остальное время писала странные абстрактные картины, которые Меццанотте, так и не набравшись смелости признаться ей в этом, находил ужасающими. Она понравилась ему с самого первого момента – не только потому, что была красива и восхитительно сексуальна, но прежде всего из-за беззаботной веселости, с которой воспринимала жизнь, типичной для человека, всегда жившего в тепличных условиях, не заботясь ни о чем на свете. Легкость Аличе была именно тем, чего не хватало ему самому на том этапе его жизни. Рикардо был молод, но успел повидать достаточно, и она частенько «помогала» ему улыбаться, своими пальчиками растягивая уголки его губ, чтобы он «не был таким букой» все время. И все между ними шло прекрасно – по крайней мере до тех пор, пока Требески не начала расследовать то, что он, после долгих колебаний, решил ей рассказать. Сначала Аличе поддерживала его, старалась быть рядом с ним, несмотря на его все более мрачное и непредсказуемо меняющееся настроение и склонность закрываться в трудные времена. Но когда начались телефонные звонки с угрозами и другие формы запугивания, все изменилось. Страшно напуганная и встревоженная, Аличе начала думать, что, может быть, им с Меццанотте придется оставить все как есть и отозвать все обвинения. Она не понимала и не разделяла упрямства, которое побуждало его двигаться вперед, несмотря ни на что, и начала обижаться на него, почти обвиняя его в том, что с ними происходит. Это дело было источником ожесточенных споров и ссор, которые в последнее время случались очень часто, отдаляя их друг от друга все больше и больше.

Однако до сих пор его преследователи никогда не обращались к Аличе напрямую. «Неудивительно, что ее это огорчило, – подумал Меццанотте. – Эти трусы заметили мое слабое место и теперь не стесняются его использовать». Он хотел сказать ей, чтобы она успокоилась, что все будет хорошо, что он позаботится обо всем, – но знал, что это будут лишь пустые слова. Он чувствовал себя бессильным, и не было более невыносимого для него душевного состояния.

Сбросив туфли, Рикардо лег рядом с ней и обнял ее. Аличе прижалась к нему, спрятав лицо на его груди и тихо всхлипывая. Они оставались так еще долгое время, в то время как снаружи, по мере наступления ночи, постепенно стихал шум транспорта, уступая место низкому, непрерывному гулу – дыханию спящего города. Тогда Аличе наконец успокоилась. Меццанотте почувствовал, как напряжение в ее теле спадает. Она подняла лицо, и он наклонился, чтобы поцеловать ее. Мягко, едва прикасаясь. А затем – с нарастающей страстью, по мере того как желание усиливалось, удивляя их обоих. Их охватило острое вожделение. Они начали нетерпеливо раздеваться. Лихорадочные руки расстегивали пуговицы, опускали молнии, тянули ткань, чтобы освободить плоть от одежды.

Несколько мгновений – и они уже обнажены, стоя на коленях на кровати напротив друг друга. Аличе, нежная и соблазнительная, груди большие и полные, талия тонкая, бедра широкие, молочно-белая кожа вся в веснушках. И он, худой и крепкий, плечи немного узковатые, но рельефно-мускулистые и покрыты татуировками; среди них неизгладимое наследие его панковского периода – череп с «ирокезом»; символ «Красс»[12], состоящий из стилизованной змеи, обвивающей крест; великолепный грифон с распростертыми крыльями и слова «No Future»[13] и «I Don’t Need This Fucking World»[14].

Рикардо взял грудь Аличе в руки и поднес к губам. Он ласкал ее соски, один за другим, вызывая у нее приглушенные стоны. Вздрогнул, почувствовав, как ее прохладные пальцы сомкнулись вокруг его члена. Когда он оказался над ней, Аличе подалась тазом вперед и вцепилась в его ягодицы, решительно направляя внутрь себя. Они занимались любовью с каким-то неутолимым бешенством, не открывая глаза и отчаянно цепляясь друг за друга, словно потерпевшие кораблекрушение на плавучем обломке. Оргазм пришел коротким, бурным приступом, который заставил их отстраниться друг от друга, словно от удара током. Они упали каждый на свою сторону кровати, обессиленные и задыхающиеся. Опустошенные.

В течение какого-то времени Меццанотте лежал неподвижно, уставившись в потолок. До тех пор, пока не заметил, что, лежа на боку рядом с ним в позе эмбриона, Аличе снова тихо плачет. Он протянул руку, чтобы погладить ее по спине, сотрясавшейся от рыданий, но она резко отодвинулась.

* * *

Стоя в дребезжащем по рельсам трамвае, который мчался, раскачиваясь туда-сюда вместе с другими пассажирами, Лаура держалась за поручень, чтобы не упасть. Почти восемь часов, она точно не успеет к ужину вовремя. Соланж, должно быть, уже сидит за накрытым столом. Одна, потому что расписание отца и так было известно. Возможно, она пытается заглушить свой гнев, выпивая один бокал вина за другим. После утренней ссоры опоздание Лауры могло быть последней каплей, переполнившей чашу ее терпения, но девушке было все равно. Она чувствовала себя измученной, но счастливой. Во время собеседования Раймонди изложил ей свою собственную историю, о которой Лаура уже читала статью в газете: трудное детство, бегство из дома в шестнадцать лет, пристрастие к наркотикам, сначала как потребителя, а затем и как дилера; первая отсидка в тюрьме, затем снова наркотики, грабежи и кражи, и так до нового ареста; в тюрьме – раскаяние и отчаяние, две попытки самоубийства; встреча с тюремным священником, благодаря которому он вновь обрел веру и волю к жизни; условно-досрочное освобождение, начало новой жизни, решение посвятить себя людям, отвергнутым обществом, и открытие Центра социальной помощи при содействии миланской курии в большом помещении, бесплатно предоставленном железной дорогой. Затем Раймонди перепоручил Лауру нескольким волонтерам, которые подробно объяснили ей, как устроен Центр и в чем заключается их работа. Она сразу почувствовала себя принятой, без принуждения, и это особенно приятно удивило ее.

Погруженная в свои мысли, Лаура не обратила внимания на внезапное ощущение холода, от которого по телу пробежал озноб. Но именно так оно заявляло о себе, и Лаура хорошо это знала. Затем она почувствовала покалывание у основания шеи, как будто кто-то смотрел на нее. Сначала это был лишь едва ощутимый дискомфорт. Лаура попыталась отмахнуться от этого чувства, но ничего не получалось. И вдруг она почувствовала, что этот взгляд направлен прямо на нее; жадный и настойчивый, он скользил по ней, обволакивая ее всю. Он излучал чистое желание – ни следа привязанности или нежности, только жестокую, свирепую жажду обладания.

Только тогда Лаура начала тревожиться. Это случилось снова. Она была уставшей, на взводе. Отвлеклась – и позволила этому случиться. Все произошло так быстро, в считаные мгновения… Лаура закрыла глаза, прижала ладони к вискам и попыталась сосредоточиться, мысленно выстроить в своем уме стеклянный колокол, который она обычно постоянно держала вокруг себя, чтобы защититься, отгородиться от мира, – но было уже слишком поздно. Это чужое желание уже преодолело все барьеры; девушка чувствовала его внутри себя, отталкивающее и непристойное, растущее, набухающее, расширяющееся с неудержимой яростью волны наводнения. Теперь это был уже не просто взгляд, а руки, ощупывающие ее, тыкающие, ползающие повсюду, от которых не было ни спасения, ни защиты.

Вместе с паникой поднялась тошнота. На лбу выступили бисеринки пота, дыхание стало прерывистым. Каждый раз вторжение чужих эмоций, ощущение их в собственном разуме и плоти, словно они были ее собственными, с точно такой же интенсивностью, было ужасным, шокирующим и сокрушительным опытом, к которому она никогда не сможет привыкнуть.

С сердцем, лихорадочно бьющимся в груди, почти желая выплеснуть его из грудной клетки, Лаура, как затравленный зверь, панически озиралась вокруг, под враждебно настроенными взглядами других пассажиров. Они, наверное, думали, что она сумасшедшая или наркоманка в ломке. Ей стало стыдно, но это было сильнее ее, она не могла себя контролировать. И тут заметила его. Он сидел в конце трамвая на одной из деревянных скамеек, одной рукой обнимая маленького шестилетнего мальчика, занятого ковырянием в носу; другая его рука небрежно лежала на плечах утонченной, надменной, рассеянной женщины. Мужчина смотрел на нее, скривив губы в самодовольной ухмылке. Это был он. Костюм и галстук под элегантным темным пальто, короткие волосы того же оттенка серого цвета, что и его очки в стальной оправе, черный портфель между ног. Уважаемый менеджер, любящий семьянин. С виду. Но Лаура чувствовала, какие извращенные желания бурлили в нем, видела, какие отвратительные вещи он хотел с ней сделать, с чем играла его больная фантазия, пока он, спокойный и блаженный, сидел между женой и сыном. Она не могла поверить в то, что такие вещи могут доставлять кому-то удовольствие. Она не могла представить, что их вообще возможно представлять.

Ее желудок буквально выворачивало. Со спиной, покрытой ледяным потом, и горлом, сжатым так, что в него не пролезла бы и булавка, Лаура бросилась к дверям трамвая и, задыхаясь от нехватки воздуха, схватилась за кнопку требования остановки. Она звонила и звонила, среди грязных и насмешливых взглядов и ворчания людей, пока водитель не остановился и не открыл ей.

Лаура как раз успела выскочить наружу, когда рвотные позывы заставили ее согнуться пополам. Сидя на корточках на тротуаре, опираясь одной рукой о стену, чтобы не рухнуть на землю, она извергла из себя все, что было в ее теле.

* * *

Ночной воздух был сырым и холодным, пронизанным дымкой, образовывающей желтоватые ореолы вокруг уличных фонарей. Меццанотте шел по тротуару, оставляя за спиной опущенные ставни кебабных, телефонных центров, китайских парикмахерских, египетских продуктовых магазинов, южноамериканских ночных клубов. Виа Падова была не только одной из самых длинных улиц города – почти четыре километра от Пьяццале Лорето до порога Кашина Гобба, за пределами кольцевой дороги, – но и одной из самых многонациональных. Сложная реальность, полная противоречий и конфликтов, и в то же время чрезвычайно жизненная, которая очень нравилась Меццанотте. Было три часа, и вокруг ни одной живой души – за исключением нескольких редких автомобилей, которые проносились мимо, на мгновение ослепляя его своими фарами. Он встретил лишь небольшую группу уроженцев Магриба под арками железнодорожной эстакады, которые, несомненно, занимались какими-то темными делами. Когда он проходил мимо, они не сводили с него глаз, их лица были напряженными и мрачными.

Под капюшоном худи в его ушах на полной громкости звучала музыка в наушниках. Хардкор-панк, его музыка, та самая, которая несколькими годами ранее сопровождала его вплоть до грани самоуничтожения.

Голос Джелло Биафры, вокалиста группы «Дэд Кеннедиз», был злобным, безумным криком, который взлетал над разрушительным хаосом музыки, превращая песню в звуковой эквивалент танка, сметающего все на своем пути. Меццанотте ускорил шаг, пытаясь подстроить свой пульс под этот сумасшедший ритм, хотя и был не в форме; его дыхание становилось тяжелым, а мышцы просили прекратить эти мучения.

Даже после того как Аличе наконец перестала плакать и уснула, Рикардо еще несколько часов лежал на кровати, не в силах заснуть; его голова была набита мрачными мыслями, кружившимися вокруг, клевавшими его мозг, как стервятники клюют падаль. В конце концов, больше не в силах это выносить, Рикардо бесшумно встал и вышел из комнаты. Он пропустил ужин и был голоден. Все еще обнаженный, съел ледяные остатки запеченной вегетарианской пасты, стоя перед открытым холодильником, затем влез в свой старый и рваный спортивный костюм, обулся в кроссовки и вышел в ночь. Даже после ухода из бокса Рикардо никогда полностью не прекращал тренировки. Отчасти потому, что некоторые привычки умирают с трудом – и вы становитесь зависимы от физических нагрузок, как от наркотика, – а отчасти потому, что заботился о поддержании физической формы. Но в последнее время он сильно отпустил себя. Не бегал и не ходил в спортзал уже несколько недель и с трудом мог вспомнить, когда в последний раз надевал перчатки. У него было ощущение, что он наблюдает за постепенным и неумолимым распадом своей жизни, не имея возможности сделать что-либо, чтобы предотвратить его. В некоторые моменты Рикардо был настолько полон разочарования и страдания, что, казалось ему, он вот-вот лопнет.

Это тупик

Тупик

Тупик

Тупик. Именно так он себя чувствовал: в тупике. И до сих пор не мог понять, как все могло так быстро пойти прахом. Всего шесть месяцев назад казалось, что все идет как по маслу. Из всех жизней, которые он прожил за свои двадцать восемь лет – Рикардо-хулиган, Рикардо-боксер, Рикардо-панк-рокер, Рикардо-полицейский, – именно эта последняя, самая маловероятная и неожиданная, учитывая его послужной список, та, которую он выбрал, чтобы удивить всех – и не в последнюю очередь самого себя, – после выхода из ямы боли, раскаяния и вины, в которую его ввергла внезапная смерть отца, оказалась правильной.

Благодаря тому что он внес решающий вклад в раскрытие дела Убийцы с кольцевой дороги, его считали не иначе как героем. Повышение до инспектора за выдающиеся заслуги пришло в рекордно короткие сроки, и в коридорах полицейского управления уже шептались, что в молодом Меццанотте можно увидеть задатки отца. Они с Аличе были влюблены друг в друга и решили начать жить вместе, и она временно переехала к нему домой, ожидая, пока он найдет более подходящую квартиру. Возможно, в первый раз в жизни Рикардо чувствовал себя почти безмятежно, обманывая себя тем, что обрел некое подобие стабильности.

Но потом…