Читать книгу Призраки Иеронима Босха - - Страница 6

Для умножения природы необходима сходная природа: например, для того, чтобы родились лягушки, нужны лягушки, а для того, чтобы родились лошади, нужны лошади. То же самое можно сказать и о металлах: чтобы родилось золото, необходимо золото. Причем это верно как в философском отношении, то есть при создании живого золота, оно же Солнце, так и в самом обыденном, иначе говоря, деньги к деньгам, а удача к удаче, и не бывает так, чтобы бедняк женился на богатой или хотя бы попытался это сделать, не вызвав всеобщего осуждения. Бедная тоже за богатого не выходит, поскольку это противно природе вещей. Но если разница в состоянии не очень велика, то брак возможен, и если в одном теле золота немного больше, а в другом – немного меньше, это тоже не будет противоестественно. Однако женитьба мартышки на собаке бросает вызов самим основам миропорядка, и только бродячие фигляры могут позволить себе глупые шутки на этот счет.

Рассуждая таким образом, не лишним будет вспомнить слова Альберта Великого, епископа из Ратисбона, который в своей Libellus de Alchimia[2] недвусмысленно утверждает, что «философия – не для бедняков, ибо…», – пишет он, умудренный жизненным опытом, – «у каждого взявшегося за Делание должно быть достаточно денег, по меньшей мере, года на два». Ибо брак между философией и бедностью так же невозможен, как вышеуказанный брак между собакой и обезьянкой, разве что оба они будут переодеты чертями, но это противно взору любого благочестивого человека, если только он не сильно пьян.

Йоссе ван Уккле был философом, который жизнь положил на то, чтобы служить живым отрицанием всех возможных общепринятых истин. При этом он никогда и ничего не утверждал, но лишь всячески отрицал, и происходило это оттого, что в лежачем виде Йоссе, как никто другой, был похож на знак вычитания, представляя собой длинную тонкую линию. А поскольку он частенько спал на голой земле, то постоянно занимался этим самым вычитанием – на природе ли, посреди ли города. И окажись поблизости другой философ, особенно со склонностью к математике, он без труда составил бы книгу математических примеров на натурфилософское вычитание:

И так далее, и так далее, причем везде, где написано «минус», следует читать «Йоссе».

Из всего вышесказанного явствует, что Йоссе был чрезвычайно худ и то и дело засыпал в совершенно неподходящих для этого местах, поскольку для спанья в подходящих требовалось бы, как подобает уважающему себя философу, обладать запасом денег «года на два». А как раз этого добра у Йоссе никогда не водилось.

Однажды он пришел в город Бреда и там совершенно случайно встретился с аббатом ван дер Лааном. Произошло это потому, что Йоссе, пробегая мимо, забрызгал его грязью и машинально в виде извинения пробормотал стихотворение на латыни; в переводе оно означало:

Аббата чрезвычайно это восхитило, и, поскольку в последнее время он до крайности нуждался в собеседнике, бродячий философ получил приглашение посетить аббатскую резиденцию.

– Если только вас не смутит перспектива бесконечного вычитания, – предупредил Йоссе, – я готов составить вам компанию на любое количество суток.

После этого он усердно занимался у аббата вычитанием хлебов, рыб и сладких вин и настолько в этом преуспел, что едва было не превратился в ноль, а это для философа не просто нежелательно, но и недопустимо.

Когда же со всеми этими арифметическими формальностями было покончено, аббат пригласил Йоссе в свой кабинет и предложил ему занять место за столом.

Йоссе без колебаний разместил свой костлявый зад в гладко отполированном кресле и принялся ерзать, поскольку кресло оказалось для него слишком просторным.

Все за этим огромным столом представляло для Йоссе интерес: и треснувшие колбы, и широкие стеклянные блюда, и запачканная чем-то темным и липким заячья лапка, и лебединое перо, такое воинственное и аристократичное, словно вот-вот готово было обернуться рыцарем в остроугольном доспехе.

Книги тоже ему понравились, и он уже принялся было ковырять пальцем застежку на одной из них, но тут аббат задал ему странный вопрос:

– Вы тут ничего не видите?

Йоссе забрался в кресло с ногами, съежился и сгорбился, как еж или горбун, втянул голову в плечи – это он сделал для того, чтобы ненароком не вычесть из аббатских сокровищ какую-нибудь особо ценную вещь – и принялся всматриваться перед собой.

– Я определенно вижу колбы, – сказал он наконец.

– Хорошо, – нетерпеливо кивнул аббат, – а что-нибудь еще?

– Перо… нет, два пера. Одно, кажется, совиное.

– Да, да. Еще что-то?

– Книги.

– Много?

– Целую кучу книг! Они, должно быть, стоят целую кучу денег!

– Правда.

– Вот денег не вижу, – сказал Йоссе с сожалением.

– Я вложил их в необходимые материалы, ибо золото происходит из золота, а серебро – из серебра…

– …и все металлы – из свинца, а весь свет – от Солнца, – заключил Йоссе.

– Кроме того света, который происходит от Господа, – заметил аббат.

– Аминь, – сказал Йоссе и, вытащив из кошеля завалявшийся там сухарь, принялся его грызть.

– Что еще ты здесь видишь? – настаивал аббат.

Йоссе поковырял в зубах, в последний раз хрустнул сухарем и сказал:

– На полу кувшин.

– А на столе?

– М-м… шарообразный сосуд. На дне налипла какая-то красноватая густая субстанция.

– Это вино засохло, – объяснил аббат.

– Я так и подумал, – сказал Йоссе. – Вероятно, оно произошло путем возгонки в том прекрасном кубе.

– Оно произошло из виноградника, – сказал аббат. – И было оно недурным.

– Полезно для кроветворения, – сказал Йоссе.

– И для аппетита.

– И для работы памяти.

– И для цвета лица.

– Веселит сердце.

– Питает душу.

– Играет во чреве.

– Весьма играет во чреве, – вздохнул аббат. – Но в вашем возрасте, друг мой, это еще не так критично.

– Жабу еще вижу, – сказал вдруг Йоссе.

Аббат даже подпрыгнул.

– Видите? Видите ее?

– Конечно, вижу…

– Почему же сразу не сказали?

– Ну жаба и жаба, – зевнул Йоссе. – Что в этом интересного? Я вам этих жаб могу на лугу сотню наловить, хотите? Хоть весь стол ими покройте в три ряда.

– Я хотел узнать, зрима ли эта жаба для постороннего ока, – пояснил аббат. – Ибо именно этот вопрос меня занимал в первую очередь. Поэтому я и не стал спрашивать вас напрямую, – не видите ли вы здесь жабу, но задавал вопросы обиняками.

– Ясно, – кивнул Йоссе. – Но обладает ли эта жаба какой-либо философской ценностью? И для чего она обернута в лист, вырванный из книги?

– Я одел ее в это платье, чтобы она не смущала взоры своей непристойной наготой, – объяснил аббат, – но более всего меня удивило появление этой жабы. Она возникла из тела, которое подвергалось очередной Стирке, разбив при этом колбу отменного прозрачного стекла, закаленного по всем правилам и специально доставленного из Хертогенбоса лично мастером Кобусом ван Гаальфе.

– В этом нет ничего удивительного, – возразил Йоссе. И, поскольку долго сидеть скрючившись было ему неудобно, он потихоньку начал выпрямлять свои длинные ноги, протягивая их под креслом, сначала правую, потом левую. – Подобно тому как птенец, вылупляясь из яйца, разбивает скорлупу, ибо перестает в ней помещаться, и эта алхимическая жаба родилась из колбы и разнесла ее на мелкие осколки при своем переходе из потенциального состояния в активное.

– Не очень-то она активна, сидит тут целый день и даже почти не моргает, – заметил аббат.

В эту секунду жаба высунула длинный язык и смахнула из воздуха муху. Затем все опять замерло.

– И вы будете утверждать, что в этом нет никакого чуда? – воскликнул аббат.

– Все вокруг, на что ни посмотришь, содержит в себе элементы чуда, – сказал Йоссе. – Подобно тому как все минералы содержат в себе элементы золота. И коль скоро золото рождает золото, то и чудо рождает чудо, и эта жаба, взломавшая при своем появлении колбу из самого лучшего закаленного стекла, тоже, несомненно, является свидетельством или, точнее сказать, телом чуда. Правда, золота означенная жаба породить не может.

– В таком случае, как нам поступить? – Аббат смотрел на Йоссе как больной, ожидающий получить от доктора точный рецепт с указанием всех необходимых процедур и препаратов.

– Пожалуй, я заберу это создание с собой да наведаюсь в Хертогенбос, – решил Йоссе.

Он сунул жабу в карман и откланялся.

Когда Йоссе находился на половине пути от Бреды в Хертогенбос, а случилось это на второй день после того, как он вычел старый пень из небольшого холмика, из-под которого бил родничок, а затем занялся усердным вычитанием хлебцев, полученных в дорогу от аббата, какой-то человек появился на дороге и уставился на Йоссе голодными глазами.

– Ступай себе, – сказал Йоссе и помахал в его сторону палкой, которую всегда брал с собой, чтобы отгонять собак, отпихивать змей или проверять, не топко ли болото.

– Я не могу уйти, – ответил незнакомец, и в его глазах загорелись тихие красные огоньки. – Я очень голоден.

– Меня-то это как касается? – возмутился Йоссе.

– Ты можешь поделиться со мной тем, что у тебя есть, – предложил незнакомец.

– У меня есть только моя плоть, вот эта, одетая в лист, вырванный из книги, жаба и несколько хлебцев, – сказал Йоссе.

– Этого достаточно, – отвечал незнакомец.

– Ладно, отдам тебе мизинец с левой руки, – решил Йоссе.

– Этого недостаточно, – сказал незнакомец. – Дай мне лучше хлебцы.

– Скажи, – после некоторого молчания спросил Йоссе, – какое арифметическое действие ты сейчас предполагаешь применить?

– Деление, – отвечал незнакомец.

– Стало быть, тебе не чужда философия, – обрадовался Йоссе. – Я занимаюсь только вычитанием, поэтому если тебе известно деление, мы можем составить неплохую пару.

– Лучше бы нам составить тривиум, добавив к нашему союзу Сложение, а еще лучше – квадривиум, увенчанный Умножением, – сказал незнакомец. Он уселся рядом с Йоссе, взял с его ладони несколько хлебцев и принялся жадно их жевать. Красноватый огонек в его глазах погас, и Йоссе понял, что это был не упырь, промышляющий поеданием прохожих, а просто очень голодный человек.

– Меня зовут Петер Схейве, – представился он. – Я иду из Маастрихта, а это очень далеко, и иду я очень долго, поэтому так ужасно проголодался.

– А меня зовут Йоссе ван Уккле, и я жизнь положил на то, чтобы все отрицать, почему и пробавляюсь исключительно Вычитанием, – представился бродячий философ. – А это философская жаба, я называю ее Фромма, потому что она весьма благочестива.

Жаба высунулась из его кармана и с важностью моргнула два раза.

– Каким образом жаба может быть благочестива? – удивился Петер Схейве.

– Это характеризует не всякую жабу, как, впрочем, и не всякого человека, – отвечал Йоссе, – но в случае с Фроммой можно даже и не сомневаться, поскольку она зародилась в колбе на столе у самого аббата ван дер Лаана из Бреды, а это что-нибудь да значит!

– Да уж наверняка, – согласился Петер Схейве. – Что-нибудь это да значит.

– У него там благочестие по всему дому ведрами расплескано, – сказал Йоссе. – Пока я сидел на его стуле, скорчившись шарообразно, и глазел на его стол, заваленный всякими дорогущими диковинами, это самое благочестие так и сыпалось, так и валилось на меня отовсюду! Толстым слоем, как жир, намазано было на книги, уподобляя их кускам хлеба. Густым вином оседало на дно всех сосудов, особенно одного шарообразного. Даже в воздухе висело взвесью, так что я дышал, можно сказать, одним благочестием. И все, что исходило из нас с аббатом через естественные отверстия во время нашей ученой беседы – а предметом беседы была вот эта самая жаба, – также имело в себе дух благочестия.

– Да, – согласился, выслушав этот рассказ, Петер Схейве, – теперь я понимаю, отчего эта жаба зовется Фромма.

Жаба поймала и проглотила очередную мушку, Йоссе снова восхитился ее умом, жаба моргнула ему несколько раз и поправила лапками бумажное платьице.

– Возможно, эту жабу стоит считать Сложением, – заметил тут Петер Схейве, – потому что она очень удачно сложила меня и твои дорожные хлебцы, а также сложила и наши с тобой дороги. И если она и дальше будет складывать между собой предметы, ранее бывшие на прискорбном расстоянии друг от друга, то может получиться нечто очень хорошее, округлое и наполненное.

– В таком случае, – подхватил Йоссе, – предлагаю основать наше Братство Арифметиков и торжественно принять в него нас самих и вот эту жабу!

И они устроили небольшое празднество по этому поводу прямо на поляне, в присутствии старого пня и родника, что пробивался из-под холма.

Судьба Петера Схейве, как и полагается судьбе всякого, кто находится под несчастливым знаком Деления, вела его по жизни таким образом, чтобы тщательно обходить даже намек на возможную удачу, не говоря уж о том, чтобы вляпать своего подопечного прямо в ее мягкое брюшко.

Он родился младшим сыном в семье небедного суконщика, но к ремеслу у него руки не лежали, а братьев у него было ни много ни мало еще пятеро, и все старшие, поэтому, когда настало время делить наследство, Петера взяли за руку и отвели в учение к сапожному мастеру, а там пришлось делить кровать с еще тремя учениками и с ними же делить завтрак, обед и ужин. Работу они, правда, тоже делили между собой, но ее было так много, что казалось, будто ее и не делили вовсе, а всю свалили на Петера.

Потом и вовсе его постигло бедствие, а случилось это в тот день, когда в Маастрихт по какому-то делу прибыл глава пятой камеры редерейкеров из Хертогенбоса и с ним, на несчастье, юная его дочь по имени Аалт ван дер Вин. Аалт была скромна и немного любопытна, поэтому обошла все самые дорогие лавки на центральной площади Маастрихта, перетрогала множество дверных ручек, пощекотала носы всем львам на дверных молотках, а рослая, как солдат, служанка ходила за ней широким шагом, путаясь коленями в юбке, и то и дело возглашала:

– Аалт ван дер Вин! Посмотримте лучше на полотно для белья. Аалт ван дер Вин! Негоже вкушать эту булку на ходу! Аалт ван дер Вин! Эта лавка вообще не для девиц!

И все такое прочее.

И тут, как на грех, Аалт ван дер Вин вошла в обувную мастерскую, потому что внезапно ей страсть как захотелось посмотреть, какие же башмаки шьют башмачники города Маастрихта и не отличаются ли они чем-нибудь от тех, что шьют в городе Хертогенбосе, и если да, то в чем тонкости различия.

Итак, она вошла и остановилась, моргая после яркого дневного света в полутемном помещении. И при каждом взмахе ресниц все отчетливее различала она стоящего перед ней Петера – в фартуке, с растерянным лицом и башмаком в одной руке. Руку эту он прижал к сердцу, как бы приветствуя башмаком прекрасную гостью.

– Замечательно! – вскричала Аалт ван дер Вин. – Сколько тут красивой обуви!

Она повернулась вокруг и едва не столкнулась с Петером нос к носу. – Почему вы стоите и ничего не делаете? – вопросила она. – Есть ли в этом хоть какой-то смысл?

– Нет, – сказал Петер и пошевелил башмаком.

Аалт уселась на скамью, чуть-чуть приподняла подол и выставила вперед ножку.

– Вы должны примерить мне самый красивый башмак, – распорядилась она. – Иначе проклятье падет на вашу голову и будет там лежать ровно семь поколений, покуда не облысеет последний ваш потомок и не сойдет он лысым в могилу.

– Это слишком жестоко, – возразил Петер.

– Что ж, есть возможность избежать плачевной участи. – Аалт притопнула ногой. – Давайте же, скорее спасайте все свое потомство, любезный патриарх.

– Но я еще даже не женат, – пробормотал Петер. – И вряд ли когда-нибудь…

– Что за глупости! – возмутилась Аалт. – Вы непременно женитесь и наплодите кучу детей, половина из которых будет неудачниками, а половина…

Тут лицо Петера исказилось от страдания, ибо Аалт, того не ведая, попала своими словами в самую суть его судьбы: даже в потомках ему предстоит деление – до тех пор, пока итоговое число не станет бесконечно малым, настолько малым, что его можно будет счесть полностью исчезнувшим.

С глубоким вздохом он вынул из сундука самые красивые башмачки из светло-желтой кожи, украшенные небольшой вышивкой. Они стоили целую кучу денег, и вряд ли у легкомысленной девушки эта куча найдется, но больно уж Петеру захотелось увидеть, как они сидят на этих ладных ножках.

Он встал на колени и обул Аалт ван дер Вин в ярко-желтые башмачки. Из благодарности она подняла подол чуть-чуть повыше, чтобы Петер тоже мог полюбоваться. Башмачки сидели на ней так, словно для нее и были сшиты. И тут Петер понял, что ни для кого другого они и не предназначались, а лежали и ждали, пока в лавку вместе с солнечным днем войдет Аалт ван дер Вин и приподнимет подол.

У Петера закружилась голова: таким ясным было это озарение. А истинные озарения по самой своей природе таковы, что сразу бьют по голове и могут привести к потере сознания и даже апоплексическому удару, о чем немало вдохновенных страниц можно прочесть у Герберта Аптекаря в его Secreta creationis[3], а также в других трудах по медицине.

Тут в лавку ворвалась служанка и принялась причитать, что башмачки слишком дорогие и что барышня нарочно заманила ее в зеленные ряды и там бросила, а сама сбежала, ловко нырнув между прилавками с репой и прилавками с брюквой.

– И как я только могла поверить, что вы интересуетесь брюквой, Аалт ван дер Вин! – возмущенно говорила она, размахивая руками. – У меня, должно быть, чепчик перегрелся на солнце.

– Меня и в самом деле занимала брюква, – сказала Аалт, смеясь, – но очень недолго. Посмотри, разве не прекрасны эти башмачки? Право, не хочется мне с ними расставаться.

– Ваш батюшка не одобрит такой покупки, – возразила служанка. – У вас еще старые башмачки не развалились.

– Так может, мне развалить их? – спросила Аалт.

– Если вы сделаете это, то будете прокляты, – отвечала служанка. – И попадете в тот раздел ада, где злые черти мучают тех, кто без должного уважения относятся к человеческому труду.

– В таком случае все мы должны избегнуть проклятия, – сказала Аалт, подмигивая Петеру, который ухватился рукой за стену, чтобы не упасть, поскольку постигшее его озарение вот-вот готово было сбить его с ног.

– И как же мы избегнем проклятия? – вопросила служанка. – Мне известен лишь один способ – нужно бежать, и бежать немедля!

– Я знаю другой способ, – отвечала Аалт, – мы должны купить эти башмачки, и купить их немедля!

Служанка заскрипела зубами, как старое дерево на косогоре, и вложила в руку Петера кошель, а Аалт прошептала ему, уходя в новых башмачках:

– Я живу в Хертогенбосе и выйду замуж только за тебя. Жду тебя через год и один день, и если ты не появишься, меня выдадут за аптекаря Спелле Смитса, а у него вот такое пузо, и в этом пузе он носит все свои пороки!

С этим она поцеловала Петера прямо в ухо и, оставив ему на память свои старые башмачки, убежала.

– Стало быть, – подытожил Йоссе, внимательно выслушав всю эту историю, – для того чтоб привлечь в наше Братство ее милость Сложение, нам нужно попасть в Хертогенбос и разыскать там Аалт ван дер Вин.

– Да, иначе мы попадем в ад, ведь я должен на ней жениться, – объяснил Петер. – Вот почему я украл кое-какие секреты моего хозяина и, не дождавшись даже производства в подмастерье, подхватил ноги в руки и покатился по этой дороге.

Йоссе задумался. Потом спросил:

– А зачем ты украл его секреты?

– Чтобы на что-то жить. Ведь если я не смогу хорошенько кормить Аалт ван дер Вин, то попаду в ад.

– У тебя все дороги ведут в ад, – огорчился Йоссе. – Хоть бы одна вела если не в рай, то по крайней мере в трактир.

– Я смотрю на вещи так, как они мне видятся, а видятся они мне разделенными, – отвечал Петер. – Ведь Истинная Любовь состоит в том, что предметы притягиваются друг к другу, и это не зависит от размеров или степени одушевленности предметов. Луна притягивается к Солнцу, золото – к золоту, крот – к иволге, Сложение – к Вычитанию, а Умножение – к Делению.

– Если все так, как ты говоришь, то Аалт ван дер Вин должна достаться мне, а не тебе, – указал Йоссе. – Что крайне нежелательно, поскольку я не желаю содержать эту прекрасную девицу с ее большими запросами и непостижимым интересом к брюкве.

Петер разрыдался и плакал так долго, что жаба успела моргнуть раз двадцать и съела не менее семнадцати мошек.

Тогда Йоссе сказал:

– И если следовать этой логике, то ее милостью Умножением является как раз эта жаба, однако твоя женитьба на жабе также не представляется возможной. Ибо если в Historia mutationum[4] Аристотеля и говорится о возможном превращении девушки в жабу, все же большинство толкователей сходится на том, что об этом превращении говорится иносказательно.

– И что нам делать? – сквозь слезы спросил Петер.

– Ну, я тоже жениться на жабе не собираюсь, – ответил Йоссе. – Пока что это единственное, в чем я абсолютно уверен. Давай доберемся до Хертогенбоса и посмотрим, что мы можем сделать для нашего великолепного Братства Арифметиков.

– Думаешь, она ждет меня? – спросил Петер уныло.

– Почему бы нет? Парень ты видный, ремесло у тебя есть, и все, что ты разделишь, Аалт ван дер Вин соберет по кусочкам и сложит обратно. Сложение ведь тоже противоположно Делению, только работает более медленно.

Ободренный таким образом, Петер продолжил путь вместе с Йоссе ван Уккле и его жабой, и по дороге они обсудили немало философских вопросов.

Город поднимался перед ними так, словно кто-то постепенно вытягивал из-под холмов широкий занавес, с нарисованной на нем картиной: впереди мельницы, дальше – стены, а из-за стен виднелся длинный тонкий шпиль собора Святого Иоанна.

Где-то там, в мешанине домов, находилась прекрасная Аалт ван дер Вин в желтых башмачках, и поэтому город казался брату Вычитание и брату Деление особенно прекрасным. Что касается ее милости Умножения, то она по-прежнему сидела в кармане.

День был ярмарочный, а это значит, что кругом царило благое Умножение. Неподалеку от городских ворот в таверне Яна Масса клубился народ, и Йоссе с Петером заглянули туда в надежде найти кого-нибудь, кто готов заплатить за философию и обеспечить Братство Арифметиков чем-нибудь вроде обеда.

Тем временем у Петера уже глаза опять начали светиться красным, а это могло навлечь на товарищей большие неприятности. И в самом деле, Ян Масс заметил эти две горящие точки в темном углу, где сидел и ничего не заказывал какой-то бродяга, и подошел к нему с ножом, которым разделывал баранину.

– Скажи-ка мне, – обратился он к Петеру, – почему это ты занимаешь тут место и не приносишь мне никакого дохода?

– Я охотно принесу тебе доход, когда кто-нибудь сам принесет мне доход, – сказал Петер. – И как только это случится, Господь мне свидетель, я поделюсь с тобой, ибо такова моя натура.

– Какова твоя натура? – не понял Ян.

– Да будет тебе известно, я – брат Деление, поэтому непреложно то, что я с тобой поделюсь.

– А глаза у тебя почему красные? – прищурился Ян.

– Это потому, что я сильно голоден, – отвечал Петер. – Но как только в эту тощую утробу прольется хотя бы немного горячего бульона, красный свет в моих глазах погаснет и они снова сделаются тусклыми, как и подобает глазам добропорядочного горожанина.

– А это кто с тобой? – спросил Ян, переводя взгляд на Йоссе.

– Я брат Вычитание, – ответил Йоссе и вежливо поклонился, привстав. – И со мной моя жаба, ее милость Умножение. Она весьма кругла и носит свою мудрость не внутри, как большинство, а снаружи.

– В каком это смысле? – не понял Ян.

– В том смысле, что мудрость, находящаяся внутри, не заметна и, более того, пригодна к использованию только тем, кто ее проглотил. Мудрость же, несомая снаружи, доступна любому, кто научен грамоте. А если кто не научен, то другие прочитают ему вслух, и таким образом она распространится.

– И что умножает твоя жаба?

– Все доброе и хорошее, а также все, что поддается умножению в метафизическом отношении, – ответил Йоссе.

– Это слишком мудрено, – подумав, сказал Ян. – То есть платить вы не собираетесь?

– Собираемся, – поспешно возразил Йоссе, – но немного позднее. Пока же дай, прошу тебя, чашку горячего бульона брату Деление, не то он тут всех распугает своими красными глазами. А после этого укажи мне, пожалуйста, человека, который нуждается в исцелении от глупости.

Ян оценил все эти речи по достоинству и поставил перед Петером чашку горячего бульона.

– Хочу посмотреть, правда ли погаснут твои красные глаза, – объяснил он и присел рядом.

Петер выпил половину чашки, а половиной поделился с Йоссе. И глаза у Петера действительно погасли.

– С красными смотрелся лучше, – заметил Ян Масс. – Что ж, теперь гляди по сторонам да примечай. Вон там сидит Кобус ван Гаальфе, стеклодув, в изрядном уже подпитии. Денег у него немало, а с головой, определенно, не все ладно. Да будет вам известно, этот беспамятный остался мне должен еще с позапрошлого месяца, однако напрочь все отрицает.

– Пожалуй, такой человек для наших целей не подходит, – решил Йоссе. – Покажи еще кого-нибудь, почтенный мастер горячего бульона, и я назову тебя нашим спасителем.

– Там вот зашел молодой Гуссен ван Акен, – махнул рукой трактирщик. – Он молод и немного рассеян. Сердце у него доброе, и он аккуратно платит по счетам.

– Жаль подвергать такого Делению, – подумав, сказал Йоссе. – Не говоря уж о Вычитании. А вон тот толстяк с лицом озабоченного кабана – это кто?

– О, это Спелле Смитс, как же я мог позабыть о нем! – живо отозвался трактирщик. – Он аптекарь и торгует различными снадобьями и тюльпанами. Говорят, может сварить приворотное зелье, но если спросить его прямо, у него хватает ума все отрицать. Поговаривают, что все свои пороки он носит в своем пузе, вот почему оно у него такое большое. Для верности он привязывает его к себе широким поясом, а то оно, не ровен час, отвалится и покатится само по себе, что было бы крайне нежелательно.

– Стало быть, он держится за свои пороки! – задумчиво проговорил Йоссе.

– Да кто же за свои-то пороки не держится! – живо возразил трактирщик. – Потеряешь свои – привяжутся чужие. Как со своими совладать – этому ты за годы научился, а вот как совладать с чужими-то? Поэтому многие люди и не женятся. Но только не Спелле. Он так уверен в своих пороках, что готов взять за себя жену, а уж она – самая легкомысленная и расточительная девушка во всем Хертогенбосе.

Тут брат Деление весь напрягся и спросил сдавленным голосом:

– Нет ли у этой девушки красивых желтых башмачков?

– Как не быть! Конечно, она щеголяет в этих башмачках. И так дерзко, что весь город, наверное, эти башмачки уже видел. А теперь отвечай-ка, какое тебе дело до этой девушки?

– Желтые башмачки сшил для нее я сам, – сказал Петер, что не было полной правдой. – Что касается остального, то она, сама того не зная, состоит в нашем философском Братстве Арифметиков и является ее милостью Сложением.

– Вот оно что! – протянул трактирщик, который в силу своего ремесла неплохо владел всеми четырьмя действиями арифметики. – В таком случае, конечно, вам стоит поближе познакомиться со Спелле Смитсом. И учти, брат Деление: если вечером я не получу желаемого, я отделю какую-нибудь важную конечность от твоего тощего тела.

Спелле Смитс постукивал указательным пальцем по своему необъятному пузу, и оттуда, как возлюбленная в ответ на условный сигнал, стучал порок чревоугодия. «Хорошо ли тебе было, чревоугодьюшко?» – вопрошал Спелле, колупаясь ногтями в зубах. «Ах, хорошо, Спелле Смитс, так уж хорошо мне было!» – отвечал порок. Другие пороки толкались и требовали: «И нам, и нам! Когда наш черед-то? Давай уж, не подведи, Спелле!» – «На всех хватит!» – мысленно обещал своим порокам Спелле, ибо был он человек широкой натуры.

И тут справа и слева подсели к нему Йоссе и Петер и заговорили между собой, как будто никакого Спелле поблизости не наблюдалось.

– Ох, брат Деление, – сказал Йоссе, – всю ночь я промаялся, но так ничего и не придумал.

– О чем ты, брат Вычитание? – как будто удивился Петер.

– Да все о той девушке, которая не идет у меня из головы.

– Странное место выбрала эта девушка для своего обитания, брат.

– И не говори, брат.

– Ведь девушки обычно живут в доме у своих родителей, пока не выйдут замуж.

– Но когда они выйдут замуж, то больше уже не называются девушками, а называются женщинами или матронами.

– А каждая матрона живет в голове у собственного мужа.

– Она переселяется оттуда из головы своего отца, – задумчиво проговорил Йоссе. – И если уж рассуждать всерьез, то это – самое странное, что только можно найти в такой вещи, как брак.

– Изначально, брат Вычитание, все было не так, – заметил Петер. – Изначально Господь сотворил Адама, а затем решил произвести Сложение и сотворил еще и Еву.

– Но для этого, заметь, – вставил Йоссе, – Господь произвел Вычитание, а именно – вычел из Адама некую часть его тела, именуемую ребром…

– Или несколькими ребрами…

– После чего при помощи Божественного Умножения сотворил женщину. И таким образом, она изначально находилась в голове у Господа, а затем переселилась в голову Адама.

– Но это переселение произошло метафизически.

– Да, поскольку Господь не может иметь головной боли, в отличие от отца молодой девушки.

– Воплощением чего может служить Миневра, именуемая также Палладой, описанная в Alexandri Magni gestis heroicis преподобного Гервасия, который переписал хронику Марцеллина, думая, что это богословский трактат, ибо не понимал в нем ни буквы…

– Миневра, кажется, богиня войны? – вполголоса заметил Йоссе.

– Да, но она родилась из головы своего отца.

– Интересно, как это происходило?

– Голова сначала раскрылась, наподобие устрицы, а потом опять закрылась, и когда это произошло, Миневры там уже не было.

Тут оба уставились на Спелле Смитса с таким видом, словно впервые его обнаружили.

– А вы что скажете, достопочтенный? – хором осведомились братья Деление и Вычитание.

– Скажу, что это очень похоже на правду, – важно заметил Спелле, поглаживая свое пузо. – Ибо если пороки я ношу в животе, в чем признаюсь открыто, то в голове у меня в последнее время поселилась одна девушка. И поскольку она весьма беспокойная и расточительная особа, я просто не знаю, как и поступить.

– Возможно, поможет некая хирургическая операция, – сказал Йоссе. – Видите ли, мы принадлежим к Братству Арифметиков, это вот брат Деление, а я – брат Вычитание. И мы готовы вычесть и отделить от вас все то, что мешает вам существовать в полной гармонии с вашими прекрасными пороками.

– Что ж, мысль эта недурна, – кивнул Спелле. – Но я бы хотел сперва узнать: смогу ли я после этой операции жениться?

– Несомненно, ибо она будет произведена с вашей головой, а отнюдь не с другими частями тела, и поскольку люди женятся не головой, то вашему браку это никак не воспрепятствует, – сказал Йоссе.

Тут жаба вылезла из его кармана, неторопливо прошлась по столу, шурша бумажным платьицем, и уселась на блюде среди обглоданных костей.

– Что это? – спросил Спелле, с отвращением глядя на жабу.

– Это ее милость Умножение, – отвечал Йоссе. – Ученая жаба, исполненная благочестия. Свое благочестие она носит не внутри, а снаружи, как вы можете убедиться, и приносит ощутимую пользу, поедая зловредных мошек.

– А, – сказал Спелле, – тогда хорошо. А она не умеет разговаривать?

– Никто из нас не знает в точности, что умеет и чего не умеет ее милость Умножение, – отвечал Йоссе. – Но могу сообщить, что называю ее Фромма.

– Это очень умно, – сказал Спелле. – В таком случае я бы хотел приступить к операции немедленно.

– В таком случае вам следует заплатить нам, – сказал Петер и блеснул красными глазами.

Спелле выложил на стол расшитый кошель и закричал на всю таверну:

– Эй! Эй, люди! Эй! Здешние и пришлые, слушайте все! Сейчас вот эти два лекаря, братья из Братства Арифметиков, брат Деление и брат Вычитание, произведут надо мной хирургическую операцию по извлечению из моей головы всего, чему там не место. Ибо девушке место в доме ее родителей, а матроне – в спальне ее супруга, но никак не в моей голове.

С этими словами он уселся поудобнее и снял с головы шапку.

Ян Масс быстро убрал со стола все лишнее, опасаясь, как бы Спелле Смитс не начал смахивать посуду на пол – водилось за ним такое, когда ему случалось хватить лишку, – а заодно прихватил и расшитый кошель.

Йоссе бросил на трактирщика быстрый взгляд. Ян Масс кивнул, и тогда Петер Схейве попросил:

– Одолжи нам свой нож, добрый трактирщик.

– Охотно, – сказал Ян Масс и вручил ему свой огромный нож.

Вокруг шеи Спелле Смитса обвязали широкую ткань, как если бы тот собирался отобедать целым кабаном или чем-нибудь иным, пускающим жирный сок на одежду трапезничающего. Принесли также воронку, которую Йоссе торжественно водрузил себе на голову, ибо она должна была, по его словам, всасывать из тонкого эфира различные дуновения премудростей и направлять их через узкую трубку-уловитель прямым ходом в его голову, тем самым назидая хирурга в его метафизической хирургии.

Потом еще принесли выпить, и Йоссе осушил кружку пива, не отрываясь.

Потом опять принесли пива, на сей раз к нему приложился Петер, а тем временем жаба перебралась к Петеру на плечо и также принялась следить за происходящим. Время от времени она ловила зловредных мошек и тем самым приносила обществу пользу.

Йоссе осторожно постучал ножом по гладкой голой коже головы Спелле. Звук раздался очень звонкий.

– В этой части головы никого нет! – объяснил Йоссе и переместил нож немного вправо. Он вновь постучал по голове Спелле.

Собравшиеся затаили дыхание: —такого они еще не видели. Особенно их занимали две вещи: во-первых, жаба, и, во-вторых, момент, когда голова Спелле расколется надвое. Многим любопытно было, что же там окажется внутри. Предположения высказывались разные, но ни одно не было для Спелле лестным.

Наконец послышался глухой звук, и Йоссе торжествующе вскрикнул:

– Вот оно!

Жаба моргнула. Петер допил пиво. Ян Масс пересчитал деньги и остался доволен.

Раздался громкий «тюк», потом еще один «тюк», из головы Спелле потекла кровь, но ее было совсем немного. Йоссе прикрыл рану воронкой, которую снял со своей головы, и запустил руку в образовавшееся отверстие.

– Благие эфирные эманации, высосанные моим разумом и затянутые в эту воронку, таким образом войдут в голову Спелле, вытесняя то, чего там не должно быть, то есть образ молодой девушки, – объяснил Йоссе.

С этими словами он вдруг вытащил из воронки небольшой, очень жеваный цветок тюльпана.

Толпа вокруг снова ахнула, а Йоссе строгим тоном обратился к Спелле:

– Ты ввел нас в заблуждение, стараясь казаться более мужественным, нежели ты есть на самом деле!

– Я не вводил, – простонал жалкий Спелле. Живот у него так и ходил ходуном: пороки, возмущенные слабостями грешника, норовили оторваться от него. – А ну цыц! – гаркнул на них Спелле, и пороки затихли. – Я действительно помышлял об этой девушке.

– Куда больше помышлял ты о тюльпанах, которые намеревался продавать на этой ярмарке, – сурово молвил Петер и мигнул Яну Массу, чтобы тот возобновил пиво в его кружке.

– Это правда, – признал Спелле. – Правду говорят, истинные мысли утаить трудно. Но тюльпаны я хотел продать не просто так, а ради того, чтобы жениться на той девушке.

– Что ж, иди и продавай свои тюльпаны, – разрешил Йоссе. – Теперь они переместились из твоей головы к тебе в руку, а это означает, что они созрели и вылупились и готовы обратиться в деньги.

При слове «деньги» глаза Спелле блеснули желтым, а глаза Петера блеснули красным. Спелле выбежал из трактира, роняя на ходу капли крови, вытекавшие из его головы, а Йоссе бережно снял со стола свою жабу, а Петер подобрал цветок тюльпана и расправил пальцами его острые белые лепестки, похожие на зубки Аалт ван дер Вин.

В это же самое время Антоний ван Акен обсуждал с хранителем собора Святого Иоанна, которого звали достопочтенный Мелис ван Бухем, как именно должна выглядеть новая люстра для собора и нужны ли этой люстре оленьи рога или же она может быть увенчана чем-нибудь еще. Антоний быстро чертил на листе оленьи рога и разные завитки, а младший сын Йерун в задумчивости стоял рядом и следил за движениями отцовских рук.

У Йеруна была одна особенность, которую он старался никому не показывать: дело в том, что с раннего детства левой рукой у него получалось все делать лучше, нежели правой. Памятуя о том, что левая – это сторона дьявола, благоразумная мать сразу стала переучивать младшего сына. Возьмет он ложку в левую руку – переложит в правую. Поправит волосы левой рукой – тотчас растреплет и заставит поправлять правой. И так постепенно Йерун научился делать все одинаково хорошо и левой рукой, и правой, а это свидетельствовало о том, что натура у него была незаурядная. Потому что заурядная натура научилась бы все делать одинаково плохо, что левой рукой, что правой, а иные настолько в своей заурядности преуспевали, что даже если бы они все делали ногами – и то это мало бы отличалось от работы руками. Но к Йеруну все это не имело отношения.

Разные люстры как будто сами собой вырастали на бумаге, и Йерун тихо любовался ими, как бы впитывая в себя эту красоту. Антоний ван Акен был невысокого роста, коренастый, пальцы у него были короткие, мясистые, светлые волоски на тыльной стороне указательного и среднего пальцев выделялись на фоне красноватой кожи. Его работы всегда были уверенными, ни в одном штрихе не замечалось ни сомнений, ни каких-либо колебаний, они словно бы разрезали пространство, подобно тому, как стряпуха острым ножом разрезает капусту на множество тонких полосок. Несколько самых разных люстр с оленьими рогами уже возникли из небытия, и у каждой было какое-то свое особенное лицо, обрамленное локонами, завитушками и рогами. Одна казалась лукавой, другая кокетливой – они определенно не подходили для собора, и Йерун вдруг догадался: отец нарочно нарисовал их такими, чтобы достопочтенному Мелису ван Бухему не оставить никакого выбора. Он непременно выберет третью, ту, которая и Антонию больше всего по душе: отчасти она напоминала голову оленя, запутавшегося рогами в ветвях.

Разговор еще продолжался, когда Йерун откланялся и вышел на улицу. Это произошло ровно в тот самый момент, когда мимо широким бодрым шагом проходили, сталкиваясь плечами и похохатывая, оба Арифметических брата, так что Йерун наткнулся прямо на них и сказал:

– Ой!

Брат Деление тотчас посмотрел на брата Вычитание и вопросил:

– Как ты думаешь, дорогой брат, что имел в виду этот незрелый юноша, когда произносил свое «Ой»?

– Полагаю, он имел в виду некое удивление, переходящее в неудовольствие, – отвечал брат Вычитание.

– И как же нам быть? Не можем же мы ходить по улицам Хертогенбоса, вызывая неудовольствие горожан, будь они даже незрелыми юношами?

– Да, это трудный вопрос.

– Практически неразрешимый.

– Возможно, ее милость Умножение найдет ответ.

– Как говорится, дурак и жабу проглотит.

Тут оба уставились на Йеруна, а тот улыбнулся и сказал:

– Добрый сегодня день, не так ли?

– Ну вот, – после паузы произнес Йоссе ван Уккле, – теперь мне, пожалуй, стыдно, что мы так паясничали.

– Это ничего, – сказал Йерун. – День нынче не только добрый, но и ярмарочный, так что паясничать не такой уж большой грех. Вы, судя по всему, люди пришлые?

– Я из Бреды, – сказал Йоссе. – Точнее, сюда я пришел из Бреды, а так родился в Уккле, но с тех пор уже порядочно воды утекло.

– А уж сколько утекло ртути! – добавил Петер.

– Не говоря уж о пиве, – заключил Йоссе.

– А я из Маастрихта, – сказал Петер.

– Большой путь вам пришлось проделать, – заметил Йерун. – Видимо, здесь у вас какое-то важное дело, если вы решились на столь долгое путешествие?

– Дело у нас такое, что вот этот Петер, называемый иначе брат Деление, жаждет заключить союз с ее милостью Сложением и сложить с нею, так сказать, некое единое существо, как о том написано в книге «Пятнадцать радостей брака».

Некоторое время Йерун размышлял над услышанным. Сам он был еще слишком молод, чтобы подумывать о такого рода сложении, но без особого труда мог представить себе все выгоды этого состояния.

Затем спросил:

– А как зовут в мире ее милость Сложение?

– В миру ее зовут Аалт ван дер Вин, и она носит ярко-желтые башмачки, – сказал Петер.

– Я знаю, где живет Аалт ван дер Вин, – сказал Йерун, – и могу проводить вас к ней, но отвечайте по правде: действительно ли она желает совершить с вами то сложение, о котором идет речь?

– Разве есть какие-то причины сомневаться в этом? – насторожился Петер.

– Об этом и речь, – сказал Йерун. – Потому что к ней сватается Гисберт Тиссен, глава медицинской гильдии. Он хоть не первой молодости, но обладает множеством достоинств. Характер у него мягкий, состояние немалое, а внешность приятная. Помимо этого, аптекарь Спелле Смитс тоже помышляет взять ее в жены, но у Спелле нет никаких достоинств, кроме наглости, поэтому, думаю, его отвергнут.

Тут жаба высунулась из кармана Йоссе и уставилась на Йеруна немигающими глазами. Чтобы развлечь ее, Петер подал ей мятый цветок тюльпана, извлеченный из черепа Спелле Смитса, и жаба, приняв цветок передними лапками, отчасти засунула его себе в рот, после чего вновь замерла.

– Это у вас тюльпан? – спросил Йерун, впервые проявив любопытство.

– Да, и мы раздобыли его ни у кого иного, как у Спелле Смитса! – объявил Йоссе. – Причем совершенно бесплатно.

– Что ж, вам удалось то, что удавалось очень немногим, – признал Йерун. – Пойдемте, отыщем Аалт ван дер Вин. Сомневаюсь, чтобы она сидела дома. С тех пор как на ее ножках появились эти желтые башмачки, она постоянно куда-то ходит. Служанка уже пару башмаков истоптала, а тем желтым ничего не делается.

– Это происходит по той причине, что они – залог любви, – сказал Петер. – И коли они до сих пор выглядят как новые, значит, в сердце Аалт ван дер Вин не истлела любовь и она будет рада меня видеть.

– Нам предстоит установить это эмпирическим путем, – заметил Йоссе. – Иначе дрянные из нас получатся философы.

– Вероятнее всего, мы найдем ее в торговых рядах, – сказал Йерун. – Хоть отец ее и возглавляет пятую камеру редерейкеров и является выдающимся латинским стихотворцем и ученым, Аалт предпочитает щупать ткани, оценивать тарелки, присматриваться к ножам, щелкать пальцами по кувшинам и приближать нос к тюльпанам. Иными словами, она далека от латинской учености и близка к миру трехмерных предметов.

Получив столько ценных сведений сразу, братья Арифметики поспешили, сопровождаемые Йеруном, к торговым рядам, которые раскинулись совсем близко, на рыночной площади, как бы закупоренной с одной стороны собором Святого Иоанна, но свободно растворяющейся с другой стороны в городских улицах.

Они обошли несколько лавок, и братья убедились в том, что Йерун действительно происходит из известной семьи и что репутация у него превосходная. С ним все здоровались, передавали поклоны его батюшке и его матушке, спрашивали, как дела у Гуссена и здоров ли Ян, а то что-то в последнее время его не было видно.

На все вопросы Йерун давал подробные ответы и для каждого находил вежливые слова, причем ни разу не повторился.

И вдруг все трое одновременно увидели Аалт ван дер Вин: она стояла посреди улицы в обществе все той же рослой служанки и разговаривала со Спелле Смитсом.

Спелле, потирая исцарапанную макушку, говорил:

– Теперь, любезная Аалт, у вас нет иного пути, кроме как выйти за меня замуж. Раньше вы постоянно жили у меня в голове, но с помощью философии я избавился от этой напасти, и отныне вы можете невозбранно поселиться прямо у меня в кровати.

– Фу, какая гадость! – вскричала, едва дослушав эту тираду, Аалт ван дер Вин. – Как ваш толстый язык во рту повернулся, чтобы произнесли такое! Не желаю я жить ни в вашей голове, ни в вашей кровати!

– Не будьте опрометчивы, – сказал на это Спелле Смитс. – Ведь если вы откажетесь от любой из двух этих обителей, я поселю вас в своем животе, рядом с другими грехами, и плохо вам там придется!

– Если вы, негодяй, только посмеете поселить меня в своем премерзком пузе, – закричала, топая ногой, Аалт ван дер Вин, – то так и знайте: придет вам конец, и будет он злым-презлым! Я прогрызу дыру и выпущу на волю все ваши грехи вместе с кишками, потом выскочу сама и передавлю их своими желтыми башмачками. И останетесь вы ни с чем, Спелле Смитс, потому что только пузом и грехами вы и славны в нашем городе, а без пуза и грехов ни на что-то вы не годитесь!

Она даже раскраснелась, угрожая Спелле Смитсу самыми страшными карами.

– Как хороша! – восхитился Йоссе. – С этой госпожой и Сложение пойдет на пользу, и Умножение не замедлит последовать.

Йерун купил жареных каштанов и угостил своих новых друзей, так что они с удовольствием ели каштаны на углу переулка и наблюдали, как у рядов, где продавали металлическую посуду, умножено отражаясь в боках кастрюль, сковород и горшков, бранила на чем свет стоит злополучного Спелле Смитса прекрасная Аалт ван дер Вин.

Но вот из одного переулка вышел господин прекрасного сложения, со светлыми, едва тронутыми благородной сединой волосами. Это был Гисберт Тиссен, глава медицинской гильдии.

– Как вы посмели, Спелле Смитс, докучать молодой девушке? – возмутился Гисберт.

– Вот я и говорю! – подбежала служанка, на ходу дожевывая пирожок и вытирая жирный рот. – Да как только глаза его бесстыжие не лопнут! А что он натворил-то?

Если со Спелле Смитсом Аалт ван дер Вин держалась дерзко, то при виде Гисберта Тиссена она смутилась, опустила глаза и слегка покраснела.

Она находилась в весьма затруднительном положении.

Сердце Аалт ван дер Вин по-прежнему принадлежало тому, кто надел на нее желтые башмачки. Но где он сейчас и встретятся ли они когда-нибудь? Сколько ей ждать и на что надеяться? Главная задача девушки, знаете ли, – удачно выйти замуж. А как это сделаешь, если возлюбленного нет как нет и надежда на его появление тает с каждым днем? Поэтому Аалт ван дер Вин благоразумно не спешила отказывать Гисберту Тиссену. Что касается ее отца, то он в простоте души считал этот брак делом решенным.

Не дожидаясь, пока Гисберт Тиссен начнет ей выговаривать за легкомыслие, Аалт ван дер Вин объявила:

– Хочу на овечек посмотреть!

– Да мыслимое ли дело для барышни толкаться среди скотоводов! – возмутилась служанка. – Они все чумазые, а от овец дурно пахнет.

– Но они такие хорошенькие! – возразила Аалт.

Гисберт предложил ей руку, и они чинно, ни дать ни взять супружеская пара, двинулись вдоль рядов к скотному рынку, что размещался недалеко от городских ворот.

Петер даже рот разинул, и недожеванный каштан хорошо был виден всякому, кому пришла бы охота на него взглянуть.

– Похоже, Аалт ван дер Вин действительно выходит замуж за Гисберта Тиссена, – заметил Йерун.

– Но как такое возможно, если на самом деле она любит нашего Петера? – возмутился Йоссе. – Все прочее противно небесному установлению! Потому что небесное установление в том и заключается, что мужчину влечет к женщине, и наоборот, от чего проистекают различные прекрасные вещи, в том числе музыка, а этот Гисберт хоть и приятный господин, но никакой музыки от него однозначно не проистекает.

– В таком случае догоним их и выясним всю правду, – предложил Йерун.

Йоссе сунул каштаны в карман, и все трое пошли вслед за Гисбертом и Аалт, толкаясь в толпе и поминутно наступая кому-то на ноги.

Аалт же размышляла о том, что приближается день, когда придется сказать окончательное «да» Гисберту, чего ей почему-то очень не хотелось делать, и она то погружалась в печаль, то вдруг принималась болтать о разной ерунде, а Гисберт полагал, что все это проистекает от стеснительности девичьего сердца и слабости женского ума, и в ответ лишь молча улыбался.

И вдруг перед ними предстали братья Арифметики и с ними Йерун.

– Ой, жаба! – закричала Аалт. – Она ученая? Почему на ней платьице? Она кушает каштаны? А как вы ее этому научили? А она умеет что-нибудь говорить? Можно подержать ее за лапку?

Жаба молча нырнула обратно в карман Йоссе, а Петер Схейве из Маастрихта вышел вперед и проговорил:

– Должно быть, барышня Аалт ван дер Вин, вы забыли меня, если при нашей встрече так живо интересуетесь жабой.

Вместо ответа Аалт схватила его за руку и закричала:

– Бежим!

И помчалась вперед, волоча за собой Петера, а Гисберту только и оставалось, что смотреть, как мелькают в воздухе желтые башмачки.

– Вот прямо так и убежала? – переспросила Алейд ван дер Муннен, замешивая тесто. Она очень была занята на кухне, и хоть у нее были две дочери и приходящая служанка, пироги предпочитала готовить сама. Йерун стоял у нее за плечом, вытягивая пальцами маленькую колбаску из готового теста – он любил пожевать сырое. Мать не разрешала, говорила, что от колбаски сырого теста все кишки в животе склеятся между собой, и для того чтобы, их разлепить – придется съесть целый горшок свиного жира. А это очень дорого и ужасно противно.

Но Йерун и в детстве этому не верил и тихонечко, левой рукой, продолжал тягать тесто.

– Когда Аалт ван дер Вин увидела этого Петера, она даже в лице не изменилась, – сказал Йерун. – Вот это меня и убедило в истинности ее любви. Ведь если бы она была перед ним виновата, она бы сделала такое лицо, – он вытаращил глаза и раскрыл рот: как бы в ужасе. А если бы он был ей противен, она бы сделала такое лицо, – он скривил губы на сторону и прищурился. – А если бы она вообще его забыла, она бы сделала такое лицо… – Тут Йерун поджал губы и устремил взгляд куда-то на колбасу, подвешенную к потолку в углу кухни. – Но ничего подобного она не сделала.

– Что, ничуточки не удивилась? – переспросила мать. – Ведь они почти год не виделись!

– Даже больше года, – подтвердил Йерун. – Но ей хоть бы хны. «Ах, – говорит, – какая милая у вас жаба в платьице!»

– А у него правда была жаба в платьице?

– Правда.

– Тьфу, – плюнула мать, – как можно такую мерзость при себе носить?

– Он завернул ее в листок, вырванный из книги, поэтому она не была такой уж мерзостью, – ответил Йерун.

– Ну не знаю, – сказала мать, налегая на тесто. – У них эти лапки… как у младенчиков. Нет, как у насмешки над младенчиками.

– А потом они как побегут! – сказал Йерун. – Аалт схватила Петера за руку и помчалась, как заяц от гончей.

– Ну надо же!

– Служанка – та, что вечно ходит за Аалт, – хотела было их нагнать, да куда там! Скакала и прыгала, бедная, запнулась о камень и растянулась во весь рост. Голову разбила.

– А Гисберт что?

– Гисберт же врач, он сразу начал осматривать больную, считать ей пульс и рассуждать, не следует ли применить пиявки.

– Да что с этими людьми! – в сердцах бросила Алейд. – От него невеста убежала, а он про каких-то пиявок рассуждает…

– Гисберт, скорее всего, не понимает, что Аалт убежала. Ему могло показаться, что она просто решила немножко побегать.

– А это не так? – спросила мать, внимательно всматриваясь в младшего сына.

Может быть, оттого, что Йерун был левшой, но скрывал это, он умел видеть вещи со всех сторон, то есть как справа, так и слева. Поэтому его суждения часто оказывались самыми верными.

– Аалт ни мгновения не сомневалась, – после долгого молчания сказал Йерун. – Когда она была с Гисбертом, то часто задумывалась – то ныряя в свои мысли, то выпрыгивая оттуда. А с Петером этого и в помине не было. Она просто убежала.

– Поживем – увидим, – сказала Алейд. – Не верю я, чтобы такая девушка могла поступить столь легкомысленно.

– Аалт легкомысленная, – возразил Йерун, – но этот поступок она обдумывала больше года.

Он отщипнул еще один кусочек теста, кивнул матери и вышел из кухни.

Суматоха в доме главы пятой камеры редерейкеров Гисберта ван дер Вина поднялась ближе к вечеру, когда, охая и стеная, вернулась служанка с перевязанной головой. Через пень-колоду она объяснила, что упала и ударилась, а Гисберт Тиссен оказал ей помощь и прописал микстуру ценой в целых два стювера, что говорит о ее несомненной пользе.

Все это Гисберт ван дер Вин пропустил мимо ушей, потому что хотел знать главное: где Аалт, где его дорогая звездочка, где любимая и единственная дочь?

На это служанка отвечала, что произошла необъяснимая вещь.

– И лично я грешу на эти самые желтые башмачки, – добавила она, – потому что они, скорее всего, заколдованные. Недаром она их носит не снимая, а им и сносу нет, все как новые. Это неспроста. И началось-то все в Маастрихте, когда она зашла в ту сапожную лавку и повстречала там того подмастерья… Хотя, если припомнить, он даже не подмастерье, а ученик. Взрослый уже парень, а все в учениках ходил – о чем это говорит? Да о том, что бестолочь он! А если и не бестолочь, то невезучий. Зачем ей, спрашивается, невезучий, когда в мире полно везучих?

– Погоди, о чем ты говоришь? – остановил служанку Гисберт ван дер Вин. – Кого она встретила?

– Да башмачника этого, ученика, недотепу! – в сердцах отвечала служанка. – А он возьми да надень на нее эти башмачки. Тут-то ее сердечко к нему, видать, и прикипело. Колдовство все это, вот что я скажу.

– Разве мужчины бывают ведьмами? – удивился Гисберт ван дер Вин. – Сколько слышал, только женщины этим занимаются.

– Тьфу, тьфу, тьфу, отыди нечистый дух! – начала плеваться вокруг себя служанка. – Мужчины-ведьмы называются колдуны, и среди башмачников их, скажу я вам, полным-полно! Еще среди портных бывают, но эти вообще дурные люди, ибо крадут обрезки тканей, а потом шьют из них пестрые наряды для шутов и шутовских обезьян и прочих зверей, тьфу, тьфу, тьфу!

– Хочешь сказать, дочь моя с первого взгляда влюбилась в башмачника из Маастрихта? – не веря своим ушам, переспросил глава пятой камеры редерейкеров.

– Тьфу, тьфу, тьфу! – не унималась служанка. – Храни нас, Пречистая Дева!

– И теперь она этого башмачника увидела на городской площади?

– Прямо посреди рынка, – подтвердила служанка.

– И он ее похитил?

– Да какое там! Это она как схватит его за руку! Где это вы, говорит, пропадали, мой любезный суженый? Я уж вас жду-пожду, чуть было замуж не вышла, а вы в дальних краях бродите?

– Тьфу! – плюнул тут и Гисберт ван дер Вин. – Сама ему так и сказала?

– Да!

– И за руку сама схватила?

– В точности так и было.

– И за собой потащила?

– Да провалиться мне в ад, если все не так случилось!

– А ты-то где была?

– Так погналась за ними, но споткнулась и разбила голову. Гисберт Тиссен, да хранит его святой Лука и все остальные святые, прописал мне микстуру за два стювера, вот извольте оплатить…

– А он-то почему за ними не погнался? – продолжал допытываться Гисберт ван дер Вин.

Служанка поморгала, как курица, а потом вздохнула:

– Я так думаю, хозяин, дело все в том, что господин Гисберт слишком рассудительный человек. Он и рассудил, что Аалт побегает да вернется. А я вам точно говорю: не вернется она. Кто так бежит, тот назад не оборачивается. Это как с плугом: руку на плуг положил – и пошел пахать только вперед. Назад уж дороги не будет. В Писании вся правда написана, и потому не видать нам больше нашей ласточки. Улетела вместе со злым колдуном, с башмачником из Маастрихта.

– Нет уж! – объявил глава пятой камеры редерейкеров. – Я этого так не оставлю.

И, взяв трость, отправился в ратушу.

Городская стража была поднята на ноги незадолго до момента, когда колокол Святого Иоанна отзвонил последний час. Везде топали сапоги и гремели алебарды – нет от них спасения. В тесных переулках, правда, стражникам было не протолкнуться: повсюду их хватали за рукава горожане и допытывались: что такого случилось? На самом деле, все боялись пожара. Поэтому несколько раз из верхних окон на стражу выплескивались ведра воды. Стражники, все понимая, нимало не обижались: никому не хотелось повторения того, что случилось семь лет назад. А лишнее ведро воды в такой ситуации никому не повредит. Вот так все рассуждали.

Аалт бежала и бежала, вихляя из переулка в переулок, а Петер и Йоссе бежали вслед за ней. Плохо было то, что оба они совершенно не знали Хертогенбос, а Аалт была девушкой из высшего сословия, потому не разбиралась в здешних злачных местах и темных углах; гулять-то она гуляла, но только по главной площади и перед собором, и иногда немножко по улицам, отходящим от собора, но совсем недалеко.

Поэтому они не знали толком, куда бегут, и несколько раз возвращались к одному и тому же месту.

Наконец они устали и остановились у маленького колодца, чтобы перевести дух.

Стража грохотала где-то на соседней улице, поэтому следовало принять решение как можно быстрее.

– Есть два пути, – сказал Йоссе. – И один из них – нам с Петером спрятаться, а Аалт пусть выйдет навстречу страже и расскажет, что ее хотели похитить. Это немножко опасно для нас, но мы люди в городе неизвестные и вряд ли нас кто-нибудь опознает, если мы поменяемся одеждой.

– Как же! – возразил Петер. – После того, как мы извлекли глупость в форме тюльпана из головы этого Спелле Смитса, в Хертогенбосе нас узнает любой дурак.

– Это правда, ибо подобное притягивается к подобному, а глупость – к глупости, – со вздохом признал Йоссе. – Да и возвращать Аалт ее пожилому жениху было бы противно всяческой философии.

– Да это вообще противно, – сказала Аалт. – Давайте другой способ, да поскорее.

– Другой способ тот, чтобы бегать кругами всю ночь, а наутро попытаться покинуть город, забравшись в чью-нибудь телегу.

– Такой способ мне нравится больше, – сказала Аалт. – Ну, желтые мои башмачки, – обратилась она к своим ногам, – много ли еще мы с вами выдержим?

И они снова побежали по городу, петляя и запутываясь, погружаясь в улицы и вываливаясь из них.

Тем временем стража расцветилась факелами, а из каждого окна кто-нибудь да высовывался и кричал:

– Они, вроде, туда побежали!

– Нет, они в другую сторону побежали!

– Да что вы говорите, кума, я собственными ушами слышал, как они ругаются в том переулке!

– Это хромой Ян со своей Хелин ругался, они как с утра начали, так остановиться не могут.

– А я вам говорю, топот этих желтых башмаков ни с чем не перепутаешь, и они потопали в ту сторону!

Вот так высовывались горожане, а свет факелов мазал по стенам и тревожил воспоминания о том давнем пожаре. И хорошо бы уже всем пойти спать и погасить эти чертовы факелы, пока в самом деле не начался новый пожар.

В конце концов только трое самых упорных стражников остались и только один факел горел в руке у самого упорного из этих упорных.

Они тихо шли по улицам, стараясь не стучать и не греметь, и уже не наводили страх, а просто подкрадывались. Ибо мышь, по мнению этой кошки, была достаточно измучена и наверняка пряталась где-то поблизости. Если убедить ее в том, что опасность миновала, она, глядишь, и высунется.

Петер и впрямь впал в уныние. «Легко хранить верность философии и оставаться невозмутимым, – думал он, поглядывая на Йоссе. – Когда из всего имущества у тебя – пара монет в кармане да жаба в платьице, и терять тебе нечего. Ну, отрубят тебе голову или повесят за колдовство – что с того? Много ли оставишь ты на земле такого, о чем стоило бы жалеть? А там, глядишь, попадешь в какое-нибудь другое место, познакомишься с другими грешниками. Вряд ли Йоссе нагрешил настолько, чтобы его сварили в котле или где-нибудь подвесили… Но у меня-то совсем другая история. У меня есть Аалт и великая любовь к ней, и погибать мне совершенно не нужно».

Тут стена дома, возле которого они притулились, вдруг шевельнулась, оказавшись дверью, на пороге появился юноша и тихим голосом произнес:

– Входите.

В маленькой комнатушке было темно. Но вот затеплилась крошечная лампадочка, и выступило из темноты серенькое неприметное лицо Стааса Смулдерса.

Со стоном Аалт так и повалилась на пол. Петер прислонился к стене плечом, он дышал ртом и едва держался на ногах. Йоссе же, которому и в самом деле было нечего терять, стоял у двери, в любой момент готовый выскочить наружу или подраться.

Стаас снял тяжелый плащ, висевший на стене, и подложил Аалт под голову. Она проворчала что-то и завернулась в плащ, как гусеница.

Петер спросил у Стааса:

– Ты кто?

– Стаас Смулдерс, – сказал Стаас Смулдерс.

– Мы где?

– В доме моего хозяина, стеклодува Кобуса ван Гаальфе.

– А еще где?

– Это мастерская.

– А ты сам кто?

– Стаас Смулдерс.

– А еще кто?

– Сирота.

– А еще?

– Ученик стеклодува.

– Почему ты нам помог?

– Разве я вам помог?

– Зачем ты нас сюда впустил?

– Не знаю, – сказал Стаас. – Само как-то случилось.

– В таком случае раздобудь для нас воды, а если найдется поесть – будет еще лучше, – сказал Петер.

– Если я это сделаю – в доме услышат.

– Тогда не нужно, – простонала Аалт. – Я лучше полежу голодная, чем опять буду бегать по городу.

Стаас долго смотрел то на Аалт, которая так устала, что даже заснуть не могла, то на Петера, который так был взбудоражен, что даже сесть не мог.

Потом спросил:

– А это правда, что башмачки на барышне заколдованные?

– Так ты для этого нас впустил? – возмутился Йоссе. – Не ради милосердия, не ради снисхождения к великой любви этого мужчины и этой женщины, а ради своего пустого любопытства?

– Стеклодув выдувает стеклянные сосуды, которые сами по себе пусты, – сказал Стаас. – В этом суть нашего ремесла. Как же мое любопытство не может быть пустым?

– Что ж, в этом есть смысл, – признал Йоссе, философ из Уккле. – Продолжай.

– Я уже задал мой вопрос, – напомнил Стаас Смулдерс.

– Я бы сказал тебе, что никакого колдовства в желтых башмачках нет, – отвечал Петер, – но, по правде говоря, теперь в этом совсем не уверен.

Аалт слабо дернула ногой, словно в знак протеста.

– Если колдовство и было, то нам об этом ничего не известно, – уточнил Йоссе. – Существует ли в самом деле колдовство в любви между мужчиной и женщиной?

Стаас склонил голову набок, рассматривая Аалт.

– Никогда не видел эту барышню так близко, – проговорил он наконец. – Только слухи о ней доходили, да иногда вдали можно было посмотреть, как она мелькает со своей служанкой.

Он сел на корточки и уставился Аалт в лицо.

– Не очень-то вежливо так глазеть на барышню, – возмутился Петер.

– С нее не убудет, – отвечал Стаас. – Я же ничего у нее не отберу, если только полюбуюсь на нее, а мне, глядишь, прибавится.

– Какой прелюбопытный казус, – восхитился Йоссе. – Одной лишь арифметикой, даже и метафизической, его не разрешишь. Ведь если к одному человеку что-либо прибавится, это означает, что от другого человека что-нибудь вычтется. Взять, к примеру, деньги. – Он коснулся пояса. – Если у меня появился гульден, это означает, что Спелле Смитс лишился гульдена. Иными словами, Сложение всегда предполагает Вычитание и наоборот.

– Слишком мудрено, – вздохнул Стаас.

– А между тем ты в простоте открыл такое действие Арифметики, какое в нашем падшем мире невозможно, и это – Сложение без Вычитания или даже Умножение без Деления.

– И что все это значит? – обеспокоился Стаас.

– Что ты добрый малый, – ответил Йоссе.

Наутро стеклодув Кобус ван Гаальфе спустился в мастерскую и сам отворил ставни, потому что негодник Стаас проспал, и из-за него проспали все остальные.

И что же увидел Кобус ван Гаальфе?

Посреди мастерской в воздухе висел, покачиваясь, большой стеклянный шар. Он был совершенно прозрачным и определенно сделан из наилучшего стекла, которое не только не трескается в огне, но и не сразу бьется, упав на землю. В воздухе оно летает, а в воде плавает. Иными словами, это стекло превосходно приспособлено к существованию во всех четырех стихиях.

Внутри этого покачивающегося шара лежали, обнявшись, мужчина и женщина. Оба они были голыми, без единой нитки одежды на теле, но это никого не смущало, даже постороннего зрителя, ибо они были обнажены не так, как обнажаются в спальне или бане, но как обнажаются в раю или в аду. Мужчина показался Кобусу незнакомым, но в женщине он сразу же узнал Аалт ван дер Вин.

Когда Кобус раскрыл дверь своей мастерской и впустил в нее воздух с улицы, шар стронулся с места и медленно проплыл к выходу. Ненадолго он задержался над улицей, а потом не спеша устремился вверх и уплыл в голубое небо, раскинувшееся над благословенным Брабантом.

Платье и желтые башмачки Аалт ван дер Вин остались валяться на полу, как сброшенная оболочка, а рядом, разметавшись на лучшем плаще мастера Кобуса, сном праведника спал какой-то незнакомец. На животе у него сидела жаба в платьице и, выстреливая языком, ловила насекомых.

Из угла выполз на четвереньках Стаас, и Кобус напустился на него с криком:

– Что ты тут натворил? Кто этот человек? Почему здесь башмачки?

Стаас проморгался и ответил невпопад:

– Ох, хозяин, далеко может человека завести арифметика!