Читать книгу Улан Далай - - Страница 12

Крак-крак – трещали горящие бревна. Пиу-пиу – выстреливали угольки. Стекла плавились и стекали на землю. Главный храм-сюме, молитвенный дом, лечебница, кухня превратились в гигантские огненные лотосы. Столп огня добрался до верхнего яруса храма и взметнулся до самых звезд. Черное небо кромсали на куски обезумевшие ласточки. Пожар накрыл станицу багровым дымным одеялом. Отовсюду сбегались люди, но близко подойти к хурулу не могли – жар был нестерпимым. Орава пьяных поджигателей, прокричав напоследок «Долой мракобесие!» и «Да здравствуют Советы!» и хлестнув коней, скрылась в тумане теплой майской ночи.

Чагдар крепко держал за плечи Дордже. Кровь стучала в висках молоточками и, казалось, хотела прорваться наружу и выплеснуться. И дыхание, сбитое, пока он, продирался в людском месиве в поисках младшего брата, никак не хотело успокаиваться. Дордже был на удивление тих. Он свечкой стоял напротив входа в хурул, обмотав лицо краем накидки, перебирал четки, бесконечно шепча: «Омаань ведняхн! Омаань ведняхн!»

Мать, видно, знала о готовившемся поджоге. Наверное, от отца. Велела немедленно ехать в хурул и забрать оттуда младшего. Чагдар растерялся. Такое указание мог дать только отец. Немыслимо при живом муже женщине распоряжаться детьми. Но времена настали лихие. Власть меняется с той же частотой, что день с ночью. Как сошел царь с трона прошлой весной, так и началось. Говорят, власть в Петрограде, как теперь называли столицу, захватили болтуны и жулики. Выпустили из тюрем арестантов. Из Сибири вернули каторжан. Арестанты и каторжане разобрали оружейные склады и выгнали по осени болтунов из дворца. И сели во власть сами.

Немец Курт весной приехал к ним корову забирать. И землю еще на год в аренду потребовал по прошлому соглашению. А отец ее уже беженцам с Волыни сдал, деньги от аренды на починку крыши и утепление скотника пустил. Нехорошо вышло. Остались они без земли и без коровы, еще и хохлам должны.

Старший брат по осени с фронта вернулся, не стало фронта. Бросали солдаты ружья, братались с германцами и бежали из окопов домой: прошел слух, что землю будут давать, и надо было успеть к переделу. Очир немного денег привез, серебром. Расплатились с хохлами, телку прикупили. Деньги кончились.

А жизнь затягивала подпругу под самые ребра. Дальний хуторской выпас самоволом захватили крестьяне и распахали под озимые. И за аренду в хуторскую казну отказались платить, да еще и потребовали избрать их старосту в правление. Старики-старшины растерялись, никогда в жизни не встречались они с таким нахальством. На площади перед правлением то и дело собирался народ. Спорили до потери голоса. Чагдар ходил туда вместе с отцом и братом, слушал крикунов, но никак не мог определить, кто же прав. С одной стороны, казаки заслужили владение землей – веками отдавали жизнь за Россию. А с другой, пришлые – тоже люди, что хохлы, что великороссы, и многие семьи живут тут с турецких войн. Да и среди калмыков как так случилось, что у одного густо, а у десяти – пусто? Вроде бы со времен Чингисхана всем положено жить по «Степному уложению» и поровну все делить, а не под себя подгребать.

Очир нанялся табунщиком к сотнику Матвею Шургунову, у сотника старшему уряднику вроде не зазорно коней пасти. Но видел Чагдар, что недоволен старший брат. Каждый раз, как приезжал домой, брал дареную шашку, проверял лезвие на листовках, что разбрасывали по хутору белые, красные, кадеты, эсеры, меньшевики. Соседи приносили их отцу – прочитать, а мать хранила для растопки. Печку теперь топили углем, без керосина уголь поджечь – маята, а керосина добыть негде, даже за деньги.

В начале февраля налетели на зимовник красные и отобрали у Шургунова табун. Очир остался не у дел. И как только прослышал, что вышел из Новочеркасска Степной поход – объявил отцу, что уходит к Попову. Новый наказной атаман Попов стоял за самость донцев, без указок из столиц. Чагдара поразило, что Очир поступил своевольно, не спросив у отца разрешения. Что-то невидимое, но доселе незыблемое в укладе жизни пошатнулось.

А теперь это незыблемое горело. Сначала – словно одежда – отвалилась от тела храма дощатая обшивка. Чужаки-поджигатели бесновались, палили в воздух, выкрикивали непристойности, но ни одна горящая доска не упала им на голову. Потом пылало бревенчатое мясо: с гулом, кряканьем, посвистом, опаляя сбежавшимся на пожар станичникам брови, усы и чубы. Потом от храма остался только скелет-остов, тяжелые опорные столбы по углам, потолочное перекрытие, удерживающее верхний ярус, и в самой сердцевине, среди ненасытного черно-синего огня, сожравшего хранящиеся у алтаря подношения – топленое масло и водку, – зардевшаяся фигура Бурхана-бакши. Чагдар видел, как раскаляется голова, опускаются плечи статуи, как вся фигура горбится, голова наклоняется вперед, огромной каплей падает на оплавленные одежды и проваливается внутрь – как будто скрещенные ноги приняли в себя голову. И тут один из столбов, державших огненный балдахин над Бурханом, подломился, за ним – второй, и весь верхний ярус храма обрушился, скрыв безголовое изваяние от человеческих взглядов…

Толпа охнула, бакша упал в позе простирания с вытянутыми вперед руками. За ним среди вытоптанной травы и пепла простерлись монахи и манджики. Только Дордже остался стоять – Чагдар крепко держал его за плечи.

– Пусти, брат! – тихо попросил Дордже.

Но Чагдар не отпустил. Вдруг толпу понесет и Дордже затопчут?

Вой огня сразу утих, словно пламя насытилось отданным ему в жертву бронзовым телом величайшего из учителей. Люди молчали в печальном почтении. Выли только станичные собаки. Туман, отступивший на время от пожара, стал крадучись возвращаться, приглушая далекий конский топот. Бакша и монахи поднялись, отряхивая с одежды налипший сор. Чагдар легонько, но настойчиво потянул Дордже назад. Дордже упирался и уходить не хотел. Чагдар был готов взвалить брата на плечо и тащить силой, но тут услышал знакомое ржание. Это была лошадь отца. Слава бурханам, не придется своевольничать.

Дордже тоже опознал отцовскую кобылу, перестал упираться, расслабился. Из тумана один за другим появлялись всадники. Глаза лошадей, поймавшие отблески догорающего пепелища, сверкали в темноте, как печные угли.

Всадники были все как один с их, Васильевского, хутора, между калмыками называемого Хар Сала. С отцом прискакали те, кто выбирал его два месяца назад, в марте, членом Иловайского станичного совета: кому же, как не ему, мировому судье и честному человеку, представлять хутор. Отец сначала отнекивался, но, когда его учитель Кануков, теперь начальник военного отдела Куберлеевского волостного исполкома, приехал к нему и приехал с подарком – старинной, искусно сработанной домброй, быстро собрался и, оставив хозяйство на Чагдара – не маленький уже, почти восемнадцать зим! – уехал с Кануковым в станицу. С тех пор семья видела Баатра лишь изредка, он приезжал домой ненадолго – усталый, хмурый, словно бы усохший.

Отоспавшись, отец слезал с печи, набивал трубку сушеными травами – к апрелю весь самосад уже искурили, – усаживался на хозяйское место под алтарем и начинал разъяснять собравшимся однохотонцам, что значит «республика», «совдеп», «комитет» и чем большевики отличаются от меньшевиков и эсеров. Слова все были длинные и трудные, а объяснения отца – многословные и путаные, но хуторяне поняли, что большевики хотят отобрать у богатых излишки и разделить их между бедными.

Прискакавшие на пожарище хуторяне вооружились кто чем: кто берданкой, кто револьвером, кто шашкой. Видно, хотели помешать поджогу, но опоздали, хурул успел сгореть дотла, и только его беленая, местами тлеющая ограда указывала на границы пожара. Подъехавшие – человек двадцать – спешивались, простирались, бормотали молитвы. Отец сойти с лошади медлил, привставал в стременах, щурил глаза.

– Отец, мы здесь, – крикнул Чагдар и сразу пожалел о несдержанности: взгляды бакши и гелюнгов тут же обратились на них с Дордже. Привлекая к себе внимание, Чагдар грубо нарушил правила.

Отец едва заметно кивнул в ответ, соскочил с лошади, подошел к бакше.

– Святой бакша, – склонив голову, проговорил Баатр, – я не смог упредить пожар. Но мы догоним и убьем поджигателей.

То, что произошло дальше, было неожиданно и невероятно. Бакша вдруг ринулся вперед, выхватил из беленой ограды кол и, развернувшись, держа палку двумя руками, как держат меч, принялся дубасить отца. Отец пропустил первый удар, соскользнувший и пришедшийся по правому плечу, потом уклонился, попробовал перехватить кол, пытаясь остановить карающие руки. Лошадь отца попятилась и тревожно заржала.

– Собачье говно! – высоким, срывающимся голосом по-калмыцки завопил бакша. – Разрушитель! В какую кучу навоза ты влип!

– Подождите, святой бакша! – взывал Баатр. – Я был против! Это пришлые люди! Не казаки! Они нашей жизни не понимают!

– Что это за поганая власть, что поднимает руку на святыни? Чтоб вы все попали в горячий ад! Чтоб никто из вас не достиг чистой земли! – сыпал проклятиями бакша и все норовил ударить колом по голове Баатра.

Чагдар почувствовал, как плечи Дордже под его руками подымаются, словно Дордже не человек, а лебедь, и за спиной у него сейчас отрастут крылья, он развернет их широко-широко, взмахнет, оторвется от земли и улетит в чистые земли, подальше от земного ада. А его собственные руки отяжелели и превратились в железные клещи, какими кузнецы держат раскаленный металл на наковальне.

– Больно! – нутряным голосом просипел Дордже. Чагдар ослабил хватку.

Бакша снова занес над головой кол и снова обрушил его на голову Баатра. Бакшу колотило от ярости, и удары были неточные – казачья фуражка отца спружинила и отлетела к ограде. Нет страшнее оскорбления для казака, чем сорвать с него фуражку. Этого отец уже не стерпел – перехватил запястья бакши и сжал крепко, вынуждая разжать пальцы и выронить кол. Бакша застонал, но оружие свое из рук не выпустил. Над толпой раздался вздох ужаса: великий грех – причинять боль священнослужителю. Чагдар почувствовал, как Дордже весь затрясся. Наконец кол выпал из рук бакши, мазнув отца по рукаву поддевки и оставив беленый след, светившийся красным в сполохах догорающего пожара.

Баатр поднял кол и зашвырнул за ограду.

– Теперь не старое время, святой бакша. Вы подняли руку на члена Совета! За это ответите перед ревтрибуналом!

Бакша не отвечал и только смотрел на Баатра круглыми, полными ненависти глазами. Ноздри его раздувались, как у взъярившегося жеребца, рот плясал…

Баатр развернулся, поймал лошадь за узду, попытался вскочить в седло – и тут его повело в сторону; он зашатался, но не упал, прислонив голову к лошадиному боку. Чагдар схватил Дордже за руку, рванул, словно сдергивал с места примерзшее ко льду ведро, и побежал отцу на помощь. Баатр благодарно оперся на него, Чагдар подсадил его на лошадь, кивнул Дордже: садись сзади. Дордже вскарабкался, обнял отца за пояс. Чагдар взял лошадь под уздцы и тихим шагом повел прочь, к изгороди общественной рощицы, где стоял его конь. Станичники молча расступились.

Добравшись до дома, помогли отцу спуститься с лошади и повели, держа за локти, в горницу, где под алтарной полкой с бурханами стояла низкая и неширокая деревянная кровать – хозяйское место. Увидев мужа в неверном свете коптящего камышового светильника – в выпачканной одежде, с распухшим ухом, со ссадинами на лице, – Альма метнулась к сундуку, достала чистую тряпицу и, дождавшись, когда Чагдар устроит отца поудобнее, обтерла ссадины, присыпала их печной золой, смазала ухо топленым маслом. Учуяв запах масла, Баатр приоткрыл глаза и попробовал пошутить:

– Лучше рот мне им намажь!

Альма в ответ слабо улыбнулась, но улыбка вышла вымученной и чужой. Чагдар вдруг увидел, как постарело лицо матери: рот запал куриной гузкой, жесткие мелкие складки лучами прорезали верхнюю губу. Казалось, она вот-вот заплачет. Дордже стоял посреди горницы поникший, с бессильно повисшими руками, с пятнистым, перемазанным сажей лицом. Чагдара же слова отца приободрили: раз шутит, значит – в уме.

Ему вдруг невыносимо, мучительно захотелось спать. Утром злость отпустит… Он залез на печь и как провалился…

Но только закрыл глаза, а его уже за ногу тормошила мать.

– Сосед Адык пришел, – тихо шептала Альма. – На сеновале тебя ждет. Просил не шуметь и огня не зажигать.

Сон мигом слетел. Убеленный сединами казак пришел к нему, юнцу! Значит, дело серьезное.

Нашарив в темноте опорки, Чагдар тихо вышел из мазанки. Туман сгустился, словно кислое молоко, как это часто бывает по ночам в мае, и казалось, его можно загребать горстью и есть. И темнота будто оглохла. Чагдар крадучись перебежал через баз к сеновалу.

– Мендвт! – негромко поприветствовал Чагдар соседа.

– Менде[14]! – тихо отозвался Адык. – Дело такое – отца твоего убить хотят за бакшу. Барушкаев стариков собрал. Племянник мой у Барушкаева в батраках, он подслушал. «За неуважение к бакше, – говорят, – мы Батырку и убить можем. Не доживет он до своего трибунала. Мы его вперед растрибуналим».

Хорошо, что туман такой густой, иначе оглушительный стук сердца услышали бы даже овцы в скотнике. Сердце стучало везде: и в горле, и в низу живота, и даже в пальцах ног. Чагдар поблагодарил старого соседа и сразу направился к лошадям – мать не успела их еще расседлать. Держа за чумбуры[15], подвел отцовского мерина и свою кобылу прямо к двери мазанки.

Только вошел – наткнулся на вопросительный взгляд матери, притулившейся на полу у отцовской постели. В изголовье в позе лотоса со спиной такой прямой, будто в нее вставили прут, сидел Дордже. Глаза его были закрыты, дышал мерно, расслабленные руки покоились на коленях.

– Отцу надо скрыться, – только и сказал Чагдар. – Соберите, мама, нам еду.

Альма вскочила, достала из сундука мешочек сухарей, бычий пузырь с топленым маслом, маленькую жестянку с сахаром, обломок плиточного чая, коробок спичек. Сдернула с крюка у печи кусок вяленой говядины, сложила все в заплечный мешок.

– Отец! – тихо позвал Чагдар, поднеся светильник к кровати. – Мы должны уехать.

Баатр с трудом разлепил глаза, сел на кровати, мутным взглядом посмотрел на сына.

– Кто его бил? – отважилась спросить Альма.

– Бакша Сарцынов. За то, что хурул сожгли.

– Все-таки сожгли, – Альма покачала головой. – Бакша проклинал отца?

Чагдар не ответил. Мать поняла и без ответа.

– Отца к шаману вези. Проклятие снимать. У Маныча на грязях сильный шаман живет.

– До Маныча далеко, – возразил Чагдар. – Сейчас его хоть бы до Куберле довезти. На станции Кануков, он скажет, что делать. Там, наверное, и доктор есть. Эй, Дордже! – позвал он младшего. – Пособить надо!

Но Дордже не шелохнулся.

Чагдар подошел к нему, потряс за плечо. Ничего не изменилось ни в посадке, ни в дыхании Дордже. Чагдар слышал, что с монахами такое бывает, когда они долго начитывают мантры, будить их тогда нельзя, а можно только позвенеть над ухом колокольчиком. Но колокольчика в доме не было. Альма поняла, что с младшим что-то не так, бросилась к нему – Чагдар жестом остановил:

– Утром поспрашивайте у соседей колокольчик, мама. А сейчас не трогайте его. Душа может не вернуться, если начать тормошить тело.

Мать послушно отступила, зашептала молитву.

– Надо отца на одеяле до лошади донести, – предложил Чагдар. – Берите с ног.

Альма взялась за одеяло. Чагдар вдруг осознал, что он командует матерью, а мать ему подчиняется. В свои неполные восемнадцать он принял на себя роль старшего мужчины при живом отце и старшем брате – так распорядилась судьба. И удивился, что не чувствует ни страха, ни сомнений. Теперь он точно знал, на чьей стороне: на стороне тех, кто воевал против врагов отца, а главные враги отца – бывший атаман и бакша. И злость на них не отпускала, а только разгоралась. Она питала его и двигала им, когда он затаскивал отца на коня, привязывал за пояс свивальником к луке седла, проверял подпруги и приторачивал сзади тюк с буркой и кошмой, когда выкапывал из золы под печкой найденный прошлой осенью в придорожном бурьяне наган.

– Мама, когда сюда придут старики, напомните им, что Очир добровольно ушел к генералу Попову. И что дядя Бембе погиб за царя. Будут про нас спрашивать – скажите, повез отца на Маныч.

– Что же теперь будет?

– Теперь будет так: или мы бакшу и всех, кто с ним, или они нас.

Альма охнула.

– Дордже два года назад правду сказал: крови и войны на всех хватит. Видящий он. Берегите его, мама!

Чагдар вскочил в седло, взялся за повод отцовской кобылы. Альма подошла к мужу, погладила по сапогу. Баатр приподнял было голову, но распрямиться не смог. Нашарил рукой макушку жены, провел пальцами по непокрытым волосам.

– Домбру спрячь подальше, – прошептал он. – А то и эту сломают.

– Спрячу, – пообещала Альма. – Белой дороги! Да даруют бурханы вам здоровья!

– Чу-чу! – тихо тронул лошадей Чагдар, направляя к задней калитке, чтобы уехать с хутора незамеченными.

Начинало светать, туман истончался. Хотелось подхлестнуть лошадей, но приходилось ехать шагом, чтобы лишний раз не тревожить отца.

Ехать решил вдоль речки – и расстояние сократить, и не попасться на дороге ни красным, ни белым. В нагане было всего-то три патрона, много не постреляешь. Разве что в лоб себе пулю пустить, чтобы избежать издевательств.

Красива степь в начале мая. Трава зеленая, яркая, тугая. Небо – как бирюза на священном барабане-кюрде. Воздух дрожит от испаряющейся влаги, и все пространство наполнено звуками до краев. Насекомые, птицы, мелкая живность жужжат, трещат, пищат, свистят, поют, кричат – громче, чем хурульный оркестр в большой праздник. Если не всматриваться, сердце начинает биться бойко и радостно. Но приглядишься, и пасмурно становится на душе. Невспаханные поля проросли осотом, ни одного конского табуна, ни одного овечьего стада на пастбищах, а в небе парят хищники: стервятники, грифы, сипы – им теперь еды вдоволь: среди травы полно неубранных трупов – и скота, и человеческих. И не всматриваться нельзя: никогда степь не была так опасна, как теперь, и главная опасность исходила не от волков, которые тоже вольготно расплодились, – опасность исходила от людей.

Когда солнце стало припекать, Чагдар завернул в балку – лошадям попастись, а самим поспать. В Куберле приехали лишь к вечеру. Чагдар достал из-под седла два лоскутка кумача, повязал на правую руку себе и отцу – опасался, чтоб часовые не подстрелили.

На путях, словно бусины на длинных четках, теснились эшелоны. Закопченные цистерны, замурзанные теплушки, низкобокие платформы с курганами угля, благородные вагоны с застекленными окнами, из которых уютно лился в сгущающихся сумерках желтый электрический свет. Вдоль вагонов мельтешили люди, жгли костры, слышались крики, брань, хохот, пахло едой, дымом, шпалами и отхожим местом.

На входе в вокзал стоял часовой в побелевшей от высолов гимнастерке. Вскинул ружье.

– Стой! Из каких будете? – И, вглядевшись, подозрительно добавил: – Калмыки, че ль?

– Свои мы! – поспешно откликнулся Чагдар. – Депутат Иловайского станичного совета Баатр Чолункин и сын.

– Депута-а-ат? Он, че ль? – недоверчиво протянул часовой, тыча штыком в сторону Баатра.

– Начальник Кануков – мой старый товарищ, – не очень внятно сказал Баатр, не поднимая головы.

– Да ну? А бумага у тебя про то имеется? – засмеялся часовой.

– Проводите нас к нему, он подтвердит, – предложил отец.

– Военнач сейчас занят. Мы вас сперва в кутузку поместим, а как к утру товарищ Кануков освободится – разберемся.

– Отцу нужен доктор, – вмешался в разговор старших Чагдар. – Его бакша Сарцынов избил, голову повредил.

– Дохтур? Дохтур тоже занят, они с товарищем Кануковым совещание проводять. А че ж депутат башку-то свою бакше подставлял? Че ж не вдарил по-депутатски с отлета, шоб бакша зараз усрался? Нескладно врете! – заключил часовой. – Петро! – громко позвал он.

Из приоткрывшейся створки двери высунулась лохматая голова.

– Чего надо, Вась?

– Да вот закрой етих в чулане до выясненья.

– Добро! – вслед за головой вылез и весь Петро, правой рукой держа берданку, а левой отчаянно почесывая рыжую шерсть, выпиравшую из расстегнутого ворота косоворотки. – Оружие есть?

Чагдар вынул из-за пазухи наган.

– Кидай на землю. И с кляч слезайте.

– Отец сам не слезет, – торопливо пояснил Чагдар, спрыгивая с коня. – Привязанный он. Голову повредил.

– Вот морока! – Петро пригляделся к Баатру и досадливо сплюнул. – Ездют тут всякие с ушибленными мозгами! Ну, давай сам его развязывай! Чего дома не лежалось-то?

– Нам к товарищу Канукову срочно нужно с секретным докладом, – схитрил Чагдар.

Петро в задумчивости давил на груди вшей. Хохол-часовой, устав держать ружье наизготове, оперся на него как на посох, выражение лица с угрожающего сменилось на любопытствующее.

– Мы с ним одного хотона, – опять соврал Чагдар. – Он недоволен будет, если вы нас запрете. Товарищ Кануков отца уважает. Домбру недавно подарил.

– Домбру? – оживился Петро. – Ну, так бы сразу и сказал! Я ж эту домбру у одного убитого калмычка трофеем взял, да хотел в костер пустить, не звонкая ни черта, один нутряной бум-бум производит. А военнач сказал: знаю, кому она пригодится. Обождите тут, я про вас докладу. Как фамилие-то? Ой, да ладно! Все равно я ваших фамилиев не выговариваю. Про домбру ему скажу.

Петро спешно застегнул ворот, одернул подол рубахи, поднял с земли наган Чагдара, засунул себе за ремень и толкнул дверь.

– Ты напомни там, чтоб сменили меня, – крикнул вдогонку часовой. – Жрать дюже хоцца.

Петро не ответил, а может, и не слышал за скрипом давно не смазанных дверных петель.

Чагдар помог отцу слезть на землю, опустился рядом на корточки. Баатр сидеть не мог, заваливался на бок.

– Товарищ часовой! Пусть отец полежит – неможется ему, – попросил Чагдар и торопливо добавил: – У меня тут мяса немножко есть, я вас угощу.

– Ну че же он в пылюгу ляжит, – смилостивился часовой, – давай его вот сюды на лавку, – указал штыком на облупленную скамью с литыми чугунными бочками.

Чагдар подвел отца к скамье, Баатр со вздохом облегчения растянулся во весь рост и закрыл глаза. Чагдар достал из торбы вяленое мясо, из-за голенища нож, отрезал толстый шмат, передал часовому. Тот сел на лавку в ногах у Баатра и жадно впился в рубиновый пласт зубами. Откусить сразу не смог, потянул боковым прикусом, как раздирают мясо собаки. Наконец отгрыз, стал жевать, сильно двигая челюстями. Долго перекатывал кусок во рту, давясь, проглотил… Вздохнул.

– Эх, жизнь-подлюка! От зубьев одни пеньки остались. Ладно, иссмакую помаленьку. – Засунул остальное мясо за щеку и стал посасывать, как большой леденец. – Да ты тоже сидай, – предложил Чагдару. – В ногах правды нет. Когда еще Петро возвернется. Большой кильдим там у военнача. Маруську-анархистку потчует. Слыхал про Маруську?

Чагдар помотал головой, осторожно примащиваясь на краешке скамьи.

– Ну, ты темный! – протянул часовой. – Буйная краля! Чуть че не по ней – сразу за наган! И не разбирает – свои, чужие, палит напропалую и берет, че хочет.

– Женщина?! – изумился Чагдар.

– На обличье – дамочка. А по правде – черт его знает. Разное про нее брешут, – часовой хмыкнул и добавил: – Росточку небольшого, а пьет, как лошадь. И не пьянеет, веришь? Вот те крест! – мелко перекрестился и спросил, кивая на торбу: – А помякше у тебя там ничего нема?

– Масло топленое есть, – признался Чагдар.

– А хлебушко?

– Сухари. Но старые.

– Не пойдет, все десны расцарапаю! – вздохнул часовой. – Ладно, может, сменют вскорости, кулеш похлебаю.

Над головой со стуком распахнулось окно.

– Слышь, малой! – позвал Петро Чагдара. – Заходите до товарища военнача.

Чагдар взглянул на отца. Истомленный дорогой и болезнью, он заснул.

– Товарищ! – обратился к часовому Чагдар. – Разрешите отца тут у вас оставить до распоряжения товарища Канукова.

– Да пущай отдыхает. Лавка казенная. Чай, до дыры не изотрет.

Чагдар поднялся, проверил, как сидит на нем казачья фуражка – соблюден ли наклон, не зализан ли чуб, поправил пояс, отряхнул штаны и быстрым шагом направился к вокзальному крыльцу.

Впервые попал Чагдар внутрь такого большого здания. Может, ощущение огромности создавалось пустотой помещения и белизной стен, да еще и люстра под потолком била в глаза десятком электрических ламп – Чагдар поневоле зажмурился. Дверь за ним захлопнулась, и пустая зала откликнулась многоголосым эхом.

Сбоку от окошка с надписью «Касса» стоял Петро и махал рукой.

– Давай сюды! Ты чего один-то? Батя совсем занемог?

– Занемог.

– Беда! А дохтур-то того… лыка не вяжет. Ну, заходи, не робей!

Петро потянул на себя тяжелую деревянную дверь с надписью «Начальник станции» и толкнул за порог Чагдара.

Света в кабинете было меньше, чем в зале: одна лампочка горела под потолочным абажуром, да зеленая лампа на большом, покрытом сукном столе плавала в плотном облаке табачного дыма.

выводил чей-то разухабистый, размазанный, похожий на собачий брех голос под звуки поскуливающей балалайки.

Табак тут курили хороший, фабричный. А еще пробивался запах казенной водки, жареной свинины и каких-то дурманящих цветов. На месте начальника станции сидел Харти Кануков в расстегнутом казачьем мундире с красными погонами, возил вилкой по тарелке, целясь в кружок колбасы.

Справа от Канукова, положив кудрявую голову на руку, уткнулся лицом в сукно человек в полосатом штатском пиджаке. Другая рука держала пустой тонкостенный стакан с золотыми вензелями. Слева двое матросов в тельняшках подпирали широкими спинами подоконник зарешеченного окна. У одного в руках была балалайка. Он-то и потешал собравшихся частушками.

А напротив начальственного кресла к столу был придвинут узенький диванчик на высоких гнутых ножках, и на нем полулежала женщина – это судя по вздымающейся под белой черкеской груди и задравшейся выше колен черной юбке женщина. Но вот жесткое лицо с заостренным носом и втянутыми щеками, да и волосы, стриженные по-крестьянски скобкой, говорили за мужчину. Видно, это и была Маруська. Держа на отлете папиросу и откинув голову на спинку диванчика, она задумчиво смотрела в потолок. Грязные тарелки на столе были полны окурков, у массивной ножки выстроилась батарея пустых бутылок. На вошедшего Чагдара никто внимания не обратил, и он стоял у двери, переминаясь с ноги на ногу и не решаясь обнаружить свое присутствие.

Матрос резко оборвал частушку и пошатываясь, встал.

– Пройдусь до кухни, еще жратвы принесу.

Кануков поднял на него глаза, погрозил вилкой:

– К кухарке не приставай. Она моя жена!

Матрос ухмыльнулся:

– Вам, товарищ военнач, надо работать над собственническими инстинктами. При коммунизме все жены будут общие, читали? По билетам будут нас обслуживать.

– Нет, не так! – возразил Кануков. – Женщина будет свободно выбирать, с кем ей жить.

– Ну вот, может, кухарка на сегодня выберет меня, а? – захохотал матрос.

Вилка со звоном упала на пол. В руке Канукова появился виляющий рыльцем пистолет.

– Ты не забывайся! – прицеливаясь матросу в пах, процедил Кануков. – Кто ты, и кто я!

– А я анархист! И должностей не признаю! – Матрос потянулся рукой к кобуре.

– Козубенко, кончай в бутылку лезть, – резко сказала женщина и вдавила окурок в середину тарелки. Голос был нервный, летающий: вверх-вниз, вверх-вниз.

Козубенко делано вздохнул и потянулся:

– А жалко. Кухарочка тут аппетитная.

То, что увидел и услышал Чагдар за несколько минут, перечеркивало все его представления о том, что такое хорошо и что такое плохо, что позволено делать и что не позволено. Он понимал, что матрос унизил Канукова, и ему, Чагдару, не стóит быть тому свидетелем. Он нашарил за спиной дверную ручку и попытался тихо выскользнуть. Дверь предательски заскрипела. Кануков, матросы, женщина – все повернули головы и уставились на него.

– Кто такой? – набычившись, спросил Кануков, опуская пистолет. – Кто пропустил?

– Чагдар я. Сын Баатра Чолункина. Вы к нам на хутор приезжали отца в Совет выбирать…

– А-а-а! А сам он где?

– Тут, на лавке под окном лежит. Избил его сильно бакша. За сожженный хурул…

– Вот! – Кануков снова вскинул пистолет и стал тыкать им в Козубенко. – Вы жжете, а страдают невинные люди!

– Лес рубят, щепки летят, – лениво отозвался Козубенко. – Покладите пистолетик, а то вдруг в кого-нибудь невинного ненароком выстрелит.

– Нам бы доктора, – попросил Чагдар.

– Доктора? – переспросил Кануков и посмотрел на спину уткнувшегося головой в стол штатского. – Он спит. Устал очень.

– Сейчас разбудим! – заверила Маруська.

Она протянула короткопалую, цепкую пятерню, потормошила спящего за плечо:

– Товарищ Лазарь, просыпайтесь, золото партии без вас делят!

Штатский тут же вскинул голову, близоруко щурясь и подтягивая к себе зажатый в руке стакан.

– Что? Где?

Все радостно загоготали. Даже Чагдару стало немного смешно.

– Вот зачем нам нужны жиды, – отметил Козубенко. – Чтобы между собой не перестреляться.

– И чтобы лечить вас, идиотов, после того как перестреляетесь, – снова укладывая голову на стол, пробормотал товарищ Лазарь. – Целиться метко не научились, лапотники.

– А вот это уже хамство! – оценила Маруська. – А ну-ка, хлопцы, возьмите его под локотки и к водокачке. Накажем холодным душем! А потом пусть осмотрит больного.

Матросы откровенно обрадовалась предстоящей экзекуции. Лазарь вскочил, замахал стаканом, отбиваясь, но не удержался на ногах и повис на руках у матросов.

– Мария Григорьевна! У меня слабые легкие! Мне нельзя переохлаждаться! – запричитал он. – Умру – кто вас лечить будет?

– Не умрешь – не зима, – отрезала Маруська. – Ведите! – приказала она матросам.

Упиравшегося Лазаря потащили к выходу. Чагдар отскочил и вжался в стену, чтобы не получить тычка от резко распахнувшейся двери. Маруська закурила новую папиросу, в упор, беззастенчиво разглядывая Чагдара. Ему хотелось сбежать, но не мог он выйти без позволения старшего. А Кануков сосредоточенно засовывал револьвер в кобуру, что давалось ему нелегко.

– Эй, молоденький, ты что там стенку подпираешь? Выпей с нами за революцию!

Чагдар не двинулся с места. Кануков поднял глаза от кобуры.

– Мальчику надо пойти присмотреть за отцом, – попытался вмешаться он.

– За отцом сейчас доктор присмотрит. А мальчик пусть выпьет! – настаивала Маруська.

– У нас таким молодым пить нельзя! – объяснил Кануков.

– За победу революции имеет право выпить каждый, кто может держать в руках оружие! – возразила Маруська. – Ты умеешь стрелять? – обратилась она к Чагдару.

– Как всякий казак, – с гордостью ответил Чагдар. – Мне уже скоро восемнадцать.

Маруська налила в свой стакан из пузатого графина, подошла к Чагдару, протянула пахучее пойло. Чагдар на всякий случай убрал руки за спину.

– Ты что, не уважишь революцию? – наступала Маруська; ее белая черкеска с пустыми газырями была уже не дальше сжатого кулака от груди Чагдара. Казалось, еще немного – и женщина навалится на него и задушит.

– Пей! – выдохнула она в лицо Чагдару.

Чагдар выхватил из Маруськиной руки стакан и, стараясь не стучать зубами о тонкий стеклянный край, выглотал до дна. Пламя пожара полыхнуло внутри, обожгло рот, глотку и рвануло ниже, в желудок. Чагдар закашлялся, хватая ртом остужающий воздух.

– Ну вот и принял боевое крещение! – Маруська постучала ладонью по его груди.

Чагдару было невыносимо стыдно. Женщина, и при том еще посторонняя женщина, трогала его на глазах у старшего мужчины. Чагдар сполз по стенке, спасаясь от этой выпирающей, как горбы верблюда, груди и этих паучьих лап, опустил голову, чтобы не смотреть на Маруськины коленки в шелковых чулках.

– А калмыки все такие застенчивые, товарищ Кануков? – промурлыкала Маруська.

– Маруся, оставь его, у него нет опыта, – попытался выгородить Чагдара Кануков.

– Девственник?!

Открытие взбудоражило Маруську окончательно. Она подняла ногу в лакированном сапожке и поставила на плечо Чагдара. Запах женской плоти и дурманящих цветов шибанул Чагдару прямо в нос. Он резко дернулся и ударился затылком о стену. Голова закружилась, перед глазами поплыли алые круги…

– Девственник? – повторила вопрос Маруська. И, не дождавшись ответа, постановила: – Это хорошо, что девственник. Значит, не сифилитик. Товарищ Кануков, уступи мне на ночь кабинет. У меня в вагоне неудобно: места мало и переборки тонкие. А тут такой стол роскошный…