Читать книгу Атаман Платов. К 270-летию со дня рождения (1753–2023) - - Страница 8

После возвращения из Персидского похода Платов получил разрешение побывать на родине. Но сначала с полком чугуевских казаков он отправился в Чугуев, чтобы отчитаться за формирование Малороссийского и Чугуевского полков. Тут и начались для него неприятности. Недруги Матвея Ивановича обвинили его перед начальством в том, что он якобы не выплатил казакам двух Чугуевских полков причитающиеся им за службу деньги. Платову пришлось защищаться, и на суде при Петербургском «ордонанс-гаузе» он оправдался. Император Павел Первый на приговоре военного суда начертал: «За все значущееся по сему делу, как и за консилиум, держанный в Персии (во время Персидского похода 1796 года. – М. А.), исключить из службы Платова и отправить к Орлову (донскому войскому атаману. – М. А.) на Дон, дабы держать его под присмотром в Черкасске неотлучно».

Четыре дня спустя Платов на почтовых лошадях выехал в Черкасск. Он уже предвкушал в дороге радостную встречу с женой и детьми, когда в Москве его нагнал фельдъегерь и вручил письмо генерал-прокурора князя Алексея Борисовича Куракина[176]. С тревогой в душе Матвей Иванович распечатал письмо и прочитал: «Милостивый государь мой Матвей Иванович! По получении сего письма извольте, ваше превосходительство, обратить ваш путь в город Кострому. Сие я вам сообщаю по высочайшему его императорского величества повелению. Пребывание ваше в Костроме должно быть безвыездно впредь до особого повеления. Пребываю и т. д.»[177].

И Платов, проклиная в душе сумасбродного императора, повернул в незнакомую и далекую от Дона Кострому. Такая немилость императора была полной неожиданностью для Платова, ибо по утверждению биографа и адъютанта Платова Николая Смирного «Платов при восшествии на престол сего государя имел счастье видеть его особенное к себе благоволение и милость»[178]. Тем более что с женой Павла Первого Марией Федоровной Матвей Иванович, как мы показали, поддерживал весьма дружеские отношения и мог расчитывать на ее заступничество перед взбалмошным императором.

По поводу ссылки Платову получил письмо и костромской гражданский губернатор Борис Островский. Генерал-прокурор Куракин сообщал ему: «С сим письмом явится к вам посланный от меня курьер и с ним вместе генерал-майор Платов, которому государь император повелеть соизволил жить в Костроме. Уведомляя о сем, ничего особенного о господине Платове сказать и поручить не имею, кроме наблюдения. С невыездном его в Костроме пребывании и за образом его жизни прошу меня уведомлять»[179].

В то же время на Дон, к атаману Василию Орлову, была отправлена депеша с известием о ссылке Матвея Платова в Кострому.

Поводом к такому неблагоприятному повороту в судьбе Платова, говорят, послужило подозрение Павла I в том, что популярный среди донцов генерал Платов может возбудить против него Дон. А случилось вот что…

Когда Матвея Ивановича освободили из-под суда по обвинению в растрате денежных сумм Второго Чугуевского полка, то флигель-адъютант А. П. Ратьков[180] по повелению Павла I возвратил Платову его саблю. Приняв ее от Ратькова, Матвей Иванович вынул саблю из ножен и порывисто воскликнул:

– Она еще не заржавела, она еще меня оправдает!

Испуганный Ратьков, всецело обязанный своей карьерой Павлу Первому, узрел в этом эмоциональном восклицании Платова крамольные намерения и поторопился донести об этом императору, представив дело так, будто казачий генерал собирался на Дон, чтобы взбунтовать там казаков против императора. Участь Платова была решена: вместо родимого Дона он должен был ехать в далекую и холодную Кострому. Но всего этого он тогда не ведал…

Двадцать четвертого декабря 1797 года Матвей Иванович прибыл в Кострому. Не мешкая, явился он к гражданскому губернатору Борису Петровичу Островскому, который встретил его растерянно-настороженной улыбкой. В тот же день Платов отправил послание Куракину с оправданием по всем пунктам обвинения. Однако ответа не получил.

Поселился Матвей Иванович в «доме Дурыгина на улице Павловской»[181]. Потянулись мучительно-томительные дни ссылки. Боевой генерал Платов, привыкший к обстановке походов и сражений, изнывал от бездействия и неизвестности, проводя время в нудных и однообразных беседах с в общем-то добрыми и сочувствующими его незавидному положению обитателями губернаторского дома и совершая прогулки по улицам скучнейшей зимней Костромы. Так прошла зима.

Весной 1798 года Платов уговорил робкого, но порядочного и честного, губернатора послать письмо-ходатайство генерал-губернатору князю Алексею Куракину. Поколебавшись, Островский согласился, и в тот же день отправил письмо с нарочным. «Ведая, колико вы сострадательны к несчастным, – говорилось в губернаторском письме, – то осмеливаюсь у вашего сиятельства испросить милостиво, буде возможно, позволения во утешение скорбной души Матвея Ивановича Платова, чтоб позволено было ему в некотором расстоянии от города, в селения к дворянам, известным по званию их, выезжать, ибо его всякий желает видеть у себя за хорошее, тихое и отменное вежливое обращение. Ему же сие послужит к разогнанию чувственной его усталости»[182].

Некоторое время спустя пришло неутешительное письмо от князя, в котором он сообщал, что «касательно позволения Матвею Ивановичу Платову выезжать из города, сколь бы ни охотно желал я сие сделать, но не могу, что такое дозволение от меня не зависит».

Снова потянулись безрадостные и без надежды на освобождение дни ссылки. Вскоре Платов познакомился здесь с Алексеем Петровичем Ермоловым, будущим героем Отечественной войны 1812 года, также сосланным царем-самодуром в Кострому «за участие в кружке «смоленских вольнодумцев» его двоюродного брата А.Каховского». Они быстро сошлись, поселившись в одном доме на улице Богословской (ул. Горная)»[183].

Часто Платов и Ермолов совершали совместные прогулки. Ермолов, весьма одаренный способностями к изучению языков, основательно овладел латынью. Ежедневно он вместе с соборным протоиереем Егором Груздевым штудировал исторические произведения Тита Ливия (особенно «Войну с Ганнибалом») и других классиков античной литературы. Предлагал и Матвею Ивановичу, но тот все время тосковал, думая о родине, семье, оставшейся в неведении о его судьбе на Дону.

А семья у опального походного атамана была довольно большой. Как мы писали, после смерти своей первой жены Надежды Ефремовой, Матвей Иванович женился на вдове Павла Кирсанова Марии Дмитриевне, дочери генерал-майора и войскового судьи Дмитрия Мартыновича Мартынова. В 1798 году ей исполнился тридцать один год. От первого брака у Платова рос сын Иван, которому шел двадцатый год. В полку своего отца Иван побывал в сражениях русско-турецкой войны, участвуя во взятии крепостей Очаков, Бендеры, Каушаны, Измаил. За отличия в последнем он был награжден Золотым знаком и произведен в поручики армии. Затем служил в Молдавии, и в чине войскового старшины вместе с отцом участвовал в Персидском походе 1796 года. 15 мая 1798 года Иван Платов стал командиром казачьего полка своего имени[184]. Значительное достижение для 21-летнего войскового старшины, чем гордился Матвей Иванович!

Кроме Ивана, у Матвея Ивановича были одиннадцатилетняя дочь Марфа, девятилетняя Анна, восьмилетняя Мария, шестилетний сын Александр, четырехлетний Матвей и двухлетний Иван – их совместные с Марфой Дмитриевной дети[185]. Наравне с родными в платовской семье воспитывались и его неродные дети Хрисанф Павлович и Екатерина Павловна Кирсановы. Хрисанф, обучавшийся в частной школе арифметике, геометрии, рисованию, французскому и немецкому языкам, с 1790 года составе полка М. И. Платова участвовал в войне с турками, отличившись в штурме Измаила, затем во взятии крепости Килия. В 1791-м был произведен в поручики, а в 1796 году – в войсковые старшины[186].

Платов заметно тосковал по жене и детям. Ермолов, видя это, успокаивал и развлекал его, как мог. Он рассказал о днях, проведенных им в мрачной камере Алексеевского равелина Петропавловской крепости. Платов слушал рассказ Ермолова и ужасался тем невыносимым условиям, в которых пришлось побывать его младшему другу. Ему и в голову не приходило, что пройдет совсем немного времени и ему самому придется сидеть точно в такой же камере Алексеевского равелина.

Однажды, гуляя с Ермоловым по Костроме, Платов предложил ему после освобождения из ссылки жениться на одной из своих дочерей и обещал улыбающемуся от этого предложения Ермолову казачий полк под его командование. Демонстрируя свои практические знания по астрономии, почерпнутые им в походах, Планов говорил Ермолову, указывая на небо:

– Вот эта звезда находится над поворотом Волги к югу, эта – над Кавказом, куда мы бы с тобой бежали, если бы у меня не было столько детей![187]

В долгие месяцы томительной ссылки вспоминали Платов и Ермолов о сражениях над Бендерами, Аккерманом, Измаилом. Двадцатитрехлетний Ермолов не мог похвалиться столь славной боевой биографией, как у Платова, но не без гордости рассказывал Матвею Ивановичу о штурме Варшавы в 1794 году, за отличия в котором получил орден Святого Георгия 4-й степени.

Наступил июнь 1799 года. Платов обратился к генерал-прокурору с письмом, в котором вновь давал объяснения по пунктам обвинения и просил вернуть его на государеву службы или отпарвить на Дон к семье. Прочитав это послание опального казачьего генерала, генерал-прокурор наложил на нем резолюцию: «Оставить без ответа, как дело, в которое я вмешиватца не смею»[188].

Снова потянулись уныло-безрадостные дни ссылки. Основательно изучив быт жителей Костромы, архитектуру этого города, связанного с царствующим домом Романовых, Платов пожертвовал часть своих средств, на которые «был перестроен теплый придел церкви в честь Рождества Христова на Суле»[189]. Наконец, осенью 1800 года в судьбе Платова наметились перемены: Девятого октября фельдъегерской тройкой он был отправлен из Костромы в Петербург. Простившись с губернаторским семейством и собратом по несчастью Алексеем Ермоловым, Платов покинул Кострому, чтобы никогда сюда не возвращаться. Ермолов, ссылка которого закончилась только 15 марта 1801 года, позже писал в своих «Записках…»: «Незадолго до кончины Павла прислан к Платову фельдъегерь с приказанием прибыть в Петербург»[190].

Прибыв в российскую столицу, Платов, вместо желанной свободы, был заточен в Алексеевский равелин Петропавловской крепости. Для Матвея Ивановича такой ход событий явился полной неожиданностью. Он ничего не ведал о тех тайных пружинах, которые двигали его судьбу. Только в январе 1801 года на суде он узнал причину своих злоключений.

Еще в сентябре 1800 года донской атаман Василий Орлов, видевший в популярном Платове вероятного претендента на свое место войскового атамана, в своем рапорте Павлу Первому обвинил Матвея Ивановича в том, что он принимал чужих крестьян, а потом, чтобы запутать возможное следствие, подменил «ревизские сказки». На основании этого рапорта атамана 1 октября 1800 года генерал-прокурор сделал императору представление, в котором говорилось: «Вследствие донесения генерала Платова ревизские сказки, хранящиеся в ведении казначея войскового старшины Слюсарева 2-го, переменены другими для исключения умерших и внесения на их место других, по высочайшему вашего императорского величества повелению, отправлен мною нарочный в Кострому для взятия оттуда исключенного генерал-майора Платова и посажения его по привозе в равелин»[191]. Николай Смирный в биографии Платова добавляет, что была и еще одна причина императорского гнева, ибо завистники Матвея Ивановича «представили его… готовым вероломно отпасть от законного властительства России и сделаться опасным изменником»[192]. А это уже было политическое преступление…

Как бы то ни было, но доносу атамана Орлова и обвинению в намерении Платова отделить Дон от Российской империи был дан ход, и для недавнего героя Измаила и Персидского похода наступили черные дни:

Камера, в которой «секретным политическим номером» сидел Платов, имела шесть шагов в поперечнике. Освещалась она одним только сальным огарком, треск которого из-за большой сырости в камере был неприятно громким. Матвей Иванович первое время дни и ночи напролет ходил по камере, вспоминая прошлые дни походов и сражений, дни славы и доблести. И воспоминания эти лютым огнем жгли несчастную душу опального генерала. Днем Платов подходил к двери и пытался заговорить с солдатами караула:

– Что, служивые, небось не впервой генерала стеречь?

Солдаты испуганно оглядывались по сторонам и полушепотом отвечали:

– Не извольте разговаривать, ваше превосходительство, неровен час услышат господин капитан и тотчас доложат начальству!

Платов замолкал, отходил от двери и горько думал, что какой-то капитан не разрешает ему, боевому генералу, поговорить по душам с солдатами!

Наступила слякотная петербургская зима. В камере Платова стояла холодная, пронизывающая до костей, сырость. Когда морозы превысили нормы человеческого терпения, истопники затеплили печи, но от них шел такой чад, что глаза выедало, как от свежего хрена. Стены были мокры и скользили, а по каменному полу, не боясь присутствия Платова, бегали здоровенные крысы. Матвей Иванович спервы цукал на них, стучал сапогами, а потом привык: все-таки живые существа!..[194]

В чаду, холоде и томительной неизвестности прошло четыре месяца. 11 января 1801 года Платова судили в Четвертом департаменте Сената После непродолжительного разбирательства суд вынес приговор: «Сенат, не находя таких дел, по коим бы генерал-майор Платов подлежал суду, о сем обстоятельстве всеподданнейше доносит на благоусмотрение Вашего Величества». День спустя на сенатский рапорт легла резолюция: «Высочайше повелено освободить и из равелина выпустить, а о известной же экспедиции объявить»[195].

…В один из тусклых январских дней дверь камеры Платова с ржавым скрипом отворилась, и на пороге своего узилища Матвей Иванович увидел охранника с фонарем в руке, а рядом с ним коменданта Петропавловской крепости Сергея Николаевича Долгорукого. Платов настороженно уставился на него, сердце неприятно захолонуло, тревога удушающе наполнила душу.

– Извольте пожаловать к выходу, ваше превосходительство, – с полупоклоном вежливо произнес Долгорукий. Матвей Иванович по тону его голоса понял, что в жизни его наступили благоприятные перемены. И, словно угадав его мысли, комендант объявил:

– Государем императором, Матвей Иванович, назначена вам сего шестнадцатого генваря в семнадцать часов пополудни высочайшая аудиенция в Михайловском замке. А нынче надлежит вам привести себя в порядок, принять баньку и отдохнуть. Будут ли какие пожелания, ваше превосходительство?..

Невольные слезы блеснули предательски в глазах героя штурма Измаила и, чтобы их не заметили солдаты, он наклонил голову и выдавил:

– Распорядитесь, Сергей Николаевич, принести чего-нибудь поесть, а то сил нету совсем для встречи с государем императором…

…Два часа спустя Платов, распаренный после бани, постриженный и умащенный благовониями, сидел в кабинете коменданта, вкушая забытые за годы опалы яства. Затем денщик подал ему новый генеральский мундир, и на карете, присланной императором, он отбыл в Михайловский замок[196].

Аудиенция состоялась в полутемной зале императорского дворца. Павел Петрович, грудь которого украшали многочисленные ордена и ленты, был весьма любезен с недавно опальным казачьим генералом.

– Рад, Матвей Иванович, что твоя невиновность доказана сенатским судом. У меня никто не страдает безвинно!

– Да, ваше величество! Правда всегда торжествует…

– Что сделать с твоими врагами? – жестко спросил император.

– Простить их, государь! – просто ответил Платов[197].

– За труды и подвиги твои, Матвей Иванович, изволили мы наградить тебя командорским крестом ордена Святого Иоанна Иерусалимского!

Платов, сколь можно сердечно, поблагодарил императора, а Павел уверенно-привычным движением рук возложил на него знаки этого, неведомого Платову, ордена, учрежденного совсем недавно. Потом император располагающе взял Платова под локоть и, прохаживаясь с ним по обширной зале, стал объяснять удивленному Платову, что он принял решение стать союзником Франции и объявить войну Англии:

– Англичане, эти вечные интриганы, приготовляются сделать нападение флотом и войском на меня и на союзников моих датчан и шведов, – растолковывал он Матвею Ивановичу свой план. – Я готов их принять, но нужно их самих атаковать там, где удар наш может быть чувствительней и нас меньше всего ожидают. Заведение их в Индии самое лучшее для сего удара. И первыми туда, в Индию, с легкой артиллерией, через Бухару и Хиву, пойдут донские казаки во главе с тобой, Матвей Иванович, и с атаманом Василием Орловым, первым помощником коего с сей минуты ты назначаешься.

Заметив откровенное недоумение на лице Платова, император пояснил:

– Атаману Орлову я отправил рескрипты о необходимости подготовить все Войско Донское к походу, послать своих лазутчиков, приготовить провиант и фураж, осмотреть дороги от Дона до Оренбурга и далее к реке Индусу. Карты я послал с фельдъегерем Орлову на Дон. Даю тебе, Матвей Иванович, три дня на сборы и, с Богом, в дорогу. Все богатства Индии будут вам за сию экспедицию наградою![198]

Платову вернули его саблю, принимая которую он сказал: «Молю… Творца моего, чтобы благословил меня, если то нужно будет, снова обнажить меч мой на поражение того, что дерзнет против государя моего, которому предана душа моя, и за которого все охотно рад положить живот мой»[199]. В последующие два дня Матвей Иванович был принят великими князьями, своими давними знакомцами, Александром Павловичем и Константином Павловичем, от которых, как писал его биограф Николай Смирный, «имел счастье встретить высокое к себе благоволение и милостивое участие в судьбе его»[200].

Три дня спустя Платов покинул Санкт-Петербург и на фельдъегерской тройке помчался на любимый Дон, где он не был столько лет кряду.