Читать книгу Мистификация дю грабли - - Страница 9

Княжеский поезд растянулся на несколько верст. По сторонам обоза, не приближаясь к нему ближе, чем на полсотни шагов, сквозь лесные буреломы и заросли деревьев шла конная и пешая дружина. К вечеру обоз вышел из леса на пустынные холмы, меж которых своими излучинами и плесами протекала широкая река. За одним из поворотов между холмами показалось поселение на возвышенности. Поселение было мирным, обнесенное общим деревянным тыном с широкими воротами. Залаяли собаки.

Князь рукой в перчатке, сплетенной из железных кольчужных колец, махнул в сторону поселения, и несколько всадников, пришпорив коней, понеслись к воротам. За ними вслед неспешно двинулся князь во главе своей конной дружины. Проехав ворота, Долгорукий презрительно оглядел стражников поселения. Их было немного, и вели они себя хотя и настороженно, но благоразумно, тихо и осторожно. Навстречу князю подскакали посланные им дозорные.

– Ну, – буркнул князь, похлопывая свою лошадь по шее.

– Княже, – обратился к нему один из дозорных, приподнимаясь на стременах, – поселение боярина Кучки. А там, – махнул он рукой на большой терем, – дом его.

– Дома он? – спросил Долгорукий, вглядываясь в терем.

– Дома, – кивнул дозорный.

– Почему князя не встречает? – Долгорукий склонил голову и искоса оглядел своих сопровождающих.

– Не знаю, может, прихворнул. Но мест, вон тот старейшина сказал, для нас в его доме нет. Говорит, мол, располагайтесь за поселением. Больно много вас, говорит!

– Дерзок… – сквозь зубы процедил князь. Он покрутился на лошади, оглядывая панораму поселения. Его внимание привлекла небольшая часовня с луковкой-куполом, отделанной резными досками.

– Он ещё и христианин… – усмехнулся князь. – Я тоже не язычник. А как же быть с братством во Христе, а? – обратился князь к своей свите. Ответа он не услышал. Тогда Долгорукий привстал на стременах и резко поднял руку вверх, а затем так же резко её опустил. По этому знаку пешие дружинники врассыпную заняли по кругу площадь перед домом боярина, а конники направили копья на защитников. Защитники не сопротивлялись, сложили свои щиты и копья на землю. Несколько дружинников бросились к крыльцу дома и лихо выломали дверь в дом. После небольшой свары и шума в доме они выволокли на крыльцо высокого статного человека и заломили ему руки. Князь, не сходя с лошади, оглядел человека, поставленного перед ним на колени:

– Ты есть кто?

– Уже забыл, князь, – усмехнулся боярин (а это был он), – встречались ведь уже.

– Боярин Сучко… – будто припомнив, произнёс князь. – Степан, значит.

– Не Сучко, а Кучка! – ответил боярин, ничуть не робея под тяжёлым взглядом разбойника.

– Терем мне твой понравился… Уступи, – промолвил Долгорукий, как бы не замечая вызывающего поведения боярина.

– Может, тебе всё сразу уступить: земли, жену, дочь, сыновей? Может и веру уступить? – медленно, взвешивая каждое слово, ответил боярин. – Но вера у тебя и так есть. Правда, ей ты свою душу не доверяешь…

– Видит Бог… – подняв голову и правую руку вверх, произнёс Долгорукий. – Видит Бог, не желал я тебе зла! Но по-хорошему с тобой никак… Я – князь! И я беру всё, когда захочу и у кого захочу!

Он опустился в седло и посмотрел на ждущих его приказа хмурых дружинников. Обычный кивок князя, и в боярина вонзилось сразу несколько мечей.

– Я – князь, и я беру всё! – повторил Юрий Долгорукий, презрительно глядя на последние судороги боярина. Тело боярина по отмашке уволокли подальше от крыльца. Долгорукий слез с лошади при поддержке стременного и грузным шагом вошёл в дом. В доме он встретил только одну старушку. Это его удивило. Он с недоумением посмотрел на своих дружинников. Дружинники, без слов поняв удивление князя, бросились обыскивать все помещения. Вскоре они один за другим вернулись к князю и виновато развели руками.

– Он что, был один с этой бабкой? – спросил у них князь, садясь в большой трапезной на лавку во главе стола.

– Нет, народу было много… – ответил один из дружинников.

– Искать потайной ход! – приказал князь и в задумчивости положил руки на стол.

Дружинники свое дело знали, а вот беглецам не повезло. За тыном, опоясывавшем всё поселение, были другие дружинники, которые не входили в него. Семья боярина во главе с его женой вначале успела выбраться из лаза за поселением, но, увидев конников, бросилась обратно к лазу и встретилась там с дружинниками, посланными за ними в погоню. Беглецов привели к князю. Он встретил их с ухмылкой и, постучав ладонью по столу, приказал:

– Жинку боярина и дочку наверх, – и, отыскав взглядом воеводу, приказал: – Под охрану. Головой за них отвечаете! Мальцов заберите в обоз. А счас собери с поселения девок попригоже и готовьте баню. Дворовым боярина объясни, што князь трапезничать желает. Хотя не просто трапезничать, а пировать! Да и дружине с обозными тоже пора ужинать.

Вечером, когда уже совсем стемнело, князь во главе процессии из ближайших ему людей и собранных девок направился к бане, что находилась на берегу реки за поселением. В баньке и в большом предбаннике воцарилась суматоха: на всех места не хватило, потому князь оставил только пятерых девок для себя. Они разделись без всякого смущения, торопясь примкнуть к родословной князя, и призывно различными позами приумножали свои бесовские чары. Князь поморщился. Грустно как-то соглашаться с криками мнимых девственниц. Надоело. Вокруг так много искренних и подлинных, а тута? Князь выругался и потянулся к жбану с медовухой – достали дешёвые трюки девок с деловой хваткой. Достали. Кто-то попал водой из черпака на лучину, она зачадила, зашипела, и стало совсем темно и тихо.

Ну почему он об этом только и думает? Других княжеских дел, что ли, не хватает? А и вправду… Князь задумался о том, что можно отчебучить и не сесть в лужу. Может, науками заняться? Вот книжки взять, пусть хоть и не читать их, но насобирать можно… Вон сколько за них купцы иногда просят. Но князь не знал и не говорил по-гречески или на латыни, а скучать с науками… Потому он по-славянски, по-простецки так заорал:

– Мать вашу так!.. Город, город здесь будем строить! Москву! Столицей её наречём.

– Князь, протрезвись, как ты Москву строить будешь? Она же река – течет себе, да и хрен с нею, пущай течет и дальше. Нарекать её столицей собрался. Ложись-ка спать – рано ещё! – проворчал меланхолично кто-то из темноты предбанника. – До утра вон ещё сколько!

Князь не возразил и улёгся поудобней между потными голыми девками на широченной горячей лавке. Каждой девке, покушавшейся на его княжескую доблесть, он устало протягивал длиннющую шестипёрстую длань с краденым перстнем и позволял её целовать. На этом нередко в последнее время его мужское отношение к подданным девкам заканчивалось. А потому хотелось всё сильней и сильней что-то натворить другое…

Утро выдалось солнечным, свободным от всякого стыда. Девки с трудом шевелились после ночных видений – одних на всех. А виделись им большие, в полнеба, избы, мосты через любимую Москву-реку, большие-пребольшие восточные базары и рынки, на которых… Ой, на которых всего-всего завались! Чего душенька пожелает. И купцы… Ой, такие разненькие… Все такие нужные: и смуглые, и чёрные, и безобразненькие, но такие уже московские…

Князь Долгорукий, как и полагается предку современных уголовников и политиков, не чтивший никаких законов, окромя своих пожеланий и понятий, вышел из баньки, потянулся, крякнул от удовольствия. С холма, поросшего хилыми кустами (который позже перекрестят в Поклонную гору), раздался княжеский рев. В ответ ему каркнула ворона, соглашаясь с его настроением. (Попробовала бы не согласиться…)

Он приказал оседлать голых девок вместо лошадей и с большим удовольствием обскакал на их спинах окрестности. Раздолье окрестностей ему понравились. Девки не очень радовались – больно быстро они уставали от княжеских прихотей, и приходилось так часто их менять, что князь не мог потом их всех вспомнить поименно и одарить чем краденым в соседних землях. Тем не менее на следующий день отдохнувших, этих девок заново по очереди впрягали в плуг и весело, с пением и шутками, заставили их протащить его по округе, прокопав борозду для основания городских стен.

Князь спешился с последней вспотевшей девки и воткнул в распаханную борозду свою знаменитую шестипалую руку – земля как земля. Но… Но уже столичная. Долго он ещё разминал в руке землю и оглядывал окрестности. Потом подошёл к взмокшей от радости и усердия грязной толпе полуголых девок и радостно объявил:

– Мы тут такое учудим – вовек никто не поймет! И хрен с ними, с потомками. Такой город мы здеся воткнём!

После чего на рысях сбегал по причине большой нужды в ближайший кустарник. Ратники деловито покрыли это освященное место своими щитами, и порешили бояре согласно князю Кремль московский на этом месте увидеть. И никто не понял этого слова, ведь тогда в славянских наречиях его ещё не было. Пришлось опять князю проявить себя во всей своей воровской красе и слово это присвоить. Ну, так ему сподручней было, так захотелось или так повезло. Зодчие как ни супротивились, не смогли отказать славным людям в их потребностях. Вначале построили отхожие места вокруг княжеской кучи, затем очертили на нетрезвые головы круг от нечистой силы. Всё было по-волшебному лихо и быстро и совсем не по греческой геометрии. Потому всё так и вышло: кривобоко, косоруко и неряшливо.

Во всю ширь княжеского замысла со всех земель русских были быстро собраны плотники, печники и каменщики – работа закипела. Князь тоже не дремал. О-о, не зря его Долгоруким прозвали! Но тут он случайно выяснил, что пировал-то на чужой земле, и потому тут же сразу кинулся к попам всяким и к своим воеводам. Да-да, земля была в родовой собственности боярина, и князю там делать было нечего. Но это был князь, да ещё в те времена, когда под рукой не было даже самого плюгавого, самого примитивного уголовного кодекса. Кто, кто остановит князя? Юристов тогда ещё не было (они временно вымерли со времён Римской империи), потому попы и совершили то, за что теперь Уголовный кодекс материт «чёрных риелторов» – рейдеров. И за что срамят нынешних законопослушных убийц и бандитов? В старину за такое не только не наказывали, но ещё и достойное место в летописях находили, а то и в святцах – если князь какой сумеет отблагодарить достойно православие – откаты, то есть, учудит.

Боярин Кучка – владелец земли? Не-а, был боярин, был, да весь вышел. По обыкновению того времени что у славян, что у всех соседей и западных, и восточных, дочку боярина князь просто изнасиловал, оценил и велел сыну Андрею взять её в жены. А сам забрал жену боярина простой наложницей. Был бы боярин равен князю, ну, тогда, может, был бы династический брак. Ну, а так чего там церемониться? Семью Долгорукий уважил. Уважил так уважил. Малолетних детей взял себе на службу и пригляд за ними учредил, чтобы не… мстили. Но жизнь так устроена, что аукнулось не ему, а его сыну. Именно они, сыновья убитого им боярина, положили конец безобразной жизни его сына Андрея. Так и хочется сказать, что есть справедливость на земле, но, увы… И сыновья боярина Кучки растворились в преданиях, как призраки, порожденные жестокостью варварских времён. До сих пор никаких следов этой семьи найти не могут. И правильно, а то, не дай бог, нашлись бы наследники, что потом скулили бы да требовали земельку обратно.

На свадьбе, правда, не всё гладко было. Но на то она и свадьба. Жених, высоко задрав голову, не стыдился подбитого глаза, разбитого носа и вспухшей верхней губы. Он заметно прихрамывал на левую ногу. А неча было отцу перечить и суженую ему родителем невесту обзывать паскудно. (Вот настоящее значение слова «суженая»). Отец ведь всё лично проверил, как Улита (так звали дочь покойного боярина) ни сопротивлялась ему, и чтобы всегда была под рукой и на виду, доверил её сыну. Всё честь по чести. Невеста дрожала то ли от страха, то ли от стыда. Благо одежда скрывала синяки, полученные от насильника-свекра.

Долгое время на Руси Святой до князя Владимира не было известных остальному миру запретных прелюбодеяний, воров и попов с их варварством истинной веры в безнаказанность, да ещё то ли римской, то ли византийской – а зачем?! Славяне неплохо обходились свободной и бесплатной любовью и тайными своими заповедями совести задолго до крушений всяких там римов. Но принесла нелёгкая на нашу землю эту глупость – жить на земле в любви поневоле. Но по вере Божьей. Своего, что ли, вранья не хватало? Ведь этого добра – брехни по княжеским сказам и указам – славянам напоследок с лихвой хватило же, чтобы столицей, столицей самой Руси свою деревню объявить!

Как беззаботные девушки незаметно для себя превращались… превращаются – правильно – в милых, но очень чем-то озабоченных баб, так Москва постепенно и незаметно превращалась в царственную мачеху России. Именно тогда появились частушки, некоторые из которых стали настолько чуждыми человеческому уху и духу, что прижились только благодаря извращениям москвичей в блатном фольклоре. Извращения были столь необычными даже для тех непритязательных веков, но столь живучи, что пришлось этим музыкальной похабщинам уже в наше время придумывать иноземные названия, например, шансон. Только москвичи, чтобы опошлить иноземное, могут свое, посконно-сермяжное, обозвать по-иностранному. Хотя, какая разница, как похабщину величать?

Вскоре действительно деревушка к деревеньке, слобода к слободе, да ещё с посадами для приезжих – и образовалась-таки Москва… Но основным её фасадом стала спесивость её жителей. Как только и чем только ни пыталась эту спесивость выдавить из неё её же судьба. Ничего не помогло. Даже какое-нибудь внезапное нападение завистников. Бесполезно. Не зря князь Долгорукий со своими девками тогда в бане зачинал её историю. Детей он тогда не родил – породил Москву. Что плохого сделала ему Русь? За что он её так?

…Огромное стадо свиней, как обычно, собралось у ворот, чтобы с утра пораньше отправиться нагуливать жир в окрестных за деревянными стенами болотцах и в лужах ближайшей дубравы. Желудей там было видимо-невидимо. Большая часть жителей, занятая на общественных стройках, просто не успевала строить хлева для своей живности. Просто выгоняли свиней вечером на московские улицы, а сами занимались своими делами. Свиньи за эту дарованную им свободу чрезвычайно полюбили переполненные грязью улочки и переулочки города – они стали для них малой родиной!

Но однажды появилась было возможность Москве изменить свою судьбу к лучшему благодаря зависти соседей и превратиться обратно пусть в деревню, но приличную, с добрыми людьми. В кромешной тьме два незнакомца перелезли через высокий тын и, крадучись, прошли по настилу к воротам. Была чудная тишина, нарушаемая иногда храпом стражников. Незнакомцы спрыгнули с настила. Одинокий невероятный визг был подхвачен остальными собратьями несчастной свиньи, на которую спрыгнули ногами сразу два человека.

Внезапности нападения у тверичей (а это были они) не получилось. Москвичи сбежались к стенам и воротам вовремя. Первыми полегли эти самые два лазутчика, пытавшиеся под покровом ночи открыть ворота. Досталось и остальным. Досталось не на шутку. Оставшихся в живых тверичей определили в «приезжих» и заставили работать на москвичей за гроши. Срамоту охраны определили в святость, а для свиней назначили пастухом Георгия Победоносца. И упросили тогда же москвичи кого из татар прислать им на место управляющего над ними и над князем. Расчёт москвичей был прост: татары свиней не едят, не то что остальные соседи – тверичи, владимирцы, суздальцы и так далее. А свиньи по духу и обаянию столь родственны москвичам, что требуют строгого учета и защиты от паскудства немосквичей. С тех пор появилась триада на русской земле: москвичи, баскаки (под разными именами, разных национальностей, но решительно ненавидящие русских, а потому правящие ими) и прочий люд на остальных землях – люд, учёный всяким премудростям строительного, торгового, транспортного и какого ещё иного ремесла. Люд подневольный, потому что русский.

А Москва после того, как спаслась от того набега, так и строилась потом – не сразу, но по особой стати, как бог на душу положит! Как говорится, Бог не выдаст – свинья не съест. Вынужденно строилась, под неусыпным надзором хищных соседей. От набега к набегу и опять: деревня к деревне, слобода к слободе, усадьба к усадьбе, сортир к сортиру, забор к забору, собор к собору… От одной беды до другой радости, от пожара к пожару укреплялась она на русской земле, меняя чёрное на белое, а белое на чёрное. Так и до сих пор, по правде сказать, Москва – это большая деревня… Да и мыслится она только по частям, со всех сторон душевного зрения. Лезет в область тех земель, из которых потом выдавливается под этим московским натиском истинно русский дух.

Попытались большевики переделать московскую деревню в столицу, но даже им этого сделать не удалось. Крепок и силен деревенский дух спесивости в москвичах. И ходят, мыкаются бедные москвичи по своим слободкам и деревушкам, как в лабиринте гранитно-деревянных, бетонно-стеклянных пещер в поисках вечно вчерашнего дня. Даже из камня у них всё равно получаются избы. Избы-высотки, избы панельные, избы-павильоны, избы-музеи… Но как им хочется учудить покрасивше… Гламур, одним словом. Но вот как избавить саму столицу от деревенского духа?

На гербе Москвы надо было бы по правде изобразить не Георгия Победоносца, а дуб, желуди и свинью… Но, увы, уже тогда москвичи славились своей неблагодарностью. А вы говорите: «Гуси Рим спасли, гуси Рим спасли!»… У нас вон свиньи Москву спасли, и что из того?! Где, где, я вас спрашиваю, благодарность потомков?!

Вечернее солнце повесилось на главном колоколе высоченной колокольни вновь построенного храма. Мимо него шли две нищенки, вяло переругиваясь между собой. Их только что полицейские прогнали с Чистых прудов, придравшись к внешнему облику несчастных и к багажу из двух сумок, полных всякого тряпья. Нищенки портили впечатления жителей и гостей многоэтажного сверкающего хаоса и пафоса роскоши деревни, ставшей столицей. Наругавшись со служивыми и помирившись после небольшой свары между собой, они зашли в знакомый им переулок, где присели за мусорными баками и, развернув пакетики и свёртки с объедками, приступили к вечерней трапезе. После неё они, ковыляя и шаркая своими старыми мужскими тяжеленными башмаками, пошли искать приют на ночь на такой родной им земле…