Читать книгу Литера «Тау» - - Страница 5

– Каждая культура по-своему относится к смерти, – в синевато-серой тени от длинных штор стоял лектор и изучал плакат, где был представлен расовый состав планеты. Верхний и нижний края штор уходили в бесконечность и где-то там, вероятно, сходились за перепутанными плоскостями миров.

– Китайцы, например, – продолжал лектор, – уважают ее и пытаются приспособить к своей суровой хозяйственной философии. У японцев, как мы знаем, вообще не принято считать смерть главной опасностью в жизни. Немцы все время пытаются показать ей задницу. Русские в этом плане почти как немцы, но если немец показывает задницу просто потому, что такова его национальная традиция, и не вдается в подробности, то русский при этом с удовольствием осознает, что данная конкретная задница демонстрируется данной конкретной смерти. Еще может помахать над нею флажком, потому что самого акта демонстрации для его лихой натуры недостаточно. Американец хвастается, что вступал со смертью в интимные отношения – исключительно для того, чтобы скрыть тот факт, что сама по себе смерть никакого возбуждения у него не вызывает.

Аудитория зашумела – то ли от обиды за моральную нестойкость американцев, то ли от радости, что уязвлен очередной басурманин; напомнив таким образом лектору, что живет он в годы обострения инстинкта родоплеменной консолидации народов и рас. Такие периоды, он теперь знал, со стороны похожи на затянувшийся визит в психиатрическую лечебницу.

– Англичане, – перешел он на относительно нейтральную тему, – разговаривают со смертью на равных – видимо, за много веков она сумела заслужить их уважение своим постоянством и необратимостью.

Зал продолжал шуметь – с англичанами у аудитории тоже имелись какие-то счеты. И лектор пошел, что называется, конем.

– Евреи, – он повысил голос и сделал паузу, – не очень понимают, зачем вообще нужна смерть, когда есть жизнь, и в ней вполне можно жить. Однако мирятся с ней, хоть им это и обидно.

Зал замолчал, то ли демонстрируя свою толерантность, то ли мысленно не соглашаясь, и только кто-то один в задних рядах негромко сказал что-то.

Лектор между тем продолжил.

– Испанец любит ходить со смертью под руку и покупать ей дорогие украшения – не для того, чтобы задобрить ее, а чтобы полюбоваться, насколько они ей к лицу. Итальянец пытается накормить смерть, ему ее жалко. Румын… о, у каждого румына своя, прирученная смерть, обитающая в глухом подвале или в замке на горе, в коробке под столом – где угодно! Иногда он рассказывает о ней – шепотом, по секрету, но с удовольствием. Об африканских племенах прочитаете сами. Поскольку определенные национально-культурные особенности чаще всего связаны с определенными психотипами личности…

– Да вы шовинист! – выкрикнул кто-то.

В этом месте лектор решил вступить в беседу. Он помнил, что периоды обострения инстинкта родоплеменой консолидации характеризуются склонностью многих особей человеческого стада проводить границы где угодно, любыми предметами и в самых неподходящих для этого местах. В этих случаях возражать им по существу не имеет смысла. Однако если перед человеком ставят забор только для того, чтобы показать, как здорово он там выглядит, мудрый человек должен заострить внимание на толщине досок, дабы показать агрессору, что его жест истолкован не как агрессия, а как неловкая попытка любить и созидать.

– Спасибо за комментарий! Но при этом все люди делают одни и те же ошибки…

Лектор прервался, придумал фразу, но так и не сказал ее, потому что в аудитории стало слишком светло, и занавески перестали отбрасывать тени.

*

Ансгар проснулся. В этом его мире, условно называемом реальным, висели прозрачные тюлевые шторы, и весеннее солнце – первое за много дней – пронизывало их с такой силой, что казалось, они вот-вот исчезнут вовсе.

Уже почти было согласившись на хорошее настроение, насажденное в его жизнь погодой, доктор Мерц вспомнил новом налоге на занятия оккультизмом, навеявшие ему этот ужасный сон. Он никогда не читал лекций и вообще не хотел ничего делать для живых, но боялся, что придется.

– Я убежден, – поделился он с миром, с без удовольствия глядя на вошедшего Ивана, – что свобода воли и здравый смысл ничего не значат. И существуют только лишь для того, чтобы мозг мог оправдывать инстинктивные порывы сам перед собой. А этому делу он учился миллионы лет.

– В прошлом году вы говорили иначе, – напомнил Ваня, протягивая таблетку и стакан воды.

– В прошлом году, – Ансгар сунул таблетку в рот и сделал глоток, – свобода воли и здравый смысл еще что-то значили.

– То есть, вы хотите сказать, что способность человечества мыслить зависит от года?

– И от исторического периода, – сказал Ансгар в глубину стакана. – Еще от температуры, лунной фазы и миллиметров ртутного столба. Объективный разум есть дурная фантазия человеческой гордыни. Вселенная может сделать так, что мы все в одночасье отпилим себе головы, и лица на этих головах будут выглядеть счастливее некуда, потому что мы умрем с мыслью, что спасли всю эту самую Вселенную от злых врагов путем мысленного захвата, а потом лишили себя жизни, чтобы закрепить победу. Потому что пока головы не отпилены – всякое может случиться. А когда от них избавился – ни что не станет мешать гармонии.

– Знаете, вот будь я сейчас живым, я бы впал в депрессию, – сказал Ваня, принимая из рук шефа опустошенный стеклянный сосуд.

– Значит, тебе лучше не становиться живым, – произнес доктор Мерц ненужную фразу.

Он обхватил руками прикрытые одеялом колени, и некоторое время сидел так, прислушиваясь к своему последнее время никуда не годному здоровью. Спал он обычно в белой широкой рубахе и таких же широких льняных брюках, будучи похож то ли на отдыхающего, то ли на паломника, вид имел библейский и очень подходящий к различного рода проповедям.

– Но ведь вы этого хотите! – вспомнил Ваня.

– Я? – почти оскорбился некромант. – Нет. Это правильно из соображений гуманности, но мои личные интересы при этом будут попраны. Я останусь один.

– Но я могу стать вашим равноправным другом! – воскликнул Ваня.

– Это прекрасно, – сказал доктор Мерц кислым тоном. – Но мне не нужен равноправный друг. От него никогда не знаешь, чего ждать. Мне нужен слуга.

Здоровье сегодня не жаловалось. Система функционировала хоть с некоторой дрожью, но слаженно.

– Я же иногда с вами спорю, – не сдавался Ваня.

– Это входит в список услуг – мне интересно с тобою ругаться.

– Еще я смотрю телевизор, а вы это не одобряете. А то как бы я вчера вечером узнал, что Госдума приняла законопроект о запрещении неправильного отношения к смерти?

– Запрещении чего?

– Неправильного, потребительского отношения к смерти, – сказал Ваня, торжествуя, что перехватил инициативу в беседе. – Там сказано: смерть – это естественное завершение жизни, венец ее, и мы не позволим всяким спекулянтам наживаться на факте ее существования. Конечно, в период кризиса со смертью связано много проблем, но правительство уже разрабатывает пути их решения и в настоящий момент представило на рассмотрение несколько приемлемых смертных программ. В связи с этим хотелось бы особо подчеркнуть, что смерть есть…

Господин Мерц поднял ладонь, останавливая ужасную фразу, набирающую скорость, как горный оползень.

– …почетная обязанность каждого гражданина страны, без различия пола, возраста и вероисповедания, – закончил он. – К которой он должен всю жизнь неукоснительно стремиться. Я понял. Будь я психиатром, я бы это записывал и благодарил бога за интересный случай. Но я некромант, и мне просто придется немного подождать.

Он вытащил ноги из-под одеяла, поставил на пол, встал и медленно отправился к подоконнику, чтобы взглянуть на улицу. Солнце к тому времени уже согласилось с его настроением и спряталось за беспросветным дождевым фронтом.

Увидев черную точку на белой раме, Ансгар потянулся к ближайшей пачке салфеток, вытащил одну и точку вытер, попутно вспомнив, что вчера ему написал Аркол. Настаивал на встрече. Ансгар отказался, сославшись на «библиотечный день». Теперь придется действительно переться в библиотеку. Как раз вчера он нашел ее адрес, и сегодня, уповая на вполне сносное самочувствие и полную луну, придающую поездке оттенок мистического паломничества, собирался туда наведаться, чтобы уточнить один дурацкий вопрос, вот уже два года требующий ответа.

За окном пошел дождь, мокрый снег начал таять, а рабочие в оранжевых жилетах – кидать лопатами горячий черный асфальт. Засыпав стынущей крошкой две небольшие лужи, они замерли в растерянности, не зная, стоит ли засыпать третью – уж очень она была глубока. Еще двое неподалеку красили облезлые бордюры, и краска, смешиваясь с водой, заполняла собою черные вмятины. По бордюрам, до которых ремонтные работы еще не добрались, ходили люди с плакатами «Сварог – наш рулевой» и «Чингиз-хан – герой России». Они с неудовольствием поглядывали друг на друга и старались не замечать пару полицейских и одного мокрого журналиста.

– Все-таки есть в нашей стране вещи, которые не меняются, – заключил некромант, разглядывая двор через забрызганное стекло.

– Это называется «стабильность», Ансгар Фридрихович, – подсказал Ваня.

– Когда ты читал книги, ты был вежливее. И говорил, хоть и глупости, но по делу. Все-таки телевизор надо выбросить, – проворчал некромант. – Меня от этой армии мертвецов мутит так сильно, словно это меня принудили их поднять.

*

Надо заметить, что предложения (и принуждения) создать армию настоящих мертвецов, как сказали бы по телевизору, были известны некромантам, как принято писать в школьных рефератах, с древнейших времен.

Однако же о великих победах мертвецких армий в истории не было ни одного достоверного слова. То есть, армии бывали. Спонтанно воскрешенные проходили, смешиваясь с войной, после чего пропадали неизвестно где. Таким образом, все некроманты, так или иначе решившиеся на массовые подъемы, своей цели не достигали – то заболеют, то что-то с заказчиком случится, то погода устанавливается не та, то мертвецы не слушаются… И, хотя теоретически возможности подъема армий никто не отрицал, даже Кодекс отзывался на эту тему не особенно строгими формулировками – мол, не рекомендуется, но дальше как хотите – чудилось в этом не-отрицании Ансгару какое-то лукавство.

Как-то раз он все же поинтересовался у магистра Интайра, нет ли здесь какой тайны, но Интайр ответил в том плане, что, мол, есть Кодекс, где оговариваются запретные действия, а есть негласные правила, в которые входят запретные вопросы. И, если некоторые молодые оккультисты, пусть бы очень талантливые, эти вопросы задают, то пусть не считают, что талант их дает им право получать ответы. Ведь талант – всего лишь обещание могущества.

– Просто вы, господин Интайр, – сказал Ансгар, отворачиваясь – с детства ленивы и нелюбопытны. Как и любое мое начальство, к сожалению.

Позже, на одном из заседаний Московского филиала АДНИ к Ансгару подошел, позвякивая бубенчиками на одежде, бородатый Саддам-Книжник и сунул листочек, где был напечатан адрес: «пер. Ялтинский, д. 1, кв. 3. Старая библиотека оккультистов. Дверной молоток из бронзы» и, еще одна строчка, похожая на библиографические данные: «Хельмар. Русло горы, 1407 г, п.и.»

Некоторое время Ансгар размышлял, что такое может быть это странное «п.и.», решил, что все-таки переиздание, а не наказание за любопытство.

Вчера Ансгар, наконец, верифицировал адрес и собирался посетить старую библиотеку оккультистов. И вот теперь стоял у окна и думал, стоит ли тащиться, или остаться таким же ленивым и нелюбопытным, как господин Интайр.

Звонок мобильника пресек его размышления.

– Да, – неприветливо сказал господин Мерц.

– Ансгар? Добрый день, это опять я, Аркол.

Голос юного некроманта был глух и странен.

– В чем дело?

– Я вам писал. Мне нужно с вами поговорить. Это очень важно. Я не могу по телефону.

– Что-нибудь случилось?

– Пока ничего.

– Ну так оно и подождет, – резко сказал Ансгар. – Я сегодня весь день занят.

– Я понимаю, что очень отвлекаю, но это дело не терпит отлагательств.

– Если вы понимаете, что отвлекаете, тогда будьте добры, не отвлекайте!

– Ансгар! Подождите! Я готов поехать с вами в библиотеку, если вы позволите…

– Не позволю!

Ансгар отключился и на всякий случай заблокировал контакт «Аркол». Потому что если говорить о людях, готовых отпилить себе голову во имя мировой гармонии, то их в жизни Ансгара Мерца и так было слишком много.

*

Месяц назад напротив дома доктора Мерца наконец-то достроили торговые помещения, и первый же магазин, открывшийся в новом здании, оказался магазином дубленок и шуб. Тут господину Мерцу опять не повезло с историческим периодом: если раньше человек носил шкуры и не рефлексировал, то ныне обилие неизбежных при перенаселении неврозов по закону больших чисел перешло в новое качество, приведшее пред очи некроманта антимеховое народное движение. Пикетируя магазин, движение мерзло на осеннем ветру с плакатами о том, что норки, мол, тоже люди.

Ансгару Фридриховичу было одинаково наплевать как на норок, так и на людей. Все его моральные травмы были совсем на другую тему. Однако настал злосчастный день, когда антимеховые представители ему, проходящему мимо, что-то положительное сказали про его холодную куртку с китайского рынка. Мол, так и надо. Вот образ жизни, достойный подражания.

Ансгар никогда не рассматривал свой образ жизни в подобном ключе и сейчас чувствовал себя немного озадаченным, как, наверно, ощущал бы себя на его месте любой человек, обвиненный в достижении чужой цели. Цели, которую он в общем-то, перед собой никогда и не ставил. Поэтому, остановившись в замешательстве, он вгляделся в антимеховые плакаты, что призваны были шокировать обывателя, давно растерявшего закалку межвидовой борьбы. Ответа не нашел. Надписи на плакатах он счел тупыми, картинки – идиотскими, а зоозащитников – дискредитирующими идею гуманизма своей непроходимой безмозглостью. Еще он вспомнил, что зима подступала все ближе, а у него до сих пор нет ничего, кроме старого пуховика, в котором безнадежно свалялся пух.

– Мы призываем закрыть этот магазин и ему подобные, – сказала девушка с плакатом. – Ведь это ужасно.

– Спасибо за эмоциональные разъяснения, – сказал Ансгар Мерц. – А то из ваших плакатов понятно только, что вы апеллируете к моей кровожадности и неудовлетворенным охотничьим инстинктам. Потому что глядя на них, мне сразу захотелось кого-нибудь убить, и это не обязательно должно быть животное.

Даже больше – глядя на плакат с ободранными тушками норок, призванными кого-то ужаснуть, Ансгар размышлял еще и том, что норки – сырье возобновляемое, ликвидное и не наносящее вред экологической обстановке. Из них наверняка получаются хорошие удобрения. Равно как и из этих деятелей с плакатами, если снять с них эти их синтетические одежды и утилизировать их по всем правилам, чтобы не загрязняли планету. Это будет правильно, даже несмотря на то, что качество гумуса получится невысоким, потому что эти деятели, наверное, еще и мяса не едят. А отсутствие незаменимых аминокислот – это медленная смерть мозга. В этом месте своих размышлений он заметил, что все-таки продолжает говорить с антимеховым движением – парнем и девушкой – вслух, да еще таким «преподавательским» голосом, что самому хочется встать по стойке «смирно».

С удовольствием поругавшись, он отвернулся и понял, что разочарован – эти люди оказались ненастоящими гуманистами. Они просто осуществляют потребность человека принадлежать к группе и бороться за высокую идею. А может быть даже и получают деньги от конкурентов этого мехового магазина, что является низкой идеей и уже совсем неинтересно.

Но думать об этом и говорить было так же бессмысленно, как душить идиотов, поэтому в тот день Ансгар все-таки выбрал не поход в магазин, а поездку в библиотеку.

*

Искомое место оказалось парком, примыкающим к железной дороге, и Ансгар с Иваном некоторое время гуляли меж деревьев, пока не наткнулись на старый, трехэтажный, многократно покрашенный и многократно облупившийся дом. Адрес на доме был другой, окна нижнего этажа забраны фанерой, однако, подойдя ближе, доктор Мерц к восторгу своему обнаружил на потемневшем дверном покрытии – уже неясно было, лак это или старая темная краска – бронзовый дверной молоток, слегка объеденный коррозией. Издали его плохо было видно, потому что время на дворе стояло почти зимнее, и смеркалось рано.

Протянув было руку, Ансгар вдруг отдернул ее и огляделся. В процессе поиска дома им попадались гуляющие парочки, молодые матери с колясками и даже бабушки со злобными мелкими собачками. Казалось, вот только что обошли одну; Ансгар до сих пор не стер с лица омерзение от ее бестолкового лая. Теперь же, всмотревшись в темные, почти сливающиеся уже с небом голые ветви, он понял, что вокруг никого.

– Не ходили бы вы туда, Ансгар Фридрихович, – поддержал его тревогу стоявший за плечом Иван. – Что-то мне не по себе. Чувство такое, что отсюда не будет пути назад. И мобильник тут не ловит. И луна полная.

– Твои чувства, если помнишь, – сказал доктор Мерц, – когда-то заставили тебя утопиться в речке. А мобильник я все равно отключил бы.

*

Стук канул в замершее, холодное нутро дома и затих. Некоторое время ничего не отвечало им, кроме этой тишины. Но через пару минут изнутри послышалось движение, секундами позже оформившееся в неспешные, тяжелые шаги.

Мертвый дом откликнулся.

Еще через несколько секунд дверь отворилась, приглашая в типовой полутемный холл с лестницами – восходящей справа и нисходящей слева. Пыльный ковер устилал ступени, а человек в сером пиджаке, похожий на покосившуюся тень, глядел на них тусклыми черными глазами.

– Добрый вечер, – сказал доктор Мерц, – вы – Хельмар?

– Да, – безголосо ответил человек, отступая чуть вбок, чтобы они вошли. – Здесь больше некому быть, кроме меня.

– Это воскрешенный, – шепнул Ваня.

Доктор Мерц присмотрелся.

Жить с таким драным и грубо заштопанным горлом едва ли смог бы кто-то живой. С тех момента его смерти и воскрешения явно прошло немало времени: стежки, стягивающие кожу, почернели по краям, а в плохо сомкнутый разрез глубоко въелась пыль. Лицо Хельмара было костлявым, бумажно-серым и немного полупрозрачным, словно часть его остановившейся во времени плоти была уже там, в другом мире. Волосы, некогда темные, после смерти пожелтели на концах, посеклись, перепутались и теперь лежали на плечах светлыми дредами.

Ансгар представил Ивана и себя.

– Мерц, – повторил библиотекарь. – Уж не правнук ли вы Рудольфа Мерца, одного из лучших оккультистов Аненербе?

Под взглядом темных, совершенно живых глаз Ансгар дернулся. Видел он портрет того Рудольфа – истинный «ариец», какой-то даже тевтонец, если судить по выражению лица. Ансгар был его сильно ухудшенным вариантом, ибо включал в себя множество подозрительных примесей, и только глазами был похож.

– Двоюродный.

– За тайным знанием пришли? – улыбнулся библиотекарь, и кожа вокруг его рта полностью уподобилась оберточной бумаге. Казалось, что и улыбку, и фразу эту он взял у кого-то на время и носит без особой охоты.

– Мне нужна книга «Русло горы».

Хельмар кивнул. Состояние высохшего, но еще относительно молодого лица говорило о том, что насильственная смерть настигла библиотекаря еще не очень старым, поэтому двигался он легко, цепко и ладно, как паук. И обладал паучиным же спокойствием. Только один раз Ансгару почудилось в его глазах сожаление пополам с чем-то неясным – то ли надеждой, то ли тревогой. Но он тут же забыл об этом.

На третьем этаже располагалась пыльная, из ДСП, маленькая стойка и лабиринты невысоких книжных шкафов.

– Есть у нас две книги, – прошептал Хельмар своим похожим на ночной сквозняк голосом, – они стоят на полке рядом. «Русло горы» и «Хребет реки». Те, кто приходит за знанием, выбирают одну. Если знание хочет открыться им, то в выбранной книге они видят текст.

– А если знание не хочет открываться?

В обществе двух покойников Ансгар чувствовал себя неприлично живым. То, что в библиотеке нет отопления, похоже, имело значение только для него. Как же они хранят книги? Книгам нужен правильный климатический режим…

– В этом случае, – Хельмар снова покосился на Ансгара бегло и тревожно, – они видят в книге лишь одни лишь пустые страницы.

– То есть, – уточнил Ансгар, – в одной книге есть текст, а в другой – нет?

– Да, – тощий пыльный Хельмар по-змеиному улыбнулся. – Но каждый раз в разной. Никогда нельзя заранее сказать, в какой именно.

– А если открыть сначала одну, а потом вторую? – спросил Ваня.

– Это не по правилам, – все так же безголосо отвечал Хельмар, пожимая плечами.

*

– Перед тем, – продолжал библиотекарь, – как вы выберете книгу, вы должны что-то отдать. Чем-то пожертвовать. Любой своей вещью. Если жертва понравится, вы сможете увидеть текст.

Нагнувшись, Хельмар начертил на полу мелом круг. Остатки других кругов, в виде забитых мелом щелей между паркетинами, были хорошо видны, из чего Ансгар заключил, что за знанием сюда приходили нередко.

Что можно было отдать? Ансгар припомнил, что как раз сегодня утром надел на руку часы, чтобы каждый раз, когда нужно было узнать время, не вытаскивать мобильник. Часы были недешевые, но чего не отдашь за знание?

И он отстегнул их и положил в круг.

– Этого достаточно?

– Не знаю, – ответил Хельмар. – Это уж как книги решат. Подумайте сами – ведь вряд ли им раньше не приносили часов.

– И они показывали текст?

– При мне – ни разу.

Ансгар наклонился и забрал часы назад. Хельмар с улыбкой наблюдал за ним.

Оглядываясь, Ансгар лихорадочно соображал, что еще есть у него такое, что способно понравиться книгам.

– Ваня, – спросил он, – что у тебя в карманах, кроме салфеток?

– Вообще-то ничего, – ответил Ваня, смутившись. – Только салфетки.

– Тогда давай их, – прорычал Ансгар, досадуя на то, что всего не предусмотришь.

– С ароматом белого лотоса или этого… таежного рассвета? – осведомился Ваня, осмотрев содержимое своих карманов.

– Ненужное эстетство мы оставим для Сальвадора Андреевича, – сказал Ансгар. – А все деревянное проще завоевать патриотической ностальгией.

Пачка «Таежного рассвета» – для личной гигиены, с добавлением натуральных ингредиентов – легла в очерченный мелом круг.

*

Пройдя вглубь между стеллажей, библиотекарь и посетители спустились по винтовой лестнице вниз на второй, а потом и на первый этаж, со стороны, противопопложной парадной лестнице. Здесь располагались стеллажи металлические, с коваными бортиками, и казалось, было холоднее, чем наверху.

– Интересно, – рассуждал Ваня, – почему так много нельзя знать? Я понимаю, когда это нужно, чтобы не допустить человека к тайным силам, способным что-нибудь разрушить. Ну, в мире. Но ведь «Хребет реки», как говорит Ансгар Фридрихович, это всего лишь знания о природе вещей, которую нельзя изменить. Почему оккультистам нельзя знать правду?

– Если бы люди знали правду, – прошелестел Хельмар, – они не делали бы ошибок. А людям нельзя не делать ошибок. Иначе сойдешь с пути. Путь человека определяется его выбором. Когда знаешь заранее, какой выбор делать – не сможешь проявить себя и понять кто ты. Абсолютное знание делает жизнь бессмысленной.

– Сейчас я делаю ошибку? – быстро спросил доктор Мерц.

– И очень большую, – безразлично кивнул Хельмар, погружая правую руку в карман пиджака. Жест показался Ансгару слишком уж профессиональным, и целое мгновение он ждал, что Хельмар сейчас достанет пистолет.

– Тогда, выходит, все правильно, и жизнь моя имеет смысл? – спросил Ансгар, готовясь, если что, броситься на пол и укатиться за стеллаж. Если, конечно, получится.

– Можно сказать и так.

Вытащив их кармана маленькую белую пуговку, Хельмар подбросил ее на ладони и сунул обратно в карман.

*

Подземное хранилище тайных знаний занимало довольно большую площадь. Нужный стеллаж был заставлен плотно, и искомые книги оказались рядом, в самом его центре. Книга «Хребет реки» была серой, а «Русло горы» – черной с медным обрезом.

– Берите одну, – напомнил Хельмар. – И у вас есть час – до четырех вечера. А в половину пятого я закрываю библиотеку.

«Как будто она раньше была открыта» – подумал Ансгар, а вслух сказал:

– Надолго?

Хельмар пожал плечами.

– Не знаю.

– Я бы взял черную, – сказал Ваня. – Она как-то солиднее. Тем более, что вам ее советовал Саддам-книжник.

– Судя по виду этих книг, серую ни разу не выбирали, – заметил Ансгар.

После чего сам протянул руку и взял с полки «Хребет реки».

*

Прежде, чем открыть, Ансгар вытащил салфетку и аккуратно протер обложку фолианта. Обложка оказалась кожаной, жесткой и кое-где растрескавшейся. Однако годом последнего переиздания значился 1970. Буквы, отпечатанные золотом и не померкшие от времени, гласили: «Для посвященных надзирателей, осуществляющих контроль за профессиональными и стихийными оккультистами», а на задней странице обложки похожая фраза была набрана с использованием еще дореволюционной грамматики.

Ансгар подумал и открыл ровно посередине.

На желтоватых листах покоились глубоко оттиснутые черные знаки, ни один из которых российский некромант узнать не мог. Казалось, это были буквы, даже знакомые, но мозг отказывался складывать их в слова.

– Я тебя вытер, – очень нехорошим голосом напомнил Ансгар. – Если не покажешь, что на тебе написано, запылю снова. Это очень противно, поверь мне. Я вот, например, не выношу.

*

– Вы шантажировали мою книгу? – на мертвом лице Хельмара, казалось, вот-вот отразятся эмоции.

– Нет, я просто напомнил ей о чувстве благодарности, – сказал некромант с базарными интонациями. – Надо отдать ей должное, она отреагировала быстрее, чем большинство так называемых воспитанных людей.

– Вы удовлетворены? – церемонно спросил хранитель.

– Посмотрим. Где тут у вас читальный зал?

*

Печатный труд оказался настолько увлекательным, что доктор Мерц чуть не забыл, зачем, собственно, пришел сюда и что хотел найти. Только когда случайно увидал абзац о воскрешенных и их числе, вспомнил.

«…большое скопление мертвых в одном месте невозможно, потому что они всегда влияют друг на друга – читают мысли – создавая общее ментальное пространство. Энтропия в этом пространстве возрастает настолько, что никаких слаженных действий эти армии выполнять не могут. И, если пять или десять мертвецов еще могут отличать в своей голове собственные мысли от чужих и действовать сообразно принятым ими решениям, то, начиная с дюжины, количество поднятых мертвецов считается балластным. Мертвецы запутываются в своих и чужих командах, замирают и, из-за больших мысленных усилий сходят с ума или даже рассыпаются в прах. Одно время даже существовало такое выражение, как тринадцатый мертвец – субъект, после появления которого поднятое сообщество перестает выполнять положенные ему функции».

– Вот, собственно, и все, – сказал Ансгар. – И это стоило скрывать за несуществующим адресом? Там есть куда более скандальные сведения.

– Если все будут это знать, вас перестанут нанимать для массовых воскрешений, – предположил Ваня.

– Да…

Ансгар задумался. Какая-то мысль возникла и ускользнула.

Вложить душу. Массовые воскрешения. Массовое вложение души. Если вкладываешь душу в мертвеца – она умножается на соседнего мертвеца и так далее, пока не наступает путаница. А если осеняешь идеей живого – она не умножается, а отнимается. Личность – сложна. Толпа – примитивна, ибо способна усредниться до одного стремления, отминусовав все составляющие ее души. Мертвецам это явление кажется неправильным. Мертвеца трудно обмануть, он видел изнанку мира со всеми его рычагами. Живому можно дать фальшивую душу, он может сделать ошибку, может поддаться власти дьявола, может… Армия не может быть мертвой. Только живой.

Так Ансгар размышлял довольно долго, сам не понимая, прочитал он это, или додумался. Придя к определенному выводу, он сфокусировал взгляд на страницах и снова увидел неразличимые знаки.

– Хельмар! – крикнул он в темноту. – Мы закончили.

Он понял, почему Хельмар при взгляде на него вспомнил Рудольфа. Это Рудольф когда-то заставил реку вспучиться хребтом и посадил властвовать человека, которого по какой-то своей странной прихоти считал усредненной идеей всего. И все тот же Рудольф своротил горы и выстроил их руслом, когда его протеже сыграл свою роль. Какая тайна крылась за этими действиями? Что это было – обычная игра гордыни или высший замысел, спасение человечества от чего-либо более страшного, чем та война, которую оно пережило?

Вот бы спросить. Но только не у кого.

*

– Вы задержались на десять минут, – сказал Хельмар с некоторым беспокойством. – Вам нужно быстрее уходить.

– А что тут будет? – спросил Ваня.

– История этой библиотеки такова, что иногда после наступления темноты в ней могу оставаться только я.

– Я понял, – быстро сказал Ансгар, хватаясь за ручку двери. – Но почему? – на этот раз спросил он, а не Ваня.

– Уходите! – прошипел Хельмар. Помявшись немного, понял, что пояснений не избежать и нехотя продолжил: – Не все книги попали сюда мирным путем. И часто связанные с ними истории… продолжаются тут. Мне это не грозит ни чем особенным, но вы ведь живой человек.

*

– Вот почему Интайр так беспокоился, – ворчал Ансгар, когда они спускались по темной лестнице. – Социальные осложнения – его фобия.

Они миновали один лестничный пролет, повернули и уже собирались было ступить на первую ступеньку следующего, как вдруг доктор Мерц остановился.

– Где Хельмар?

– А что?

– Лестница.

– А что с ней не так? – удивленно спросил Ваня.

– Смотри.

Господин Мерц указал на старые, покрытые многими слоями краски чугунные перила. В темноте было не очень хорошо видно, на Ване показалось, но они покрыты чем-то мутным. Он коснулся этого пальцем.

– Просто вода.

– Бестолочь. Они холодные. И чем ниже, тем холоднее. – Некромант спустился на несколько ступенек. – А здесь вообще мороз. И он поднимается вверх.

Ваня обхватил перила и замер.

– Я не чувствую холода, – грустно сказал он.

– Надеюсь, это тебя не деморализует прямо сейчас. Идем быстрее.

Спустившись еще на несколько ступенек, Ансгар заметил, что перила покрыты инеем.

– По ощущениям здесь уже минус пять…

– На улице плюс десять, – заметил Ваня.

– Что бы я делал без твоих ценных замечаний.

Они спустились еще немного.

Показалась темная прихожая, в конце нее обозначился выход. Только выглядел он непривычно светло. Сделав еще несколько шагов Ансгар Фридрихович сквозь пар от собственного дыхания разглядел сияющую, покрытую снежными кристаллами дверь.

– Замо́к заморозило, – сказал Ваня, попытавшись эту дверь открыть. – Вам не холодно?

– Нет, Иван, мне жарко! Запарился, пока спускался! – съязвил некромант, кутаясь в свою дешевую короткую куртку. По его ощущениям температура здесь, внизу, упала градусов на двадцать. – С-сейчас п-получу т-тепловой удар.

– Нам придется вернуться, – Ваня смерил его взглядом. – Еще не хватало, чтобы вы простудились.

Наверху между тем послышались шаги и шорохи; можно было бы решить, что вернулся Хельмар, если бы не странное эхо этих шагов, раздававшееся словно бы с разных сторон; Хельмар так не ходил.

– Боюсь, что п-простуда – это самое м-мягкое, что мне тут грозит, – сказал доктор Мерц, прислушиваясь.

Однако с опасностью следовало встретиться лицом к лицу.

– Идем наверх, – скомандовал доктор Мерц. – Что толку пялиться в закрытую дверь. Она окончательно п-примерзла.

*

Несмотря на шорохи и шаги, лестница оказалась пустой, они довольно быстро достигли теплого зала с картотекой и закрыли дверь.

– Обратно не побежим, – сказал Ансгар, доставая из кармана салфетку и вытирая ею руки, мокрые от растаявшего инея.

*

Хельмар сел на старый, обтянутый кожей с кнопками стул. Возникло ощущение, что отступление от сценария поведения Библиотекаря требовало от него больших энергетических затрат.

– Вот и все, – сказал он. – Вы не успели.

– Но мы не смогли! – сказал Ваня. – Эти души. Когда они уйдут? От них можно чем-нибудь откупиться?

– И желательно побыстрее, здесь тоже становится холодно, – пробормотал некромант, обхватывая себя руками и глядя в пол. Познавать непознанное ему больше не хотелось. Хотелось горячего чая и в шубный магазин.

– Вы должны были уйти чуть раньше, – повторил Хельмар. – А теперь вас настигла История Библиотеки. Видите ли… Эти книги собирали после революции, в войну и после нее. Полковник НКВД. Сеть его осведомителей сообщала ему, у кого есть, что почитать. Их арестовывали. Все книги попадали сюда. Проклятие иногда приходит за этими книгами. Вот как сейчас.

Ансгар поднял голову и взглянул в тусклые глаза Хельмара.

– А кто поднимал вас, Хельмар?

– Его давно нет в живых.

– Вот это верно, – кивнул Ансгар. – Давно нет. Но его к-клеймо видно в вашем голосе и в вашем имени. Полковник НКВД – или что на тот момент было? МГБ? Чем вы так понравились некроманту Венглеру?

Хельмар передернул плечами.

– Я знаю, – продолжал Ансгар, – что теперь у вас другое имя и другая душа. Но п-призраки ходят за книгами и, возможно, вашим мертвым телом.

– Его первая душа в аду, – вмешался Ваня. – Может быть, там и моя.

Хельмар кивнул.

– Я не помню своего имени, – продолжал он. – Это было одно из условий Витольда. Забвение. Душа была тяжела, я лишился ее, но самосознание осталось на этом свете. Я чувствую ее боль. Мир так устроен… пока тело не распалось, душа не может подняться оттуда, куда она упала. Если упала.

– Следовательно, и моя предыдущая – она тоже? – спросил Ваня.

– Да. Но если тебя она не беспокоит, значит, она просто блуждает где-то недалеко. Это не страшно. Самая страшная месть – это оставить в целости тело злодея. Тогда его душа будет вечно привязана к нему и к той своей судьбе, которую она сама выбрала. Мумии фараонов… вы понимаете. Их сохраняли, чтобы они вечно принимали возмездие. Это придумали жрецы. Под видом почестей.

– Да, я видел это в «Русле горы»… то есть, в Хребте реки», – сказал Ансгар. – Странно, что раньше я этого нигде не встречал.

– Так вы, может быть, первый за много лет, кто прочитал эту книгу. Те, кому это удавалось раньше, не пережили революцию и последующий террор. Будь это достоверно известно, на Красной площади не было бы Мавзолея.

– А может, и был бы, – быстро возразил Ансгар. – Потому что все, кто его возводил все равно были материалистами, а те немногие, кто не был, были бы уверены, что дух этой мумии заслужил рай.

Хельмар засмеялся.

– Рай! О да! Часть меня полощется в вечной, удушающей тьме. Это как постоянная боль, не утихающая ни на минуту. Один мой глаз вечно смотрит в бездну.

– Эта его душа… ну, она для него ближе, чем мы, например, – пояснил Ваня вопросительно взглянувшему на него некроманту. – От того он так погружен в себя. Он как бы наполовину существует в… тех мирах. И его новая душа влачит эту тень. Страшный человек был этот ваш Витольд.

Ансгару почему-то вдруг захотелось ему возразить. Нет, подумал он. Вовсе не страшный. Сильный оккультист, моральный извращенец, таинственный, погруженный в себя Витольд… так и не разгаданный им, Ансгаром. Однако порою Ансгар понимал его, как самого себя. Это он, Ансгар, пришел к самому себе из той могилы, где впервые был призван тот, совсем другой Витольд. Нечто похожее на него, только во много раз более сложное, приняло облик давно умершего человека и явилось Ансгару в качестве наставника. И оно же потом необъяснимо исчезло. Не выдержав своего «отражения»? Возможно. И в тот вечер, когда он развоплотил Витольда, под окном на снегу все существо Ансгара Мерца сопротивлялось такому исходу. И, сложись все иначе, он бы не стал. Гнев его был не таким уж сильным и демонстрировался более для того, чтобы убедить самого себя. Сильнее была усталость и что-то еще… одержимость защитой. Кроме того, мысль о том, что Витольд чувствует неполноту его гнева и не особенно беспокоится, родила в нем мгновенное, сильное противоречие. Противоречие требовалось разрешить, и он выстрелил.

Возможно, Витольд не учел родственного инстинкта. Ведь в его жизни не было такого опыта, как глупая племянница-подросток, получившая опасные знания и чуть не убившая ими людей, пусть и не очень хороших. У господина Венглера может быть вообще не было какой-либо родни… По крайней мере, он никогда о ней не говорил. И вот вышло так… жаль. Ансгар вспомнил, как племянница, прощаясь с ним, вырвала лист из тетрадки и оставила на столе, словно бы уходя. Ансгар тогда подошел, взял лист и долго смотрел на рисунок, поражаясь, как точно Глафира передала внутреннюю силу Венглера, пребывавшую с ним даже в смерти.

– Ты наверно тоже был им очарован, – сказала она. Доктор Мерц отпираться не стал.

– Я был им одержим. Насколько это вообще возможно в моем случае.

Однако господин Венглер, при всех его недостатках – Ваня с его максимализмом, наверное, нашел бы повод его возненавидеть – не был подонком.

– Серьезный человек, – согласился Хельмар.

– Витольд был моим учителем, – кивнул Ансгар.

Хельмар удивился.

– Но… как? Он ведь уже был мертвецом.

– Как я уже упоминал, я поднял его. – В ответ на непонимание в глазах Хельмара раздраженно продолжил: – Случайно! Я хотел поднять другого Витольда – моего брата. Но в той могиле лежал мальчик с другим именем, а может и вообще без него. Моего брата там не было. Зато поблизости в безымянной могиле был втайне от всех похоронен великий оккультист. Он явился ко мне и сказал, что то, чем я занимаюсь, называется разделом оккультизма под литерой «тау». Его наука заменила мне жизнь и… все остальное.

– Где же теперь ваш брат? – спросил Хельмар.

– Он оказался жив, что совсем не удивительно, если учесть его назойливый характер. Подобные люди живут долго. К ужасу их родственников.

– А где теперь сам Венглер? – Хельмар нахмурился, и Ансгару показалось, что его пыльный взгляд на миг прояснился.

– Хельмар, даже если бы я не знал, кем вы б-были при жизни, я бы понял это по оставшейся у вас привычке допрашивать. Однако, позвольте мне заметить, что в н-настоящий момент на ваши чекисткие причуды уже нет времени, и с вашей стороны неплохо было бы сначала закончить свой собственный рассказ. Чтобы мы поняли, что нам делать.

Хельмар безголосо рассмеялся, покорно кивнул и бессознательно, вслед за некромантом, поежился от подступающего снизу холода. Потом, словно приняв какое-то решение, посмотрел некроманту в глаза.

– Они пришли не дать мне развоплотиться. Мне было пятьдесят семь, когда меня расстреляли и через два дня воскресили. Я ровесник Витольда и… века.

– То есть, это было в пятьдесят седьмом, и ваш срок пребывания в посмертном виде должен был закончиться симметрично, в 2014-м?

– Да. Почти год назад. Но в тот день пришли мстители и заморозили меня. И теперь они приходят каждое полнолуние. Вот, – он поднял руки. Контуры пальцев стали размытыми, частично превратившись в тень.

– Это что, и я так же стану таять, когда придет мой срок? – спросил Ваня.

– Да.

– Если за тобой не явятся мстители, – напомнил Ансгар.

– Всех их я знаю, – сказал Хельмар, – все они были в свое время владельцами многих из этих книг. И все он были мной уничтожены.

Ансгар посмотрел ему в глаза, потом перехватил взгляд Ивана, направленный на Хельмара.

Бесполезно кого-то защищать, подумал он. Рано или поздно начнется массовый психоз, и одна половина уничтожит другую. У нас это позади и впереди. Мы просто где-то между. Гуманистическая цивилизация невозможна. Хотя вот муравьи наверняка чего-то добились – высокая культура, полный контроль над рождаемостью, осуществляемый силами одной самки.

Может, все дело в самке. Если бы муравьями правил самец, они или перегрызли бы друг друга, или бестолково разлетелись, радуясь свободе, и только такие, как Ансгар, продолжали бы упоенно рыть норы, чтобы скрыться от всего этого бреда. Исключительно для себя, потому что они не размножаются.

– …в той системе координат это было оправдано. Неприятно, но оправдано. Обычное дело. Это словно поток, который несет тебя, и ты слишком слаб, чтобы сопротивляться ему. Я – то есть, тот, кем я был – использовал его в своих целях. Встраивался в него, не испытывая моральных терзаний, потому что мораль зависит от точки зрения общества. Если общество начинает сжигать на кострах, самые большие моралисты бегут поднести спичку. Да, бегут. Не каждая психика может вынести сопротивление. Сопротивление – особый режим, он требует куда больше энергии, чем конформизм, а у человека этой энергии может просто не быть в принципе. Это зависит от строения мозга. Конформизм – это как цвет волос или глаз. Потому что все инстинкты говорят конформистам, что сейчас так лучше. Заповеди присутствуют, но в…

– Зоне вытеснения?

– Верно. А в актуальной зоне, выражаясь вашим, современным языком, общество. Оно говорит, что сейчас лучше делать так, и человек отвечает – хорошо, буду делать так. А дьявол внутри него говорит – а еще это можно использовать, все равно тебе за это ничего не будет. Подчинение дьяволу не требует затрат. Это слабость.

– Это вы пытаетесь оправдаться? – неприязненно спросил Ваня. – Да и кого вы пытаетесь оправдать, если вы – уже не совсем вы?

– Не совсем я с совсем моей памятью, – согласился Хельмар. – Душа пробуждается в теле мертвого убийцы и живет в нем несколько десятков лет без памяти и надежды. Чем-то новый я это заслужил, но памяти об этом тоже нет, есть, как его называют, кармический отпечаток. Скорее всего, настоящий я любил судить других. Возможно, был горячим революционером-мстителем. Поэтому… поэтому я уже много лет пытаюсь оправдаться. По крайней мере, перед собой нынешним. Перед Хельмаром – хранителем библиотеки. Во мне осталось от моей человеческой жизни… сознание. Оно знает то, чего я не знал, когда собирал эту библиотеку. Жертвы полковника приходят сюда вслед за телом полковника, привязавшего их к себе неисцелимой ненавистью. Телохранители, я бы сказал.

Хельмар снова засмеялся.

Ощутив что-то, Ваня посмотрел на дверь. Изнутри, начиная от щелей, она уже покрылась инеем, и страшно было подумать о том, какая температура царит на лестнице.

– Этот ваш полтергейст становится все наглее, – заметил доктор Мерц, обхватывая себя за локти. Он уже понял, что мобильник здесь не ловит, закончил комплекс отжиманий, приседаний и опять немного согрелся. Но все равно мерз.

– Простите.

– Ансгар Фридрихович, а помните, как тот человек, за которым пришли эксгуманты – он покаялся, и они ушли. Может быть, если и Хельмар покается, мстители тоже уйдут? Я бы очень хотел.

– Чего?

– Чтобы он покаялся. Ведь эта сволочь, – Ваня неприязненно покосился на Хельмара, – могла и моего деда в свое время репрессировать! И прадеда.

– Тот человек был живым, – сказал Ансгар. – А Хельмар – это как старый за́мок с привидениями. Все, что могло в нем покаяться, он уже потерял.

– Как вы думаете, – Ваня явно увлекся осуждением Хельмара, – что этот палач сейчас ощущает? Ведь рано или поздно приходят за каждым!

Ансгар с Хельмаром переглянулись.

– Почему бы ему не ощутить отчаяние? – кисло предположил Ансгар Фридрихович, растирая онемевшие руки. – Я, например, его очень неплохо ощущаю.

Вспомнилось, как в пору его студенчества принесли им в морг замерзший труп и положили на стол – размораживать. Труп был твердый, свернувшийся и сильно грохотал, когда его перекатывали. Ансгар тогда смотрел на него довольно равнодушно. Явно не предвидя собственную участь.

– У вас тут окна открываются? – спросил он.

– Да. Но мстители не позволят вам выйти, – сказал Хельмар. – Они хотят похоронить вас со мной. Им все равно. Когда мстят – всегда все равно. Жажда мести запускается поиском справедливости, но потом теряет этот мотив.

– Scheisse.

– А вот смотрите, Ансгар Фридрихович, – сказал Ваня, – у меня есть зажигалка. Может, мы вселим этих полтергейстов в различные тела, которые закопаны в парке? Ну, собак там каких-нибудь, белок… каких-нибудь пропавших без вести людей?

– Это надо делать в тепле, – Ансгар подтащил поближе ковер и снова принялся отжиматься от пола. – При таком морозе я не выдержу транса и вернусь в свое тело, когда оно уже станет непригодно к возвращению.

…Через пару часов к возвращению стал непригоден весь мир. Ансгар снял с Ивана рубашку (мертвому все равно), надел поверх куртки и размышлял, не снять ли пиджак с Хельмара. Мешала мысль о наличии в старых и пыльных предметах одежды обязательных жуков. И вообще было противно брать пиджак у трупа с такой биографией. С другой стороны – какие могут быть жуки при таком морозе. И приходится мучиться такими вот сомнениями, потому что больше у него ничего нет, а силы, которые можно было бы потратить на согревание, остались лишь на то, чтобы сидеть и молотить каблуком по желтой обшарпанной тумбочке образца семидесятых годов развитого социализма.

Иван сидел на другой желтой тумбочке, с отломанной дверцей, стоявшей впритык к первой, и что-то говорил, кажется, о книгах, но Ансгар уже с большим трудом понимал смысл его речи. Он на своей тумбочке, поскольку был еще живым, медленно замерзал.

Чтобы отвлечься, он заставил себя вникнуть в Ванин рассказ о сверхпроводимости и сверххрупкости, которые непременно помогут ему разбить стены, когда температура понизится еще на пару градусов, что он все посчитал, надо только немного выждать пусть пока Ансгар Фридрихович не замерзает. Ваня даже показал, как это может произойти и взмахнул рукой.

Что-то прозрачное просыпалось ему на колени. Хрупкое, и, если судить по виду, колючее.

– Что это? – спросил Ансгар, взяв уже почти потерявшей чувствительность рукой один кусочек и рассматривая его.

Ваня провел пальцем по шее и подцепил пробку за веревочку.

– Моя пробирка со святой водой, – отрапортовал он. – Замерзла и лопнула.

– Дерьмо. Если я тут умру, постарайся добыть себе новую.

– Вы не умрете. Можно разжечь костер, нагреть Хельмара. Он развоплотится, мстители заберут в ад астральную проекцию его тела, и мы согреемся.

– Я – уже вряд ли.

Задумчивый Хельмар мягко ходил вокруг регистрационной стойки, с сожалением рассматривал свои руки и никак не развоплощался.

– Они все еще не позволяют мне, – сказал он, наконец.

Чуть подальше стояли мстители. Ансгар видел их уже без всякого транса, и сам уже находясь на грани двух миров; стоило только немного прикрыть глаза и мысленно погрузить комнату в туман. Они появлялись в сознании – белые, оборванные люди с глазами, замотанными через голову слоями марли.

– Вы что, любили вырезать им глаза, полковник Хельмар?

– Нет. Но с завязанными глазами им лучше виден мой страх – я всегда боялся, что они меня узнают. Иррациональный страх.

Ансгар прикрыл глаза и увидел, что мстители подступили ближе. Наверно, потому, что страх испытывал не только Хельмар. Ансгар тоже. Он понимал, что замерзает, и что боялся бы куда больше, если бы не так замерз. Что нужно взять табурет, выбить стекло, выбить дверь, прыгнуть вниз с третьего этажа, на голые ветви полусонных осенних кустов, сломать себе что-нибудь, но выжить, уйти с потерями, но живым… однако силы закончились. Остался только пыльный, поганый ужас. Сейчас он встанет. Сейчас.

– Ваня, разожги костер. Пожарим Хельмара.

– Зажигалка не работает, Ансгар Фридрихович. Они нагадили нам в зажигалку.

– Чертов Витольд.

…И вот он уже не в библиотеке, а в сером городском дворе с почерневшими от неуюта частными домиками и комьями лошадиного навоза на обочинах.

– У Витьки вчера мамку в жандармерию спровадили! Что, Витька, съел?

Что-то в этом роде кричит высокий подросток в форме гимназиста с блестящими пуговицами. Рядом с ним еще два таких же паренька в форме. Они смеются и кидаются комьями земли.

Витька – бледный мальчик с тонкими руками, в драных штанах, картузе и свежей, но не по росту клетчатой рубашке, сидит крыльце и держит в руках холщовую сумку. На заборе поодаль нахохлившись, сидит галчонок, расклевывая кусочек хлеба. Никто, кроме сверстников, не смотрит на них.

– А ну геть отседова! – кричит дворник по кличке «Татарин», подметающий уже года три как «поплывшую» брусчатку двора.

– Чего, малец, сидишь? – спрашивает он, подходя к крыльцу.

Подростки пятятся, потом уходят.

– Мамку жду.

– Она не скоро вернется.

– Она ни в чем не виновата.

– Ты виноват и она виновата, – зашептал сторож, оглядываясь. – Фатера ваша виновата. Понравилась кому. Купец до жандарма мзду отнес, я видал. Тебя в заведение заберут. Ты им кажи – нет! Не выйдет по ихнему! Бери что есть дорогое, приходи ко мне. Сыном назову, учить буду.

Витька подумал, покачал ногой.

– А мамка как же?

– Отуда ей не сможешь помочь. От меня – сможешь. Мамка твоя не просто нэ, женщина. Нэ варун-квэ. Волшебница.

– Врешь, дядя. Я дома жить буду, мамку ждать. Мормон сказал, скоро отпустят.

Пыль, лепестки вишневых деревьев, окно, занавешенное старым одеялом. Витька лежит на кровати из старых книг, накрытый тряпками и шкурой, смотрит на огонь керосиновой лампы.

– Я еще фотографию папки забрал, – говорит он, уже почти засыпая. – Я не говорил тебе. Она за сундуком. Потеряешь – убью, а потом подниму снова. Хоть ты и варун-квэ. Я тоже варун-квэ. Я шаман, и сильнее тебя. Вчера лабазника дети мою галку убили. Я, как ты говорил, заснул для нее, тень на хлеб подманил. И сегодня она Рыжему Семену лоб разбила. Могу галку воскресить, могу – человека, даже если они – сорумпатум хотпа. А Бог меня за это точно не высечет?

– Спи, пыг хортхан, – усмехается с сундука дворник, сощурившись. – Не высечет. У него другие дела есть. Много не знаешь еще, семечка варун-квэ. Ты еще не тростник. Завтра кошку поднимать пойдем.

*

Холод. Все в снегу, по снегу бредет старушка с узелком. Останавливается, что-то спрашивает у молодой матери, выгуливающей замотанного по самые глаза карапуза.

Бредет дальше. Мимо посеревших домов, мимо закопченных стен, кое-где забитых досками окон. Кажется, вечность бредет.

Вот, рассматривает неприметную дверь. Стучит. Стук выходит негромко, и женщина разматывает руку, стучит костяшками двух пальцев. Соседних двух у нее наполовину нет, и потеряны они давно – шрамы уже побелели.

На этот раз получается громче, и она слышит шаги. Щелкает засов, приоткрывается дверь. В щель выглядывает высокий подросток – старый шерстяной бушлат, тонкие, обветренные руки.

– Здравствуйте, – говорит он ломающимся голосом. – Что вам…

– Витя? – тихо, почти неслышно говорит женщина.

– Мама!

Подросток хватает старушку, вводит в комнату, чтобы получше рассмотреть. Ее лицо неподвижно, только глаза – живые, блестящие. Светло-голубые.

– Я говорил, она придет, варун-квэ. Шесть смертей ты отвел, а седьмая придет нескоро.

Об ноги вошедшей трется полосатая кошка с комосом вместо глаз, щурится. Личная кошка варун-квэ Витольда Венглера.

…

Много зим, много весен, много лепестков вишни. Война, революция, снова война.

Человек, по виду уже начавший стареть, в дверном проеме. Руки только развязаны.

– За антисоветскую деятельность… именем Союза Советских Социалистических Республик… к высшей мере наказания – расстрелу!

Или что-то в этом роде. Точно не разобрать – время искажает все.

…Утро, метель, человек с военной выправкой у выщербленной стенки. Вот и закончилась карьера флибустьера, говорят. Сначала в охранке, потом в ЧК. Только как веревочка не вейся, а кончик-то вот он.

Двое в форме не торопятся, разговаривают. Смертнику холодно, на улице минус двадцать, а на нем только длинная белая рубаха без единой пуговицы.

– Ну давайте уже! – кричит он.

– Отдыхай, – кричат ему. – Насмерть не замерзнешь! Не успеешь.

Минут через десять подходят еще двое солдат. Смертник снова начинает ругаться, и солдаты вскидывают винтовки.

Нестройные выстрелы, дым над заснеженным двориком. В открытое окно вытряхивают истрепанную рогожу. Галки срываются с кирпичного карниза, делают круг высоко над дымным столбом.

Человек лежит у стены, его глаза открыты, в них отражается тонкая береза с плакучими ветвями, растущая из стены. Кровь течет слабо – слишком холодно. Кто-то подходит, машет широким железным ножом – неровным, выкованным вручную, но очень острым. Человек умирает, взметнув снежинки.

Разные культуры по-разному относятся к смерти, и, если тебе приходится умирать, не омрачай свои последние мысли обидой.

Тело по вечеру грузят на дрожки, вместе с еще тремя, накрывают задубевшей рогожей. К ночи вывозят за город.

За телегой, словно привязанная, бежит уже пятнистая кошка с глубоким космосом вместо глаз.

*

Рассвет. Пустошь затянута дымкой метели, и снег так глубок, что из сугробов торчат только верхушки вейника.

Высокий человек в шинели и кроличьей серой шапке медленно ступает сквозь сугробы, стараясь попадать в собственные следы. На плече у него холщовая сумка, вся в потеках от свечей.

В двадцати шагах за ним идет мертвец в серых лохмотьях. Ему не нужно выбирать, куда наступить, он силен, словно ледокол. В ободранных почти до кости пальцах у него – маленькая белая пуговица, и снег вокруг него идет волнами, будто не снег это, а вода.

Они уходят все дальше, а наблюдатель остается в центе сумрачной пустоши, не имеющей краев и, уже не пытаясь сдвинуться с места, тонет в холодном, обжигающе-холодном снегу.

Я убил тень Витольда. Вот за что.

*

– Ээээй! Эй, господин Мерц! Ваня! Вы здесь?

Ансгар сначала даже не понял, что это ему. И что это за окном.

Он приоткрыл глаза. Ваня уже сделал несколько шагов, отделяющих его от синего прямоугольника ночи, мерцающей за стеклом. Скрипнули заледенелые паркетины. Круглый источник света снизу дрожал на потолке. Из-за него тень Ивана расплывалась и рывками ползала по стеллажам.

– Там какой-то человек, Ансгар Фридрихович, – сказал он. – Вроде бы лохматый. С коробочкой и фонариком.

– И чем он нам поможет? – прошептал Ансгар. В коробке пуговица, подумал он. Вторая – у Хельмара. Конечно нет, дурацкие мысли.

– Мы здесь! – крикнул Ваня.

– Откройте мне! – крикнули снизу. – А то молоток примерз. У меня дело к Мерцу.

– Изнутри тоже все примерзло! Мы тут в плену.

– Блин. Что, совсем все плохо?

– Плохо.

– Звать пожарку, чтобы вас вытащили через окно? Нет, мобильник не ловит… Я сейчас!

– Нет! Подождите!

Мстители.

Внезапно Ваня ощутил, как давление, которое он испытывал последние часы, пропало. Изморозь на стенах потускнела, словно для нее ускорилось время, и начала превращаться в капли. Ледяная сосулька на пробке, висящая теперь у него на шее, закапала на пол.

Ваня вгляделся в темноту. Хельмар куда-то пропал, но было слышно, как он ходит между стеллажей, видимо, еще не развоплотившись.

– Мстители оставили нас, – сказал он, появляясь и подходя к Ансгару. – Что-то их отвлекло. Что-то более сильное, чем я.

– Возьмите его, – он кивнул Ивану на Ансгара, – и уходите. Я помогу открыть дверь. Я еще могу это делать. Скоро не смогу.

Ваня помог окоченевшему Ансгару подняться.

– Пусти, – вяло вырвался тот. – Я сам. Только дай руку. И кинь Арколу ключ, пусть подгонит сюда мою машину.

*

Дверь, мокрая, словно в испарине, отворилась с треском. За ней, словно ангел, стоял лохматый Аркол с фонариком, светя им себе под ноги.

– Мне сказали, вы здесь. Привет, Хельмар. У меня дело, срочное.

Ансгар и Ваня вышли.

– Ансгар, – позвал Хельмар.

– Да?

Доктор Мерц с трудом обернулся.

– Прощайте, – сказал Хельмар. – Я хочу, чтобы вы знали – я не хотел вселяться в полковника. Но на пустоши больше не было ни души. Только моя.

И, отвернувшись, сгинул в темноте прихожей.

– Судьба человека, – вздохнул Ваня. – Про этого Хельмара можно книгу писать. Ну, про его лучшую часть.

– Как вы? – спросил Аркол, повернувшись к Ансгару.

– Плохо, – ответил тот. – Башка очень болит, наверное, от холода. Поехали домой.

– Кажется, я пару раз поцарапал вашу тачку об кусты, – виновато сказал Аркол, отдавая Ивану ключ.

– Не важно, – хрипло сказал Ансгар.

Устроившись на заднем сиденьи, Аркол прижал к себе коробку.

– Зачем ты пришел, Аркол? – спросил Ансгар. – Что-то все-таки случилось? Что в коробке?

В голосе его не чувствовалось никакого интереса – только воля.

– Там… просто мощи. Мы ж некроманты с вами, господин Мерц. Вот я и привез вам мощи. Косточки.

Ансгар понял, что Аркол, осуществивший не самый простой поиск нужного ему человека, теперь оробел. Чувствовалось в его голосе некое желание отойти подальше. Но в тоже время слышалась и решимость. Как будто для того, чтобы прийти к Мерцу, ему понадобилось не только узнать, где он, но и многим поступиться.

– Если бы ты только что не спас мне остатки здоровья, я бы выгнал тебя к чертям с этими косточками.

*

– Ансгар Фридрихович, я хочу нарушить Кодекс.

Аркол стоял возле стола, придерживая одной рукой свою коробку – длинную деревянную, антикварного вида, разрисованную длинным инвентарным номером.

– Сядь, Аркадий Борисович – доктор Мерц кивнул на стул. – Вот именно сейчас, да? Неделю подождать, конечно, нельзя было.

Ансгар, отогревшийся в ванне, но еще слабый, закутанный в халат и плед, размещался на диване, разглядывая свои обмороженные руки, покрытые красными, белыми и даже оранжевыми пятнами.

– Время сошло с ума, – упрямо наклонив голову, объяснял Аркол. – Люди думают, что все, что они говорят – это только слова. К Учредителям каждый день ломятся сатанисты – не по одному, заметьте, а целыми организациями. Реально предлагают вызвать. Типа, они умеют. Массовое сумасшествие. Вы думаете, это легко терпеть? Они полные идиоты!

– И что вы желаете им помочь? – ехидно поинтересовался Ансгар. – Нарушить Кодекс и вызвать армию зомби с запрещенной биографией? Вроде в прошлый раз вы все хотели именно этого. Вынужден вас разочаровать – сегодня, ценой своего здоровья я выяснил, что это не только не рекомендуется, но и не получится.

Аркол покачал головой, даже не полюбопытствовав, почему не получится. Его вид внушал Ансгару все большую тревогу.

– На этот раз – нет. Вы…

– Давай на «ты». У нас конфиденциальный разговор, во время которого я не хочу себя сдерживать, если мне, например, захочется обложить тебя х… всеми словами, которые у меня накопились за время знакомства с этой вашей обителью знаний. Почему твоя коробка отвлекла на себя Хельмаровских мстителей? Зачем ты пришел ко мне? За помощью в нарушении Кодекса?

– Про мстителей я ничего не знаю. Эту коробку я достал с большим трудом. Вернее, мне достали. Потому что сделать это хочу не только я.

– Так кто же там?

– Тот, кого запрещено поднимать. Исторический деятель. Инквизиция, если она существует, хочет смешать эпохи, чтобы предотвратить войну.

– Это не в человеческих силах, Аркол, – сказал доктор Мерц. – И тем более не в силах мертвеца. Воспоминания мало что могут.

– Даже если это воспоминания о войне?

Ансгар пожал плечами.

– Не знаю. Мне кажется, это должны быть воспоминания живых, а не мертвых.

– В любом случае… я не знаю, что со мной будет после наказания, а вы – единственный человек, которому можно доверить… заботу о об этом, – он ткнул в коробочку.

– Я должен буду управлять исторической личностью, которая, к тому же, не будет поднята мной и не сочтет нужным меня слушаться? Гениально, что тут сказать.

Аркол начал терять терпение.

– Блин, Ансгар… Я прекрасно знаю, что ты лучше удавишься, нежели нарушишь хоть какой-нибудь запрет, даже самый фиговый! Я тебя об этом и не прошу. Нарушу сам. И понесу наказание. Но ты – единственный, кто сможет объяснить моему воскрешенному, куда он попал. Я прошу лишь об этом.

– Если ты собрался воскрешать запретного покойника, то я уничтожу его как только увижу. По крайней мере, из квартиры его не выпущу точно.

– Ты его не уничтожишь, – теперь Аркол, бледнея, смотрел прямо в глаза доктору Мерцу. – Ты покажешь его людям. И людей – ему.

*

Кошка Лобачевского вспрыгнула на стол, понюхала коробку и принялась ее старательно закапывать.

Ансгар забыл, что устал. Повысил голос.

– Не сходи, пожалуйста, с ума, или что там у тебя вместо него! Объясняю для полных кретинов: твоя жертва будет напрасной. Никто ее не поймет. Это не сработает. Зачем впустую лишаться половины рабочих хитов, которых у тебя и так немного?

В дверь робко позвонили. Ансгар услышал, как Ваня пошел открывать. Все-таки хорошо, когда у тебя есть фамилиар – ему достается огромная часть груза мировой суеты.

– Я не боюсь! – Аркол почти кричал, заглушив дверной звонок. – Я не такой трус как ты, который даже женщину иметь боится! Я не…

Ансгар понял, что суеты не избежать, даже не смотря на фамилиара. Когда-то он не знал, что нужно делать в таких ситуациях, но к двадцати годам выучил. Он медленно поднялся, вытащил руку из складок халата, метнул ее к горлу Аркола и ухватил того за воротник рубашки.

– Ты прекрасно знаешь, – прошипел он, – что я могу иметь, как ты выразился, кого угодно – женщину, тебя, Аркол, и даже самого дьявола! Иначе я не был бы тем, кто я есть. Только каждый из нас знает, что Серая Ткань дается на что-нибудь одно – либо летать, либо поле пахать. Я вот предпочел себе крылья, а вы как хотите. Рано или поздно мне придется от этих крыльев отказаться, но я надеюсь, время у меня еще есть. И, на твоем месте, придя просить о помощи – проси, продолжай – а не устраивай истерик. Я хочу знать, с кем мне предстоит работать.

Отпустив Аркола, Ансгар отступил. Садясь обратно на диван, неловко споткнулся. «Кто бы мог подумать, что визит в библиотеку способен так подорвать здоровье», – пробежала у него посторонняя мысль. Интересно, растаял ли Хельмар.

Аркол поправил ворот и прокашлялся.

– Ладно, извини, – сказал он непримиримо. – Но ты ведь не хочешь мне помогать.

– Что в коробке?

Доктор Мерц смотрел тяжелым взглядом.

– Мощи.

– Ну. Продолжай. Кто-нибудь святой?

– Угу. Святой Ансгар, – выдохнул Аркол мечтательно, но тут же строго добавил: – Шучу.

– Не смешно, – взгляд доктора Мерца не стал легче.

– Обещай, что ты поможешь ему.

– Я, черт возьми, не знаю, кто он такой!

– Знаешь. Его знают все. Для того, чтобы я принес его сюда, подвергли себя опасности восемь человек. Не так-то легко было добыть его из секретных хранилищ. Но это, несомненно, он. Инквизиция, если она существует, помогла мне.

– Первый раз слышу, чтобы инквизиция, если она существует, кому-нибудь помогала, – сказал Ансгар. – Значит, действовать я буду в ее интересах, что…

– В своих. Я-то подниму его и пойду отбывать наказание.

– А я что?

– Поговори с ним. Покажи ему все. Расскажи. Ты, когда его увидишь… ты поймешь, что делать.

Ансгар устало опустился на диван.

– Дай сюда коробку.

Аркол повиновался.

Ансгар некоторое время держал антикварный раритет на коленях, положив сверху руки.

– Там мертвый осколок, – прошептал он. – Обгорелый кусок правой височной кости с дыркой. Такая штука может принадлежать шести доступным тебе деятелям с запретной биографией, из которых я могу быть нужен только одному. Исключительно в качестве переводчика.

Ансгар вернул коробку.

– Работа вполне для тебя. Ты можешь воскрешать людей в пределах века. Но, если бы добыть его не было так трудно, я бы решил, что это эксперимент надо мной, потому что это – последний человек на свете, с которым я хотел бы говорить. Даже с мертвым. Это слишком тяжелый образ. Для меня.

– Я, – Аркол смутился, – понимаю.

– Вряд ли.

– Слушай, но ведь это… совсем уже не твоя история! Кроме того, сейчас все говорят – нет национальных барьеров, самосознания там этого… мы все – граждане мира. Что было, то прошло. Каждый разумный человек это понимает. А мы хотим вразумить неразумных.

– Как разумный человек я это тоже, безусловно, понимаю. Но когда я его увижу, меня захлестнут эмоции. И я за себя не ручаюсь.

Аркол хмыкнул.

– Ребята говорят, у вас всего две эмоции – вредность и занудный перфекционизм.

– Хотел бы я, чтобы это было так.

– А это не так?

– Нет. Эмоций у меня несколько больше. Просто со всеми остальными, если они появляются, я очень плохо справляюсь. Поэтому предпочитаю их избегать.

– Я думал, если человек это осознает…

– Человек это осознает, – признался Ансгар. – И потом ему бывает очень стыдно. Ведь у прочих людей есть огорчения и радости. А у этого человека на их месте гнев и эйфория.

Аркол поежился.

– Я не знал.

– Ты и сейчас вряд ли поймешь. С этим надо жить.

На этот раз постучали в дверь комнаты. Гость, кем бы он ни был, приближался.

– Простите, – сказал Ваня, просовывая голову в щель, – там господин Свибович. Он извиняется, что подслушивал.

Ансгар не успел ничего сказать, как дверь отворилась шире и голос с мягким акцентом учтиво произнес:

– Добрый вечер. Извините за поздний визит, но я слышал такое, о чем вряд ли пожалею. Особенно мне понравилось про дьявола, – закончил гость с улыбкой, смущенно приглаживая ладонью зачесанные назад почти седые волосы. – Я должен был прилететь завтра. Но рейс перенесли. Я хотел попроситься на ночлег, звонил, но вы все были недоступны.

– Приветствую вас в России, – сказал Ансгар. – Значит, вы тоже в курсе затеи нашего коллеги?

Зоран шагнул в комнату.

– Я думаю, – сказал он, – мы скоро все узнаем. После того, как наш юноша отзанимается своим фаталистическим хулиганством.

– Это хулиганство инквизиции, – пробормотал Ансгар подавив зевок, – если она… на такое вообще способна. Ваня, позаботься о гостях. Я, пожалуй, пойду спать.

Ваня, приложив палец к губам, подозвал к себе двух оккультистов.

– Идемте, – церемонно кивнул он оставшимся. – Оставьте его. У него сегодня был библиотечный день, а это не так-то легко с его здоровьем. Я выделю вам помещение – и для сна, и для этого… прости, господи, ритуала.

*

Несмотря на обещание полностью выпасть из реальности, доктор Мерц пробудился перед рассветом.

В доме было тихо – не тикали часы, не капала вода, не кричали за окном вороны. Да и инквизиция, если она существует, не ломилась в двери и не требовала выдать ей оккультиста Аркадия Борисовича Коломейцева, зверски нарушившего Кодекс, воскресив к вящему посрамлению патриотического менталитета целого Адольфа Гитлера.

Доктор Мерц не думал, что пошлый гротеск, задуманный Арколом, будучи применен к народным массам, реализует себя именно как пошлый гротеск. Нет. Имея сомнительное удовольствие каждый месяц наблюдать за своим окном митинги и демонстрации, он был уверен, что и Гитлера, и Геббельса, и кого угодно вообще гулявшие внизу пассионарные массы воспримут исключительно всерьез. А если раздать им по бензопиле и послать захватывать Монголию, то они с энтузиазмом распилят пустыню Гоби.

Теперь он ощущал даже некоторую радость из-за того, что всю эту пошлятину первый раз обязали делать кого-то другого, и ему, Ансгару, не нужно напрягаться.

Он снова заснул, и теперь уже во сне увидел за своей входной дверью троих людей в капюшонах.

– Нам нужен Коломейцев Аркадий Борисович, – сказали они.

Аркол вышел. Бледный, легкий и тихий, куда более хрупкий, чем наяву. Ансгар даже сочувствовал бы ему, если б не странная отрешенность, с которой люди часто относятся к событиям в собственных снах.

А воскрешенный в его сне сидел на краю стула наклонившись и запустив серую руку в абсолютно седые волосы, разбросанные по плечам. Седоватый пучок надо лбом доставал ему до запястья.

Интересно, помнит ли он свое имя, многократно проклятое всем миром, кроме самых отдаленных африканских племен? И что он вообще помнит? Осознает ли он, что символизирует целых два укора совести личный – потому что похож на Витольда Венглера вот так, с этой точки – и, если можно так выразиться, национальный, о существовании которого господин Мерц до вчерашнего дня даже не подозревал.

Не ответив себе на этот мысленный вопрос, Ансгар зачем-то поздоровался известным всему миру нацистским приветствием.

*

Едва осознав, таким образом, свою принадлежность к тупому и бесполезному человечеству, готовому зиговать любой табуретке, Ансгар решил досматривать сон дальше.

– Брр, – сказал Ваня. Во сне он был все еще с пробиркой и очень осторожен. – Давайте его развоплотим уже. Не могу на него смотреть. Лучше уж на Зорана.

– Очень большое тебе спасибо, – сказал Зоран, возникающий так же, как наяву, неслышно и неожиданно. – У вас там под окнами… э… ломают асфальт.

– Так только два дня назад постелили же? – опешил Ваня.

– Теперь перестилают. И новые бордюры привезли, а эти сложили кучей посреди дороги, таксист ругается, а мне в гостиницу ехать.

– Нет, – сказал он в итоге. – Фюрера мы развоплощать не станем. Тем более, санкционированного инквизицией. Пусть лучше учит русский и ходит на митинги. Вместо меня. Мне часто хочется что-то сказать людям, а нет таланта.

– А что он им будет говорить? О великой Германии?

– Да можно о великой России – без разницы. Или о великой Армении. У нас период обострения национальной консолидации народов и рас, поэтому безразлично, что говорить и в какой стране. Отвезем его в Испанию – будет говорить о великой Испании. Или о древних новозеландских ариях. Или…

– Нет, – внезапно по-русски сказал фюрер, вскакивая и выбрасывая вперед палец. – Черта с тфа!

– Один, – скромно поднял палец Зоран. – Один пока у вас черт. Einen Schlag, если я ничего не перепутал. Jedan moždani udar, – пояснил он на всякий случай.

…Отведя Зорана в прихожую, Ансгар тихо спросил:

– К чему весь этот эксперимент, Зоран? Кто его ставит? Ты ведь приехал наблюдателем, я прав?

– Видишь ли, – Зоран вздохнул. – Есть некоторые люди… романтики. Они думают, что если взять новый верх идеологической пирамиды и замкнуть со старым верхом – ну, ты понимаешь… помнишь, ты мне рассказывал? – то можно избежать коллапса. Грубо говоря, если сейчас твой поднятый пассионарий пойдет на улицу защищать розовых крыс, то люди, которые хотели за этих крыс кого-то убить, будут именно что защищать крыс и никого не убьют. Перехлеста не будет. Потому что ему на за кого будет спрятаться. Он может только менять личины, но если ты подносишь ему старое лицо, выученное всеми, то это… ну как бы зло срывает маску. Минус на минус дает плюс.

– Понимаю. Только он сказал, что он не пойдет на улицы. А заставлять его я не буду, да и права такого у меня нет. Все-таки его новой душе вполне достаточно чужого тела и чужой памяти. Я видел одного такого воскрешенного, и уверен, что не стал бы такого повторять.

– Возможно. Но время еще есть, может быть, он и захочет. Особенно если у него та самая память. Я верю…

– В бога?

– Да. Если есть я, то должен быть и он, – рассмеялся Зоран.

Внезапно Ансгару захотелось обнять Зорана. В конце концов, думал он, ведь это только люди неприятны. А Зоран – не совсем человек.

*

От этой мысли Ансгар пробудился во второй раз, уже окончательно. Быстро оделся, но прежде, чем выйти из комнаты и узнать, чем кончилась Арколовская затея, по привычке выглянул в окно.

Первый раз на улице никого не было. Абсолютная пустота. Ни людей, ни машин, даже меховой магазин, и тот закрылся на учет. Ансгар хотел было подольше полюбоваться на такой, с его точки зрения, идеальный мир, но в дверь его спальни тихонько постучали.

– Ансгар Фридрихович! Там Зоран… Вы нужны срочно.

*

Комната дохнула влагой и свечным дымом. Некоторые огарки уже погасли, некоторые – еще чадили. В большом пластиковом тазу цвета фуксии, наполненном водой, мирно плавала размокшая гитлеровская кость. Недалеко от таза, в позе отдыха от всего мирского, лежал Аркадий Коломейцев.

– Похоже, у него не получилось, – мягко сказал Зоран, выжидательно глядя на Ансгара.

– Arschgeige… – пробормотал Ансгар, падая на колени рядом с телом, и расстегивая ворот его рубахи, – как есть придурок.

Поискав и, видимо, не найдя, выдал опять по-немецки что-то длинное и нецензурное.

– Что? – спросил Ваня.

– Хреново, – перевел Зоран. – Это если мягко говорить.

– Кома, – констатировал Ансгар Фридрихович. – Вань, звони «Скорую». У нас в лучшем случае минут десять. Вернее, у него.

*

– А вы не можете его просто поймать, как тогда Глафиру? – осторожно спросил Ваня.

– Рехнулся? Глафира дышала, а этот дебил – нет.

– Но десять минут уже прошло.

Ансгар оторвался от увлекательного процесса непрямого массажа сердца (искусственное дыхание делал Зоран), сдул с лица волосы и вытер лоб.

– Я к тому, – осторожно сказал Ваня, – что звонила ваша «Скорая». Она задержится. Там все перекрыто… ну, из-за правительственного кортежа.

Видимо, последнее словосочетание побудило Ансгара прокомментировать ситуацию более патриотично – на русском. По ходу комментария он раза четыре набирал полную грудь воздуха и столько же раз поминал различные адреса, достойные стать конечными пунктами для упомянутого кортежа.

Выговорившись, доктор Мерц обреченно кивнул Ивану.

– Иди сюда. Делай то же, что делал я. А я попробую вернуть этого в тело. Здесь хотя бы тепло.

*

Пространство, как известно, многомерно. Но есть в нем ось, скользя по которой восприятие углубляется в мир, где количество измерений все меньше. Следование этому пути похоже на прогрессирующее удушье. Нечто похожее испытывает ребенок, когда ему запрещают играть, потом запрещают смотреть. Это мир в котором есть все, но ничего нет. Вещи и события здесь находятся в плену у собственной метафизической тяжести.