Читать книгу Безумная тоска - - Страница 12

Пришла зима. С особым воздаянием за адское лето. Рекордные снегопады. Январь 1978-го, за день до переклички: вернулись почти все. В снежном вихре на Колледж-Уок Джордж с двумя черными красотками внутри: первая – таблетка экстази, лучшее средство для похудения, вторая – полпинты Jim Beam, на всякий случай торчавшая из кармана пальто, наткнулся на Луиса; Луис также пребывал в состоянии необычайного воодушевления, и Джорджу стало интересно, под чем это он. Было уже за полночь, вокруг не было ни души, снега под ногами было больше фута, и он все падал и падал. «Кокаин», – предположил Джордж. Сочетается со снежным вечером.

То был первый залп, предвещавший две снежные бури января 1978-го, одну за другой. Первая была сильнее: они стояли на дорожке, дул ветер, и падал снег, поглощая все вокруг. На следующий день выпало уже почти три фута осадков, своего рода рекорд, и несколько дней спустя еще пятнадцать дюймов, до университетских дорожек был уже метр снега, а потом все это покрылось коркой льда, такой прочной и скользкой, что с ней не могли справиться до самого марта. Каждый день дозированно сыпали песок, навели мостки из фанеры, чтобы хоть как-то можно было перемещаться по многочисленным ступеням. По слухам, за этим последовала целая куча обращений в суд для получения компенсации за падения и травмы. Разумеется, сняли коменданта участка и зданий: снег не убрали вовремя, и, когда он слежался, чтобы все расчистить, потребовались бы бульдозеры эпохи Вьетнама, как те, что использовали монреальцы, со снеговыми отвалами и воздуходувами, размером с альпийское шале. Луис уведомил Джорджа, что в своей парке и лыжной шапочке под капюшоном, а также туго зашнурованных лягушках от «Л. Л. Бин» с заправленными в них серо-коричневыми вельветовыми брюками тот неотразим, как примерный мальчик из Новой Англии.

– Узрите рождение нового эротического архетипа! – возгласил Луис. – Мальчик от «Бин»! В каталоге все модели… ну такое, но ты – да, то, что надо. Привет моряку с маломерного судна!

– Хорош уже.

Судя по виду Луиса, тот был далек от намерения носить парку и выбрал старое твидовое пальто с вельветовым воротом; потом он сказал Джорджу, что это был трофей времен первого курса из дома деда в Шорт-Хиллз, до того, как там все распродали. На выходных, перед распродажей, приехали родственники – большинство пораньше, ожидая снаружи прибытия агента, – как саранча, прихотливая саранча. Сердцем и душой это была саранча, но не подававшая вида, что ей что-то нужно, не выражавшая ни малейшего намека на желание чем-то обладать. И все же каждый более-менее ценный предмет искусства исчез до того, как в полдень явился Луис: не осталось ни наручных часов, ни золотых булавок для галстука, ни единой запонки.

Луис утверждал, что просто хотел выглядеть изящнее. Все костюмы старика были слишком короткими и жали, но твидовое пальто с вельветовым воротом пришлось впору. Должно быть, для старика оно было слишком длинным.

Из-за снега Луис надел еще один дедушкин реликт, перчатки, наитеплейшие из возможных – оленья кожа с отдельной шерстяной подкладкой. Джордж любовался ими. На запястьях их стягивал небольшой ремешок. На голове Луиса был берет: этот достался ему на Бродвее. На француза он был не похож, скорее, на испанца – клерка из торговой конторы, испанский Боб Крэтчит[58]. Или на швейцарца, автора научных статей, некогда школьного друга Вальтера Беньямина[59], из этих, противоречивых интеллектуалов. В очках, да. Этот вариант был более подходящим, на нем и остановимся.

– Я швейцарец, готовый к пешему походу, – сказал Луис. – Мы, швейцарцы, всегда готовы к пешему походу.

Джордж сказал, что хотел прогуляться до парка, посмотреть, что там сейчас, но Луис воспротивился:

– Нет-нет-нет! Отправляемся на Пятую авеню. Я как раз туда шел. Идем со мной!

Оказалось, пробираться по такому снегу адски трудно. Конечно, поезда тоже опаздывали: полночь, да еще такая метель. На 42-й им пришлось целых полчаса ждать поезда БМТ[60], чтобы добраться до пересечения 59-й и Пятой.

– Пойдем к «Плазе»[61], будет похоже на встречу Скотта и Зельды[62] с адмиралом Бердом[63].

– Знаешь, а можно ведь было срезать через Коламбус-Серкл, и тогда мы бы уже были там, – сказал Джордж.

– Нет, тогда мы бы устали. Хочу дойти до самой середины Пятой авеню, – ответил Луис. – Хочу фоток наделать!

Он извлек маленькую автоматическую «Яшику» из кармана пальто.

– Сделаю, как Артур: знаешь, побольше цветового тона, неожиданная композиция, низкая чувствительность, высокая чувствительность – все, как он любит. Только все кадры будут извращенными и гейскими.

– Нелегко тебе придется в этом пальто, – предупредил Джордж.

– Чего? Почему?

– У него полы слишком длинные. По снегу будут тащиться. Смотри, ты только прошел через кампус, а они уже все мокрые. Скоро ты будешь тащить на себе промокшее тридцатифунтовое шерстяное пальто.

Луис задумался, снял пояс:

– На, подержи.

Затем подтянул пальто, попросив Джорджа обвязать его поясом.

– Ты за кого меня держишь, мистер Френч[64]? – фыркнул Джордж.

– Помоги мне, – попросил Луис. Он просто стоял так, пока Джордж не заключил его в недвусмысленные объятия, затягивая пояс.

– Не надо было мне ничего говорить.

– Ты же знаешь, что хотел этого, – сказал Луис.

– Нет, не знаю, – сказал Джордж, просовывая конец пояса сквозь пряжку и давая Луису затянуть его.

– Ты похож на Робина Гуда – банкира, – съязвил Джордж.

– Как будто такой существует, – ответил Луис. – Придется как-нибудь его придумать.

Они вышли на 59-й – вместо лестницы из подземки наверх вела длинная снежная насыпь. Джордж схватился за перила, от которых до снега было дюймов восемь, нащупывая дорогу ногами, но без толку: ступни зарывались в снег, и он побрел наверх наугад, а позади слышалось тяжелое дыхание Луиса. Наверх, на 59-ю, парк остался позади, в окутанной белым тьме.

Они тащились по снегу, пока не оказались на Пятой авеню: пустынной, во всем своем великолепии.

– Легко ложился, ложился легко![65] – пропел Луис среди белизны.

Джорджа шокировали сглаженные грани, алмазный блеск уличных фонарей на кристальной пыли. И тишина, тишина, тишина.

Позади, за спиной – смутные очертания деревьев, словно старые ведьмы. Или как духи, спустившиеся с небес. Вязы в белых париках. Все такое белое, наверху – ночное небо, внизу – черное море, еще не застывшее, окаймленное угольно-серым матовым стеклом.

Луис быстро сделал несколько снимков, по-видимому, камера все делала за него, регулируя апертуру и скорость затвора, и он просто сфокусировался на бесконечности, даже не глядя в видоискатель.

– Господи, как здесь прекрасно, – сказал Джордж.

– Поле ангелов, – ответил Луис, продолжая снимать.

– Есть еще пленка?

– Еще одна.

– Тогда придержи коней, ковбой. Ты ж не хочешь упустить «Бергдорф» и «Сакс», одетых в белое?

– Уймись, о сердце, – вздохнул Луис. – Какая красота! Пойдем пройдемся.

Но он остановился, вновь повернувшись к своим ангелам. Снова наделал снимков.

Они пошли прямо по середине улицы, где час или два назад, должно быть, проехали мусоровозы со снегоуборочными отвалами. Здесь снега было всего на фут или около того; у края тротуара уже громоздились отвалы высотой в пять футов после его первой уборки, и припаркованные автомобили напоминали причудливые белые погребальные курганы.

Они брели дальше, справа осталась «Плаза», здание «Дженерал моторс» – слева, затем «ФАО Шварц»[66], «Грейс», чей вогнутый фасад вздымался в небо, подходяще белый, с черными стеклами, усеянными снегом. Ничто не двигалось, ни души вокруг, великолепный, постапокалиптически пустой центр города. Луис щелкал затвором то тут, то там, Джордж молчал. Луис тоже. Джорджу казалось, что молчание для него тяжкий труд. Тишина была сродни религиозному трепету, заполняя пространство. Они пробирались по снегу, и самым громким звуком был звук их дыхания.

Когда они поравнялись с 55-й, Луис сказал:

– Я вымотался. Утомительная красота.

– Пора привести себя в форму, – ответил Джордж.

– А ты, значит, в форме?

– Нет, – возразил Джордж. – Ноги пиздец как горят.

– Тогда дойдем до 50-й, а там такси поймаем!

Джордж уставился на него.

– О’кей, тогда до Седьмой, а дальше на метро, – предложил Луис.

– Если дойдем. В противном случае наши останки обнаружат весной: оскаленные черепа со спутанными клоками волос, тела съежились в подъезде какого-нибудь блядюжника.

– Если нам суждено умереть, тогда я хочу умереть в дверях стейк-хауса «Тедс».

– Делай как хочешь.

– Я бы, правда, куда-нибудь сгинул, – иронически добавил Луис.

Он сказал, что холод ему нипочем, хотя это было необычно для него. Он без конца жаловался, что ему холодно.

– Видимо, красота нивелирует дискомфорт. Адреналин. Радость. Приму к сведению.

Он остановился. Джордж взглянул на него.

– Мне надо постоять минутку, – сказал Луис.

– Ты как?

– Нормально, более чем.

И он, черт бы его драл, разразился слезами: они срывались с его век, катились по щекам. «Должно быть, точно замерз», – подумал Джордж.

– Эй, чувак, – сказал Джордж, сжав плечо Луиса. Он знал, что поступает весьма мужественно.

– Мне не грустно, – выговорил Луис.

У обоих вырвался смешок.

– Ну да.

– «Я не грущу», – забулькал пухлый драматург, – продекламировал Луис. И засмеялся уже всерьез: сопли струились по лицу вперемешку со слезами.

– Правда, нет, – добавил он, переведя дух и утеревшись платком. – Иногда чувствуешь незаменимость момента во времени, его идеальную, эфемерную уникальность. Да? Бывало с тобой такое?

Джордж ответил, что да, кажется, бывало.

– Может, это и есть бесконечность. Осознание. Фотография души. А ты проносишься мимо в поезде времени. Вокруг так красиво. Через несколько часов снег расчистят, и тут снова поедут машины, на тротуарах и перекрестках опять будет эта смертная серая жижа, соберутся мужчины в дурацких шапках и женщины в дурацких пальто (модники все еще будут сидеть по домам или останутся на островах), и все будет, как всегда, по-уродски, слепая жизнь, которой мы живем. Ты только взгляни на все это…

Он повел рукой слева направо, указывая на улицу перед ними: украшенные белым фасады, кучки снега на козырьках светофоров, по три над каждым – красным, желтым и зеленым; на дороге два с половиной фута снега, а то и больше – тридцать четыре дюйма, по последним подсчетам, – будто ребенок опрокинул ведерко с песком на центр одного из самых многолюдных городов на земле, утихомирив его и заставив замолчать. Ночь стала такой яркой, покрывшись слепящей белизной. Цвета. Безмолвная туманная тьма вокруг. Три часа ночи.

– Давай пройдемся, – предложил Джордж.

– Думаешь, собор Святого Патрика открыт? – спросил Луис.

– Ты не того протестанта спрашиваешь.

Оказалось, что собор был открыт – из-за метели и тех, кто не мог попасть домой, и тех, кто нуждался в молитвах о прекращении ледяного апокалипсиса. Там были люди: первые, кого они увидели за всю ночь, по залу рассыпалось больше дюжины человек, может, пятнадцать или двадцать, большинство спали на скамьях, откинув голову. Кто-то уткнул голову в колени, кто-то ссутулился, но никто не лежал. Лежать на скамейках не поощрялось даже в долгую снежную ночь. Воздух в помещении почему-то был таким же влажным, как и снаружи, но с нотками старой каменной кладки и дерева, свечного нагара и запаха тел. После сияющей авеню казалось, что здесь совсем темно. Джордж и Луис прошли через весь неф к алтарю, коснулись медной ограды.

– Понятно, почему это волнует людей, – сказал Луис.

– А мне нет, – хмыкнул Джордж.

– Это потому, что ты протестант.

– Если это значит, что я живу не в Средневековье, то, пожалуй, да.

Но это не было правдой. Тишина здесь была другая, не такая, как снаружи. Там она казалась экзотикой, здесь она была естественной. Преклонишь колени, и твоя молитва будет услышана.

– Я хочу поставить свечку, – сказал Луис.

– Да хорош.

– Всегда хотел свечку в церкви поставить. Для еврея это как порно. Есть четвертак?

– За это что, платят?

– Ох, дружочек, – вздохнул Луис.

Джордж оказался в постели Луиса, он так и не смог вспомнить, каким образом, но с той поры пинта «Джим Бима» у него всегда ассоциировалась с единственной ночью, когда ему отсосал мужчина. Его состояние можно было описать словом, использовавшимся поколением его матери, «навеселе», но в ином смысле. Алкоголь всего лишь сгладил углы восприятия, обостренного спидами, его удивляло и ему нравилось порожденное ими чувство невероятного возбуждения. Луис предпринял разумный шаг, хорошенько вздрочнув Джорджу до того, как попытался его поцеловать. Когда они перешли к делу, Джорджу захотелось побрить его, перед тем как оттрахать. Он справился со спиной и задницей, велев Луису обхватить ладонью яйца, взялся за ноги, и тут «Норелко» испустила дух, подавившись волосами.

– О боже, смотри, что у меня с ногой, – ахнул Луис, извернувшись, чтобы все рассмотреть. На задней поверхности левого бедра красовались две длинных безволосых полосы, все остальное покрывали волосы.

– И ты мою «Норелко» сломал!

Джордж улегся на спину.

– Почистишь, будет как новенькая.

– Прям как ты, – сказал Луис.

Он провел языком по торсу Джорджа, спускаясь все ниже. Вылез из кровати, вернувшись с бутылочкой теплого масла.

Джордж поднял голову.

– Как ты масло подогрел?

– Держу у батареи. Умно, правда?

Он трудился над членом Джорджа.

– Ты и правда беленький красавчик. Большой, крепкий, белый парень.

– Ш-ш-ш, – шикнул Джордж. Его глаза были закрыты.

– Подожди, не кончай пока, – попросил Луис. – Я хочу, чтобы ты меня трахнул.

– Я всегда был немножко в тебя влюблен, – сказал потом Луис.

– А я-то думал, ты меня всегда немножко хотел.

– Ну да, э-э-э, да. Но ты мне нравишься.

– Это не любовь. Это неподдельная похоть.

После затянувшегося молчания они посмотрели друг на друга.

– Ты что, психуешь оттого, что лежишь в одной постели с парнем? Наслаждаясь тем, что было?

– Немного. Меньше, чем я ожидал. Может, потому что я курнул, выпил и от экстази крышу снесло.

Ему удалось уснуть на несколько минут, все же это не было сном, скорее, он был в трансе и грезил. Очнувшись, он увидел свой член во рту Луиса. В искусстве отсоса Луис превосходил всех, с кем когда-либо доводилось быть Джорджу. То есть женщин. Ощущения были совершенно новые. С другой стороны, опустив взгляд, Джордж увидел, как над его лобком качается мужская голова. С этими, как их, не в обиду, еврейскими кудрями. И лысинкой. Совсем маленькой. И пахло от него странно. Он быстро отвел глаза, чтобы подавить отвращение. Закрыл их. Остались только ощущения. Руки на бедрах. Интересно. Как-то все более насыщенно – более интимно? Не совсем. Его совершенно точно ублажали, восхищаясь им: вот что он чувствовал. Он чувствовал, что руки Луиса по достоинству оценили его бедра. Он не спал с женщинами, которые вели себя так, которым нравилось ублажать его или которых влекло к каким-либо частям его тела; они не получали эротического удовольствия от того, что могли прикасаться к нему, просто смотреть на него, на его тело. Они получали удовольствие в социальном и эмоциональном смысле, но не в чувственном. Ему нравились эти качества женщин, но он никогда не замечал, чтобы они чувствовали подобное. Они реагировали на ядро его мужественности, его индивидуальности, чужеродное им, или на неподдельную любовь, что сумели пробудить в нем, в отличие от своих отцов, рождая в них страх. Любовь Луиса была проще: она не имела почти ничего общего с психологией. Было в ней что-то прямое, несложное. Разумеется, потенциальные осложнения могли проявиться всегда. Например, волосы.