Читать книгу Нация. Грехопадение. Том второй - - Страница 6

Очередной рабочий день пролетел незаметно. Возвращаясь домой с комбината, Сомов привычно сидел в электричке у окна и размышлял над теми новостями, что услышал в этот день на работе от своих коллег. Были эти разговоры слухами или чем-то другим, он не знал. А услышал он то, что было, как ему показалось, страшнее всяких сомнительных историй, что рассказывал ему недавно Коноваленко. «Конечно, доверять всяким там слухам – последнее дело, – думал он в этот момент, – но дыма, как говорится, без огня не бывает».

А суть этих «слухов» заключалась в том, что комбинат якобы собираются закрывать, поскольку он выполнил свою миссию по созданию в стране ядерного щита. На основании этого «решения» уже в ближайшее время все промышленные реакторы – наработчики оружейного плутония будут остановлены, а инженерно-технические работники – уволены по причине их ненужности. Взамен разоружения американцы готовы помочь профинансировать строительство уже строящейся в городе экологически чистой ТЭЦ (первое решение о строительстве было принято Минатомом СССР в 1984 году). Для консультации и более детального изучения этого вопроса уже в ближайшее время на ГХК должна приехать делегация министерства энергетики США во главе с известным профессором, – вот такие были новости. Непонятно было только одно: хорошие они или плохие?

«Конечно, – рассуждал Егор, анализируя такое положение дел, – одни работники восприняли это как шутку, а другие – всерьёз, вспомнив русскую пословицу: “Журавль летит с моря – убавит нам горя”. Может, оно и так, ведь каждый вправе думать то, что он хочет. Хотя, как известно, и шуткой можно достичь любой цели. Однако, если подходить к этому делу серьёзно и ответственно, что бы там ни говорили, такого произойти не может: комбинат был, есть и будет сверхсекретным объектом. О том, что его закрывают, подумать даже страшно, не говоря уже о чём-то другом. Пустить в закрытый город какого-то иностранца-профессора – нет, этого просто не может быть. И потом, с чего бы это им тратить на нас огромные деньги? Тем более что они являются нашими потенциальными противниками уже много десятилетий. Откуда, спрашивается, такая милость? На каком фундаменте всё это зиждется? Ведь природа американцев не проста. Тут нашему руководству нужно понять одно: если этот фундамент прочный – это одно, а если он выстроен из “каменной соли” – это другое. В нужное время они подведут ручеёк под этот “фундамент”, и все эти “дружба и сотрудничество” рухнут, похоронив под собой всё наше общество. Конечно, мы не против всякой там дружбы, телемостов, сокращений вооружения, но чтобы ликвидировать уникальное производство, инженерно-технический и научный состав, который обеспечивает обороноспособность государства, которому нет равных в мире, – нет, этого просто не может быть. Все эти разговоры – не что иное как обычные слухи. Во всяком случае в Кремле сидят не дураки, они прекрасно понимают, что к чему», – заключил он.

Как бы там ни было, верить во все эти «байки» Сомову не хотелось, поскольку он считал их несостоятельными, но и не принимать их было нельзя, поскольку об этом говорили все, причём достаточно открыто. И вот это волновало его больше всего. Он понимал, что мир – это обитель коварства и подлости. Да, на дворе гласность, перестройка, демократия, но вопрос касался обороны страны, её живучести, целостности. «Значит, – подумал он в какой-то момент, – кто-то всё же серьёзно заинтересован в том, чтобы эти разговоры были, готовя, так сказать, почву для чего-то уже оговорённого, а может быть, и принятого, свершившегося в “закрытых” кабинетах власти. Поскольку не может такой важный вопрос обсуждаться в обществе без согласия руководителей страны. Но зачем? для чего?»

Так, в размышлениях и сомнениях, Сомов и не заметил, как приехал в город – на станцию, а затем, вскоре, и домой.

Лиза, привычно встречала отца у порога:

– Папа, папочка приехал! – радостно проговорила она, подбегая и обнимая отца.

– Подожди, доченька, подожди, дай мне снять хотя бы куртку и помыть руки…

В это время в его голосе прозвучали нотки какого-то раздражения, как если бы он не справлялся с чем-то, что было для него важным и особенным. Раздевшись и выйдя из ванной комнаты, он нежно поцеловал Лизу в пышные волосы и, глядя в её небесной чистоты глазки, ласково спросил:

– Ну что, принцесса, как дела?

– Хорошо, папа.

– Это замечательно. Чем сегодня занималась?

– Мы с мамой в бассейн ходили плавать, – сверкая большими голубыми глазами, словно сапфирами, проговорила Лиза.

– Какие вы молодцы, я бы тоже не отказался.

– Значит, возьмём абонемент и на тебя, ободряюще проговорила Наталья, выходя из кухни, откуда доносился приятный запах жареной картошки.

– Я не против такого решения, – спокойно, без блеска в глазах, проговорил Егор, обняв и поцеловав жену.

– У тебя всё нормально?

– Да, всё нормально. Просто немного устал. – После этих слов он продолжил: – Значит, новый сезон начнём ходить в бассейн все вместе.

– Ура! Хлопая в ладоши и подпрыгивая от радости, выпалила Лиза.

– Через пять минут – за стол, – кинув задумчивый взгляд на мужа, проговорила Наталья, вновь удаляясь на кухню.

Помыв руки, Егор прошёл в комнату и, обращаясь к дочери, спросил:

– Как дела в школе?

– Хорошо, папа.

– Чем занимались на уроках?

– Писали прописи, рисовали.

– Как интересно.

– Мне поставили за рисунок пятёрку.

– Ого! А что рисовали?

– Осень. Я сейчас покажу.

С этими словами Лиза взяла свой портфель, что стоял возле её столика, открыла его и достала альбом по рисованию.

– Вот смотри.

– Очень даже неплохо! И листья очень красивые, молодец! А что ещё делали?

– Ещё у нас был классный час.

– Классный час! – удивлённо спросил Егор.

– Да, папа! – восторженно проговорила Лиза.

– И что же вы на нём делали?

– Мы говорили о профессиях. Кем кто хочет быть, вот!

– Как интересно.

Сказав эти два слова, он почему-то сразу задумался. А почему – он сам понять не мог. Возможно, оттого, что слово «профессия» чётко запечатлелось в его сознании и вызвало ряд ассоциаций…

– Папа, ты меня слушаешь?

– Слушаю, слушаю, солнышко… и что же ты сказала?

– Я сказала, что хочу быть парикмахером и фотографом.

Такого ответа от дочки Егор не ожидал, так как разговора на подобную тему у них никогда не было.

– Ну, – подбирая нужные слова, замялся Егор, – желание работать фотографом, допустим, мне понятно, а почему тебе нравиться работа парикмахера?

– Папа, да потому что я уже умею заплетать французскую косичку. Ты что, забыл?

– Ну что ты, солнышко, как я могу забыть, – сдерживая эмоции, проговорил Егор. – Это серьёзный аргумент.

В эти секунды он попытался вспомнить технику плетения «французской» косички, которую он так и не освоил (волосы рассыпались через короткое время).

– Ужин готов, – донеслись слова.

– Идём, идём, – в один голос проговорили Егор и Лиза.

После ужина Лиза вышла в комнату и начала заниматься уроками, а Егор и Наталья продолжали сидеть за столом, разговаривая то на одну, то на другую тему. Как не хотелось говорить ему жене о тех «слухах» об остановке реакторов, что быстрее ветра распространяются на комбинате, он всё же превзошёл себя и поделился ими, понимая, что всё равно она узнает. Наталья словно ждала этих новостей, чтобы поговорить лишний раз. Недолго думая, она тут же бросила на него вопросительный взгляд и спросила:

– Интересно, а с чем это связано?

– «С чем, с чем»: говорят, что, по причине их ненужности. Мол, они давно выполнили свою миссию по созданию в стране ядерного щита, а если так, то они больше не нужны…

– Не поняла: что значит, не нужны?

– Вот так: не нужны, и всё. Они ведь не советуются с нами по этому вопросу.

После этих слов он задумался, но не прошло и минуты, как он сказал:

– Лично я расцениваю это как шутку. Кому-то хочется поболтать лишний раз языком.

– Ничего себе шутка!

– Ну а что: сейчас можно говорить и делать всё что угодно. Правда, эта «шутка» обрастает всё новыми и новыми домыслами.

– Какими ещё «домыслами»?

– Об этом говорят ведь не рядовые инженеры и не научные сотрудники, а руководители комбината, – спокойно, как-то даже размеренно проговорил Егор, – причём достаточно открыто, а это значит, что они знают больше, чем кто-либо, понимаешь. Просто так они говорить не будут – это же такое дело…

– Я сразу поняла, что что-то не так, как только ты вошёл, – сказала Наталья после недолгого молчания.

– Думал: говорить – не говорить…

– Шило в мешке не утаишь. Через день-другой весь город будет знать о твоей «тайне».

– Да так-то оно так.

– И что теперь будет?

– А что будет? Ничего не будет! Будем ждать, чем всё это закончится. Слухами ещё никому не удавалось остановить жизнь.

– Конечно, не остановят, – иронично проговорила Наталья. – Мне кажется, что наша нация и без головы будет двигаться.

– Очень смешно. Сама придумала?

– Сама.

– Если сама, то не говори об этом больше никому.

Возникшая пауза длилась не долго, хотя ни Егору, ни Наталье продолжать этот разговор не хотелось, так как он мог привести к раздору. Да и слов подходящих не было, чтобы его продолжать, а молоть воду в ступе не хотелось.

– И потом, один реактор не остановят, это точно, – размышляя, проговорил Егор, – АДЭ-2 должен работать.

– Почему?

– У местных властей нет твёрдой уверенности, что к началу нового отопительного сезона в город придут тепло и горячая вода с новой ТЭЦ. На это строительство уйдёт немало времени. А вот два других реактора, наверное, всё же остановят или, по крайней мере, оставят в режиме «резервного ожидания», ну мало ли что.

– А может, это и к лучшему. Чему быть – того не миновать, – так, кажется, говорят в народе, – глядя на Егора, проговорила Наталья.

– Да нет, ну что ты такое говоришь. Я, конечно, не знаю, но думаю, что хорошего здесь мало, это ведь такое «производство».

– А что, вернёмся на Украину, – спокойно, без тени сомнения проговорила Наталья.

– Ну ты даёшь, мать! – кинув неожиданный взгляд на жену, съязвил Егор, – и кому мы там нужны, на Украине?

– Егор, ну что ты такое говоришь! Не забывай, пожалуйста: мы прожили там много лет; и потом, я там родилась, там мои родители…

– Не знаю, не знаю. Думаю, что пока наше место здесь.

– Я не говорю сейчас о том, чтобы сиюминутно всё бросить и уехать, – блеснув глазами, рассудительно проговорила Наталья, торопя одно слово за другим. – Просто, пойми, я не хочу состариться здесь, в этой тайге… среди этих сосен и елей, пусть даже очень красивых. Хочется почувствовать себя человеком, а не заключённым…

Она говорила так эмоционально, как будто только сейчас ей представилась возможность высказаться за все последние годы, что она прожила в Красноярске-26. Егор смотрел на жену, на то, как она говорила, и лицо его было то спокойным, то волнительным, то задумчивым, словно он пытался не только что-то понять, но и увидеть другими глазами. При этом никакой иронии и презрения к её словесным выражениям не было, а напротив, стремление понять её не ослабевало, а усиливалось с каждым произнесённым словом. «Может, она и права, – подумал он, в какой-то момент, – кто знает. Во всяком случае это честное высказывание, и оно имеет право быть. К великому сожалению, мы, мужчины, так устроены, что мало задумываемся о далёких трудностях, а они, как правило, рождают близкие неприятности. И вообще, чёрт меня дёрнул за язык говорить ей про то, о чём я сам ещё толком ничего не знаю, лучше бы я промолчал. Теперь мне нужно будет набраться терпения, чтобы не только слушать, но и многообещающе что-то говорить, успокаивать её в надежде, что мои слова будут услышаны», – заключил он.

На эту тему они говорили ещё долго и даже спорили… Дело в том, что Наталье уже давно не нравился город, и выражалось это не только словами и умением аргументированно отстаивать свою точку зрения, в этом присутствовал ещё некий общий протест. Так «протестует» обычно тот, кто чувствует близость чего-то ненадёжного и опасного, что может причинить вред не только здоровью того, кто протестует, но и всем тем, кто близок и дорог этому человеку. Одним словом, инстинкт самосохранения в таком человеке выше привычных правил жизни. Обычный человек это не всегда понимает, а если и понимает, то старается не обращать на это внимание, думая, что все его «иллюзии» вызваны некими эмоциями. Мол, все эти «суеверия» пройдут. Понимал ли это Егор? Сказать было сложно. Во всяком случае говорить на эту тему ему не хотелось. В этом вопросе он руководствовался тем, что положительных моментов было значительно больше, чем отрицательных, и этот факт нельзя было сбрасывать со счетов. В первую очередь это касалось здоровья Лизы. И в этом был определённый успех. Хотя, конечно, минусы были, и с ними приходилось считаться. Причём рождались они внезапно: от слухов, разговоров, разных пересудов, одним словом – от человеческого фактора. Поэтому, о каких бы молочных реках и кисельных берегах ни шла речь, всё было пустое. Такое недовольство тяготило и раздражало его, но он старался понять жену, причём с самых первых дней пребывания в городе, ведь она выросла в совершенно других климатических условиях и ей действительно тяжело было привыкнуть к обстоятельствам сибирской жизни. Преодолевать себя, к сожалению, она не хотела, да и не умела.

Первой и основной причиной, которой она была «недовольна», были сибирские морозы. Все эти годы, конечно, она старалась приспосабливаться, но ничего хорошего из этого не вышло – с природой не поспоришь. Были и другие обстоятельства, о которых Егор никогда бы не подумал: Наталью тяготило ограждение города колючей проволокой. Это было для неё какой-то фобией, которая засела в её голове, причём достаточно прочно. Неприязнь к реальным обстоятельствам не просто тяготила её, а мучила, мучила своей безысходностью и неразрешимостью.

Кроме того, она переживала за Лизу и оторванность от родных мест. Несмотря на то что дочке действительно становилось лучше, Наталья всё чаше узнавала от знакомых, да и от врачей детской поликлиники, что детская онкология в городе прогрессирует и что для этого имеется достаточно много факторов, о которых, кстати, руководство ГХК умалчивает. И эта мысль доводила её иногда до психологического стресса, поскольку она понимала, что эта «ситуация» похожа на лотерею. Егора этот вопрос волновал не меньше, но он старался всё же сдерживать свои эмоции, чтобы не доводить разговоры на эту тему до конфликта, однако это получалось не всегда. Конечно, он много говорил о преимуществах жизни в Красноярске-26, но Наталье этого было недостаточно. Прекрасное (по советским меркам) снабжение города, отсутствие дефицита и очередей. Хорошие школы, разнообразие детских спортивных и культурных учреждений, прекрасный больничный городок (при проектировании города для лучшей пользы работников ГХК архитекторы объединили основные медицинские здания в единый комплекс – больничный городок), великолепная природа… но всё это мало производило на неё впечатление, так как на родине она видела большее, то, что и не снилось жителям Красноярска-26. Помимо всего прочего, ей нужна была свобода, и чтобы она была не мнимой, не «зарешё-ченной», а такой, чтобы ощущать себя вольным человеком, а здесь, в Красноярске-26, её жизнь, будто замерла, поскольку была окружена колючей проволокой. А специальный КПП (контрольно-пропускной пункт) при въезде в город её просто раздражал. (Без специального пропуска в Красноярск-26 попасть было невозможно.) Не понравился ей и город Красноярск, «покрытый вечным дымом и копотью», как она говорила.

Конечно, после Киева воспринимать Красноярск было действительно сложно, а правильнее сказать – невозможно. С какой бы стороны этот вопрос ни рассматривался, всё было удручающе плохо. В этом она была полностью права, поскольку этот город представлял огромный промышленный «цех», где всё дымилось, плавилось и взрывалось (взрывы были вызваны технологической необходимостью на химическом комбинате «Енисей»). Всё это происходило потому, что все предприятия находились практически в центре города. Как они узнали позже, во время Великой Отечественной войны большинство предприятий были эвакуированы из центральной части страны. Времени для выбора площадок под строительство заводов не было. Их находили на окраине города и тут же ставили оборудование, чтобы с ходу выпускать военную продукцию: пушки, миномёты, снаряды разных калибров и т. д. Только затем строились корпуса цехов и вся инфраструктура. Со временем город расширялся, промышленные предприятия оставались на месте, продолжая работать на оборонную промышленность, «приближаясь» всё ближе и ближе к центру города. А поскольку технологическое оборудование не обновлялось годами (коммунисты уверяли народ, что на это у государства нет денег), то вот так и жили в дыму и копоти, обгоняя все страны и города мира по загазованности. А в 1964 году и вовсе построили на окраине города Красноярска Алюминиевый завод – второй крупнейший завод в мире по производству алюминия. Строительство этого завода в черте города было чистой воды авантюрой как местных властей, так и правительства страны, утвердившего этот «проект». Мало того, что в Красноярске стало невозможно жить, так вдобавок ещё появилась огромная нагрузка на природную среду. Одним словом, коммунисты действовали как колонизаторы. После ввода завода на полную мощность выбросы увеличились в тысячи раз, досталось и Красноярску-26. Дело в том, что роза ветров несла в направлении города значительную часть промышленных выбросов из этого промышленного гиганта, представляя большую опасность для его жителей. Спасала жителей тайга, с её бескрайними просторами, в окружении которой находился город: она поглощала все вредные вещества из воздуха. Люди, конечно, возмущались, звонили в партийные комитеты города и края по этому поводу, но у чиновников хватало сил и умения только на то, чтобы успокоить народ. Когда дышать уже было нечем, они прибегали к проверенной установке и говорили: «Товарищи, не беспокойтесь, ситуация под личным контролем первого секретаря т. N. Всем руководителям промышленных предприятий рекомендовано перейти с третьего режима на второй, менее загазованный и т. д., вплоть до первого режима». И это была не шутка, а ловко придуманная чиновниками психологическая мера успокоения людей, которая чётко работала, люди верили этой мнимой сентенции. Поэтому зачем было что-то менять на предприятиях и срывать планы, если достаточно было сказанных партийными чиновниками слов. Одним словом, разобравшись, в чём дело, в Красноярск Сомовы старались выезжать как можно реже, так как это всегда вызывало у Лизы, да и у Натальи, аллергические реакции. И эта осторожность оправдывала себя полностью, так как в результате они меньше обращались к врачам. Но тем не менее все эти экологические неудобства имели место, раздражительность как была, так и оставалась, накапливаясь и выливаясь в определённый момент в длинный разговор между супругами.

– Пойми, Егор, я женщина, – говорила с каким-то отчаянием Наталья, – а не какая ни будь чайка залётная, которой достаточно долететь до воды ради пищи, а потом снова вернуться в «клетку», обнесённую колючей проволокой в пять рядов. Я не хочу жить на пределе своих возможностей, чтобы только следовать незыблемости обыденной жизни. Сидеть за колючей проволокой – это не моя стихия. Да и о дочери надо подумать. Да, сегодня ей стало значительно лучше, но завтра, при такой экологии, мы не знаем, как будут разворачиваться события. Пойми, я не стремлюсь к чему-то невозможному, но жить здесь я не хочу.

И такие речи – откровения между супругами были не впервой.

Егор терпеливо выслушивал жену, во многом её понимая.

– Ну хорошо, хорошо, что ты предлагаешь?

– Я не знаю, но Сибирь – это не моё, понимаешь…

– Понимаю, но у нас здесь работа, квартира; неужели ты думаешь, что мы способны ещё раз всё бросить и уехать непонятно куда?

– Я ничего не думаю, просто я устала от всего этого.

– От чего – «от всего этого?». У нас, слава богу, всё есть! Ты посмотри, что делается в Красноярске: шаром покати, я не знаю – как они вообще там выживают? Мало того, что дышать нечем, так ещё магазины пустые – кроме хлеба, ничего нет, да и тот есть нельзя.

– Вот только не говори мне ничего про Красноярск. Если они так живут, значит, им нравится так жить в этой грязи, в этой копоти.

– Я сказал это для сравнения, не более.

– Ладно, давай оставим этот бессмысленный разговор. Я устала. И вообще я хочу спать. Спокойной ночи.

Наталья встала из-за стола и вышла с кухни.

– Спокойной ночи, – проговорил Егор, задумчиво посмотрев ей вслед.

Когда Егор остался один, ему не хотелось ни о чём думать, тем более о разговоре, что закончился как-то странно. Но с другой стороны, ему хотелось расставить все точки над «и», чтобы причины непонимания не терялись где-то в тумане семейных пересудов: сегодня одно, завтра другое, а потом так рванёт, что мало не покажется. Он мысленно возвращался к их разговору, что состоялся минуту назад, анализируя, не допустил ли он какой-нибудь ошибки в их общении. «Спонтанные разговоры, – подумал он, – всегда опасны, так как вносят сумятицу и портят отношения. Начиная их, мы думаем, что найдём отдушину, а получается всё наоборот: “ныряя” всё глубже и глубже в разговорах, мы думаем, что найдём драгоценный камень, а в итоге, кроме ила и мутной воды, ничего не имеем. Иногда всё же полезно придерживаться безмолвия, во всяком случае оно исключает следы противостояний – как первая любовь. К тому же от него не услышишь эгоистических помыслов, ибо оно возвышенно и многозначительно. Ладно, что говорить – время покажет, что и как».

Вспомнил Егор и разговор с Коноваленко. Правда, он не знал, как отнестись ко всему тому, о чём они говорили. Слишком уж всё было сложно и непонятно. «А с другой стороны, – подумал он, – всё, о чём говорил Александр, имело место в нашей повседневной жизни, он ведь не открывал никакой Америки, люди веками хоронили людей. И не просто хоронили, погребение человека – это всегда обряд, который обладает очень глубоким смыслом, основанным как на велениях веры, так и на опыте человеческом. Пренебрегать этим, наверное, всё же нельзя, поскольку искажение всякого “опыта” (в широком смысле этого слова) приводит к печальным последствиям, ведь даже в Писании демонстрируется погребение Божьего Сына. Почему же мы, люди, называющие себя великой нацией, так поступаем? Почему люди на протяжении своего развития никак не хотят сбрасывать “шкуру” первобытного человека, оставаясь жестокими и непоследовательными? Мало того, что они пренебрегают человеческим опытом, выработанным тысячелетиями, так они ещё и отказываются и от новой нравственности, нового для себя решения? Вопросы, вопросы, вопросы… Видимо, действительно, что-то в людях не так. Тогда напрашивается законный вопрос: кто же мы есть на самом деле?»

Окинув беглым взглядом кухню, он о чём-то задумался. Но это продолжалось не долго. В какой-то момент он встал из-за стола и тихо прошёл в зал… Вернувшись, он вновь сел за стол и, положив перед собой книгу Булгакова, начал тихо перелистывать страницы романа «Мастер и Маргарита», бегло прочитывая строки, словно что-то выискивая…

Надо сказать, что Сомов не так часто перечитывал книги, поскольку придерживался одного правила: старался читать не глазами, а всем своим существом. Возвращался только к тем книгам, которые не мог до конца оценить, понять с первого раза, – такие книги его «цепляли». «Крепкие орешки», как известно, всегда интригуют. Ему хотелось не только многое понять, но и постараться извлечь для себя что-то полезное, отчего бы родилась новая духовная жизнь, о которой он думал два последних года, но никак не мог найти в себе смелость к этому приблизиться. Ему мало было симпатий и антипатий, касающихся этого вопроса, ему нужны были какие-то убедительные доказательства, чтобы не ум, а сердце заговорило и повело в этот нужный, как ему казалось, мир. Он прекрасно помнил, что в нашей жизни всё работает на уровне подсознания: читая, многие думают, что ничего не происходит, а на самом деле подсознание ведёт свою таинственную работу, и в один прекрасный момент появляется хорошая мысль, а то и идея, способная привнести в жизнь человека что-то важное. Главное, читая «сложные» книги, не нужно сковывать себя разными препонами и условностями, помня, что писатель всегда стоит не в той жизни, которую он создаёт, и всё, что он сочиняет, имеет условную направленность. Это просто его мир. Кто-то строит дома, делает машины, а писатель, в духовном одиночестве, пишет книги. Парадокс, конечно, но для того, чтобы разглядеть предмет, писатель иногда накрывает его тёмным покрывалом. А вот для чего – это его тайна. Такой тайной, как считал Егор, и была книга «Мастер и Маргарита».

Листая страницы, Сомов обратил внимание на третью главу «Седьмое доказательство». Эту главу, впрочем, как и всю книгу, он давно уже прочёл, но что-то остановило его на этой части, что-то задело, возможно, изобретательность автора, а может, и путь к смыслу, в котором он, кстати, всё ещё сомневался, поскольку всё было сложно и завуалировано. Нет, это не были прямые наставления автора, во что верить и как поступать в тех или иных ситуациях. Там было что-то другое, тайное, похожее на призыв: в пути не останавливаться, а продолжать движение мысли до последнего слова, чтобы понять автора, заглянуть, если можно так выразиться, в «отсутствующие» глаза того, «чьи мысли так далеко». Читая, из побуждения, ему хотелось, что бы на этот раз мысль автора измерялась не далями, а теми измерениями, которые бы приблизили его к пониманию души автора, к его «выводам». Он с упоением читал:

«– Да, было около десяти часов утра, досточтимый Иван Николаевич, – сказал профессор.

Поэт провёл рукою по лицу, как человек, только что очнувшийся, и увидел, что на Патриарших вечер. Вода в пруде почернела, и легкая лодочка уже скользила по ней, и слышался плеск весла и смешки какой-то гражданки в лодочке. В аллеях на скамейках появилась публика, но опять-таки на всех трех сторонах квадрата, кроме той, где были наши собеседники. Небо над Москвой как бы выцвело, и совершенно отчётливо была видна в высоте полная луна, но ещё не золотая, а белая. Дышать стало гораздо легче, и голоса под липами звучали мягче, по-вечернему.

“Как же это я не заметил, что он успел сплести целый рассказ?.. – подумал Бездомный в изумлении, – ведь вот уже и вечер! А может, это и не он рассказывал, а просто я заснул и всё это мне приснилось?”

– Ваш рассказ чрезвычайно интересен, профессор, хотя он и совершенно не совпадает с евангельскими рассказами.

– Помилуйте, – снисходительно усмехнувшись, отозвался профессор, – уж кто-кто, а вы-то должны знать, что ровно ничего из того, что написано в евангелиях, не происходило на самом деле никогда, и если мы начнём ссылаться на евангелия как на исторический источник…

– Это так, – заметил Берлиоз, – но боюсь, что никто не может подтвердить, что и то, что вы нам рассказывали, происходило на самом деле.

– О нет! Это может кто подтвердить! – начиная говорить ломаным языком, чрезвычайно уверенно ответил профессор и неожиданно таинственно поманил обоих приятелей к себе поближе.

Те наклонились к нему с обеих сторон, и он сказал, но уже без всякого акцента, который у него, чёрт знает почему, то пропадал, то появлялся:

– Дело в том… – тут профессор пугливо оглянулся и заговорил шёпотом, – что я лично присутствовал при всём этом. И на балконе был у Понтия Пилата, и в саду, когда он с Каифой разговаривал, и на помосте, но только тайно, инкогнито, так сказать, так что прошу вас – никому ни слова и полный секрет!.. Тсс!

Наступило молчание, и Берлиоз побледнел.

– Вы… вы сколько времени в Москве? – дрогнувшим голосом спросил он.

– А я только что сию минуту приехал в Москву, – растерянно ответил профессор…

“Вот тебе всё и объяснилось! – подумал Берлиоз в смятении, – приехал сумасшедший немец или только что спятил на Патриарших. Вот так история!”».

Увлечённый чтением, Егор перелистывал страницу за страницей, вникая в каждую букву, каждое слово, словно подымаясь по лестнице, но в какой-то момент вновь возвращался к прочитанному, закрывал глаза и о чём-то долго размышляя. Думал ли он о профессоре-иностранце, утверждавшем, что лично присутствовал у Понтия Пилата, или о чём-то другом – трудно сказать, но он однозначно чувствовал автора, чувствовал что-то бунтарское, искреннее и непримиримое. От этого Егору становилось даже весело – ну не то, чтобы радоваться и смеяться, а было другое: пробуждался небывалый интерес к событиям, которые, кстати, не были уж такими вычурными. И вообще, надо сказать, Егору нравился стиль автора, который носил не только отпечаток мужественной искренности, но и способность возбуждать утончённые эмоции. Потирая глаза, он читал дальше:

«Берлиоз тотчас сообразил, что следует делать. Откинувшись на спинку скамьи, он за спиною профессора замигал Бездомному, – не противоречь, мол, ему, – но растерявшийся поэт этих сигналов не понял.

– Да, да, да, – возбуждённо говорил Берлиоз, – впрочем, всё это возможно! Даже очень возможно, и Понтий Пилат, и балкон, и тому подобное…

– А вы одни приехали или с супругой?

– Один, один, я всегда один, – горько ответил профессор.

– А где же ваши вещи, профессор? – вкрадчиво спрашивал Берлиоз. – В “Метрополе”? Вы где остановились?

– Я? Нигде, – ответил полоумный немец, тоскливо и дико блуждая зелёным глазом по Патриаршим прудам.

– Как? А… где же вы будете жить?

– В вашей квартире…

– Я… я очень рад, – забормотал Берлиоз, – но, право, у меня вам будет неудобно. Ав “Метрополе” чудесные номера, это первоклассная гостиница…

– А дьявола тоже нет? – вдруг весело осведомился больной у Ивана Николаевича.

– И дьявола…

– Не противоречь! – одними губами шепнул Берлиоз, обрушиваясь за спину профессора и гримасничая.

– Нету никакого дьявола! – растерявшись от всей этой муры, вскричал Иван Николаевич не то, что нужно, – вот наказание! Перестаньте вы психовать.

– Ну, уж это положительно интересно, – трясясь от хохота, проговорил профессор, – что же это у вас, чего ни хватишься, ничего нет!

– Успокойтесь, успокойтесь, успокойтесь, профессор, – бормотал Берлиоз, опасаясь волновать больного, – вы посидите минуточку здесь с товарищем Бездомным, а я только сбегаю на угол, звякну по телефону, а потом мы вас проводим, куда вы хотите. Ведь вы не знаете города».

Читая, Егор словно черпал жизненную силу. Временами ему казалось, что он, выражаясь высокопарно, прикасается к душе автора, настолько сильно он чувствовал это состояние, хотя оно и было неуловимым. Но невидимые колебания всё же доставляли разуму маленькие частицы памяти автора, которые помогали Егору, пусть и в воображении, выстраивать собственное видение всего того, что происходило в романе.

«План Берлиоза следует признать правильным: нужно было добежать до ближайшего телефона-автомата и сообщить в бюро иностранцев о том, что вот, мол, приезжий из-за границы консультант сидит на Патриарших прудах в состоянии явно ненормальном. Так вот, необходимо принять меры, а то получается какая-то неприятная чепуха.

– Позвонить? Ну что же, позвоните, – печально согласился больной и вдруг страстно попросил: – Но умоляю вас на прощанье, поверьте хоть в то, что дьявол существует! О большем я уж вас и не прошу. Имейте в виду, что на это существует седьмое доказательство, и уж самое надёжное! И вам оно сейчас будет предъявлено.

– Хорошо, хорошо, – фальшиво-ласково говорил Берлиоз и, подмигнув расстроенному поэту, которому вовсе не улыбалась мысль караулить сумасшедшего немца, устремился к тому выходу с Патриарших, что находится на углу Бронной и Ермолаевского переулка.

А профессор тотчас же как будто выздоровел и посветлел.

– Михаил Александрович! – крикнул он вдогонку Берлиозу.

Тот вздрогнул, обернулся, но успокоил себя мыслью, что его имя и отчество известны профессору также из каких-нибудь газет. А профессор прокричал, сложив руки рупором:

– Не прикажете ли, я велю сейчас дать телеграмму вашему дяде в Киев?

И опять передёрнуло Берлиоза. Откуда же сумасшедший знает о существовании Киевского дяди? Ведь об этом ни в каких газетах, уж наверно, ничего не сказано. Эге-ге, уж не прав ли Бездомный? А ну как документы эти липовые? Ах, до чего странный субъект. Звонить, звонить! Сейчас же звонить!

Его быстро разъяснят!

И, ничего не слушая более, Берлиоз побежал дальше.

Тут у самого выхода на Бронную со скамейки навстречу редактору поднялся в точности тот самый гражданин, что тогда при свете солнца вылепился из жирного зноя. Только сейчас он был уже не воздушный, а обыкновенный, плотский, и в начинающихся сумерках Берлиоз отчётливо разглядел, что усишки у него, как куриные перья, глазки маленькие, иронические и полупьяные, а брючки клетчатые, подтянутые настолько, что видны грязные белые носки.

Михаил Александрович так и попятился, но утешил себя тем соображением, что это глупое совпадение и что вообще сейчас об этом некогда размышлять.

– Турникет ищете, гражданин? – треснувшим тенором осведомился клетчатый тип, – сюда пожалуйте! Прямо, и выйдете куда надо. С вас бы за указание на четверть литра… поправиться… бывшему регенту! – кривляясь, субъект наотмашь снял жокейский свой картузик.

Берлиоз не стал слушать попрошайку и ломаку регента, подбежал к турникету и взялся за него рукой. Повернув его, он уже собирался шагнуть на рельсы, как в лицо ему брызнул красный и белый свет: загорелась в стеклянном ящике надпись: “Берегись трамвая!”.

Тотчас и подлетел этот трамвай, поворачивающий по новопроложенной линии с Ермолаевского на Бронную. Повернув и выйдя на прямую, он внезапно осветился изнутри электричеством, взвыл и наддал.

Осторожный Берлиоз, хоть и стоял безопасно, решил вернуться за рогатку, переложил руку на вертушке, сделал шаг назад. И тотчас рука его скользнула и сорвалась, нога неудержимо, как по льду, поехала по булыжнику, откосом сходящему к рельсам, другую ногу подбросило, и Берлиоза выбросило на рельсы.

Стараясь за что-нибудь ухватиться, Берлиоз упал навзничь, несильно ударившись затылком о булыжник, и успел увидеть в высоте, но справа или слева – он уже не сообразил, – позлащённую луну. Он успел повернуться на бок, бешеным движением в тот же миг подтянув ноги к животу, и, повернувшись, разглядел несущееся на него с неудержимой силой совершенно белое от ужаса лицо женщины-вагоновожатой и ее алую повязку. Берлиоз не вскрикнул, но вокруг него отчаянными женскими голосами завизжала вся улица. Вожатая рванула электрический тормоз, вагон сел носом в землю, после этого мгновенно подпрыгнул, и с грохотом и звоном из окон полетели стёкла. Тут в мозгу Берлиоза кто-то отчаянно крикнул – “Неужели?..” Ещё раз, и в последний раз, мелькнула луна, но уже разваливаясь на куски, и затем стало темно.

Трамвай накрыл Берлиоза, и под решётку Патриаршей аллеи выбросило на булыжный откос круглый тёмный предмет. Скатившись с этого откоса, он запрыгал по булыжникам Бронной.

Это была отрезанная голова Берлиоза».

Сомкнув глаза и о чём-то глубоко задумавшись, Сомов закрыл книгу. Посидев в таком неподвижном состоянии несколько секунд, а может, и целую минуту, он встал, неторопливо подошёл к окну и, глядя куда-то в ночную даль, словно что-то высматривая, подумал: «Чтобы написать эту сцену, как мне кажется, мысли автора должны быть слишком возбуждены. Ведь, подвластный воображению, он жертвует одним из своих героев ради развития повествования. Не знаю, хорошо это или плохо, но слишком театрализовано, хотя создавать образы людей во времени – это право автора. Без них он бы не смог приблизиться к чувствам людей – понять, объяснить и подчинить очень важные для читателя вещи, которые скрыты системами и формулами самой жизни. Единственное, что меня заставляет сомневаться во всём этом, так это отсутствие подлинной правды, но это уже моё ощущение, возможно, я что-то упускаю или не так понимаю в этой громадной совокупности написанного и напечатанного, неизмеримую глубину этого произведения. Такое ведь может быть. Возможно, оттого, что в силу своей человеческой лени мы всегда хотим, чтобы автор говорил, думал за нас, открывая высший из миров, магию и глубину вселенной, даже с учётом того, что мы, читатели, более свободны, чем он – автор, который вечно бежит навстречу своим героям, где его ждут не только радости, но и невзгоды. Но такова, видно, судьба писателя».

В какой-то момент он развернулся, и беглый взгляд его снова остановился на книге: «Возможно и такое, что автор вовсе и не преследовал цели писать правду, зная, что она давно уже изгнана из нашей жизни. Зато произведение насыщено трагикомичностью, её-то он и описывает. Среди этой “правды”, – размышлял Сомов, – которую мы иногда называем “земное царство”, приходится жить, приспосабливаться, падать и умирать. Но ведь действительно так оно и есть. Выбор небольшой, конечно, но это ведь не наш выбор, а может, всё и не так, может, я слишком рано претендую на свои собственные суждения, ведь нет такой доктрины, чтобы одни мысли могли претендовать на большее право. К тому же я далеко не судья… Ладно, на сегодня хватит, надо ложиться, а то что-то я зачитался на ночь глядя».

Закрыв книгу и потянувшись, он тихо поднялся со стула, выключил свет на кухне и на цыпочках, словно крадучись, прошёл в спальню. Ворочаясь с боку на бок, он долго не мог заснуть, подвергшись силе воздействия того, что прочитал. Но чудотворная рука даровала ему и сон, медленно погружая в особый мир образов и сюжетов.