Читать книгу Кавказ под управлением князя М. С. Воронцова (1844–1854 гг.) - - Страница 5

Назначение наместником графа М. С. Воронцова совсем не означало, что император потерял решимость лично руководить из столицы ходом событий в Кавказском крае. Николай I по-прежнему считал, что война против горцев слишком затянулась. Император, хотя и был разочарован результатами 1844 г., «не видел причины менять свое мнение относительно того, что должно быть сделано с теми средствами, которые он отдал в распоряжение своих генералов на Кавказе»[170].

Он решительно был настроен покончить с этой проблемой в самые короткие сроки, а потому в приказе, адресованном графу М. С. Воронцову, потребовал: «Разбить буде можно, скопища Шамиля. Проникнуть в центр его владычества. В нем утвердиться»[171].

По мнению А. М. Дондукова-Корсакова, в Петербурге ошибались, и «Государь, при всей своей прозорливости и высоких дарованиях, имел тоже слабость думать, что раз окинув своим орлиным взором страну или какое-либо дело, он проникал во все подробности оного и лучшим был судьей при решении обсуждаемых вопросов: при характере Николая Павловича трудна была борьба с его убеждениями»[172].

Надежды разрешить кавказский вопрос одним ударом не оставляли Николая I с самого начала его вступления на престол[173].

И хотя армия уже прежде не раз рассеивала горские «скопища», брала штурмом, казалось бы, неприступные твердыни, желанного умиротворения в крае не наступало. Как свидетельствовал очевидец, «центры восстания менялись, войска наши, исполнив с огромными потерями предписанные программы, возвращались обратно с большим уроном, преследуемые неприятелем. Бежавшие, при наступлении наших войск, жители вновь возвращались на прежние места под власть того же Шамиля, которую он умел поддерживать возбуждением религиозного фанатизма и строгими наказаниями, а наши кратковременные движения вовнутрь страны никак не могли поколебать впечатления подобного действия имама»[174].

Между тем мюриды все более усиливали свою мощь, и каждая победа над ними давалась труднее предыдущей. Приходилось вести планомерную осаду их позиций в соответствии со всеми требованиями военной науки[175]. Тем не менее отказаться от заманчивой идеи – быстро и решительно преломить ситуацию в свою пользу – официальный Петербург не хотел.

К решительным действиям подталкивали чувствительные и дорогостоящие неудачи 1840-го, 1841-го и 1842-го годов, которые «разразились катастрофой 1843 года в Дагестане»[176]. Все эти события, как и «нелепая военная прогулка 1844 года <…> в глазах туземцев <…> являлись победами Шамиля»[177], что достаточно болезненно переживалось в кавказских войсках, ожидавших исправления сложившихся последствий[178].

Отвечая в какой-то мере таким ожиданиям, в 1845 г. император решил предпринять сильную экспедицию, которая бы устрашила и потрясла горы.

План экспедиции в сердце родины горцев – Дарго, бывшем резиденцией имама Шамиля, был составлен в Петербурге в начале 1844 г. и в готовом виде вручен М. С. Воронцову для исполнения.

С этой точки зрения начало деятельности нового корпусного командира и наместника ничем не отличалось от того, как начинали свою деятельность на Кавказе ближайшие его предместники – генералы Е. А. Головин и А. И. Нейдгардт. По мнению М. М. Блиева, «как и раньше, сценарий действий против Шамиля был предложен самим императором»[179]. М. С. Воронцову оставили право только уточнить детали и сроки начала похода в горы.

Императорский план предусматривал «…произвести наступательные движения в горы, для чего войска, собранные у Воздвиженской крепости, т. е. Чеченский отряд, двинуть к Маиортупу и в соединении у этого аула с войсками, имеющими прибыть с Кумыкской плоскости через Куринское укрепление, оба отряда сии направить в Дарго (столицу Шамиля), которое разорив, следовать в Андию; войскам же Дагестанского отряда в то же время произвести наступательное движение от Чиркея, через Салатау и Гумбет в Андию же. Сосредоточенные таким образом в Андии Чеченский, Кумыкский и Дагестанский отряды должны оставаться там такое время, какое нужно будет по соображению обстоятельств на месте, причем для вящего обеспечения Андии построить временное укрепление для 6-ти батальонного гарнизона»[180].

Чуть позже, после совещания в Петербурге по планируемым военным действиям на Кавказе в 1845 г., куда для этого вызывался начальник штаба Кавказских войск генерал-лейтенант В. О. Гурко, сделано было изменение, согласно которому «войска Чеченского отряда, расположенные у Воздвиженского, у Кумыкского укрепления Амир-Аджи-Юрта, сосредоточить в Маиортупе; оттуда двинуть их во Внезапную и Салатау, где на Бортунайских высотах соединяясь с Дагестанским отрядом, через Гумбет, занять Андию. В Андии устроить укрепление для 6-ти батальонов пехоты и, снабдив гарнизон провиантом на всю зиму, Чеченскому отряду следовать в Ичкерию, взять и разорить Дарго – жилище Шамиля, и выйти через укрепление Герзель-аул на линию; остальное затем время года употребить войска Чеченского отряда для окончательных построек по Воздвиженскому укреплению»[181].

Наместник (при незнании настоящего положения дел) хотел бы отложить экспедицию до его личного и подробного ознакомления и проникновения в существо предписанной ему задачи, но желание императора Николая I унять Шамиля и присутствие большого количества войск на Кавказе в 1845 году решили вопрос в пользу начала немедленных действий.

В Петербурге никак не хотели понять того, что время многочисленных экспедиций прошло, и опыт прошлого доказал их несостоятельность и пагубность. Подобные экспедиции делались и прежде, но не приносили никакой существенной выгоды, а «отступление (сопряженное обыкновенно со значительными потерями нашими) возвышало дух горцев и значение самого Шамиля»[182].

Большинство кавказских военных начальников было против плана экспедиции вообще, или в том виде, в котором он был предписан. Опытные кавказские вояки (среди них были наиболее авторитетные генералы – Р. К. Фрейтаг и М. З. Аргутинский-Долгоруков, И. М. Лабынцев) предрекали экспедиции полную неудачу[183].

Н. И. Дельвиг считал, что «экспедиции такого рода имели даже вредное влияние на край, возвышая нравственный дух горцев, видевших, что большие массы войск, испытанной храбрости, хорошо вооруженных, отлично снабженных всем необходимым, одерживавшие так часто славные победы в Европе, почти ничего не могут сделать против их беспорядочных скопищ»[184].

Князь М. З. Аргутинский-Долгоруков, командир Самурского отряда, еще в августе 1844 г. подавал записку вышестоящему начальству, в которой высказывал свои опасения относительно хода и результатов планируемой экспедиции. Он писал: «Войска, двинувшись вперед, будут иметь более или менее жаркие дела с неприятелем, что, однако ж, не помешает им <…> идти вперед. Неприятель, по мере движения нашего вперед, будет отступать в глубь страны, <…> терпя урон в бою, но, не расстраиваясь совершенно. Дальность отступления неприятеля будет зависеть от дальности движения наших войск, и неприятель, без сомнения, пользуясь местностью и большею движимостью, всегда имеет возможность предохранить себя от наших решительных ударов <…> Движение наше в глубь страны будет зависеть от запасов продовольствия, которые будем иметь с собою, но во всяком случае должно будет прекращено <…> в виду более или менее сильного неприятеля, который при возвращении нашем, не упустит случая преследовать войска наши, чему также будет много способствовать большая его движимость. <…> Таким образом, край, в который мы сделаем вторжение, будет опять оставлен нами. Кроме некоторого разорения, которому подвергнутся жители, средства неприятеля, заключающиеся в его вооруженных силах, останутся без большого изменения. <…> Наступательное движение наше в Аварию, Гумбет и Андию и возвращение оттуда без всяких, по вероятности решительных результатов, не может произвести выгодного для нас впечатления, как в жителях занятого ныне неприятелем края, так и во всех жителях Дагестана, ныне нам покорных»[185].

Писал к графу Воронцову в период его подготовки к Даргинской экспедиции и генерал Р. К. Фрейтаг: «На марше Вы столкнетесь в лесу с такими трудностями и таким сопротивлением, какого, вероятно, не ожидаете. Я не буду пытаться доказать, что эта операция практически невыполнима. Напротив, я уверен, что Вы прорветесь на равнину, но потери будут огромны. Вы увидите, что чеченцы умеют драться, когда это необходимо. <…> Какими бы успешными ни были Ваши маневры, они не окажут серьезного влияния на покорение Чечни <…>»[186].

При главкоме А. И. Нейдгардте, и как то было всегда, никто не решался перечить воле императора. Не произошло этого и при наместнике графе М. С. Воронцове, который не мог начинать своего поприща на Кавказе ссорою с императором, тем более этого не было в его правилах. Кроме того, опыт показал, что «редко когда возражения их возражения против того или другого неправильного действия были принимаемы в уважение»[187].

После приезда в Тифлис наместник оставался там только месяц, так как Петербург торопил. Для Петербурга в кавказском вопросе «военные действия представляли главный интерес»[188].

Приготовления к экспедиции поражали воображение старожилов, бывших тогда на Кавказской линии. Никогда в сборах не принимало участия такого числа отдельных отрядов, назначенных для одновременных и согласованных действий на противоположных пунктах и направлениях театра войны с горцами. Как свидетельствовал К. К. Бенкендорф: «Никогда еще отряды эти не имели такой численности, особенно же главный отряд, при котором должен был находиться сам главнокомандующий – это целая армия»[189].

Главная квартира войск и местопребывания М. С. Воронцова располагалась в станице Червленной, где «не было ни одного почти дома, который не был занят приезжим постояльцем; все кипело жизнью, все вполне наслаждалось новизною впечатлений и ощущений.

Громадные средства приезжих тратились в станице, все обзаводились лошадьми, оружием, азиатскими костюмами и с беспечностью молодости тратили свои силы и деньги в ожидании скорого выступления…»[190].

Граф М. С. Воронцов объехал Линию, попутно обсуждая запланированную экспедицию с линейными командирами разных рангов, сообразуясь с предстоящими ему действиями. Но после встречи с генералом Р. К. Фрейтагом и князем М. З. Аргутинским он начал терять уверенность в успехе похода в горы.

Своими сомнениями он поделился с военным министром А. И. Чернышевым, которому писал в мае 1845 г.: «Если бы даже полученное мною приказание действовать в этом году наступательно, прежде, чем вновь приняться за устройство передовой Чеченской линии, было противно моему мнению, как не согласны с ним здешние генералы, то я все же исполнил бы его с тем же рвением, но я откровенно говорю здесь всем, что это также и мое мнение, что неблагоразумно избегать встречи с Шамилем и возможности нанести ему вред, что устроит наши дела лучше всего. Если Богу неугодно будет благословить нас успехом, мы все-таки сделаем наш долг, не будем виноваты и обратимся к методической системе»[191].

М. С. Воронцов, не желая открыто противоречить высочайшей воле, старался мягко предупредить Петербург о том, что столичные идеи и упования не находят отклика в кавказской армии. Несмотря на это, он, верный слову и долгу, выполнит все предначертанное ему, в этом не должно сомневаться, даже вопреки царящему вокруг несогласию: он с государем. Но, если все же не будет успеха, который в воле Бога, то после исполнения высочайшей воли он перейдет к иным действиям, сообразным местным кавказским условиям.

Сомнения, однако, не проходили и продолжали угнетать М. С. Воронцова по мере приближения сроков выступления в горы. Тяжесть ответственности перед императором и теми безмерными ожиданиями, которые были связаны так же с ним, М. С. Воронцовым лично, с его репутацией и прежней славой, тяжелым грузом давили ему на плечи.

Незадолго до начала экспедиции наместник снова обращается с посланием к военному министру, а через него, естественно, к Николаю I: «Повергните меня к стопам Его Величества, я не смею надеяться на большой успех нашего предприятия, но сделаю, разумеется, все, что будет от меня зависеть, чтобы выполнить Его желание и оправдать Его доверенность»[192].

Граф М. С. Воронцов приступил к реализации назначенной ему задачи с внесения сомнения в стан противника. По его указанию уполномоченные им военные чины вступили в отношения с крымским муфтием Эскер Сеид Халил эфенди и его помощниками для того, чтобы убедить их действовать в пользу российской стороны и склонять горцев и стоящих над ними мюридов «расположиться к России»[193].

Одновременно, по указанию наместника, стали предприниматься усилия по привлечению на российскую сторону наиболее видных наибов Шамиля. Как отмечает М. М. Блиев, «Петербургу, судя по всему, была известна “несклеенность” имамата по его наибской “линии”, и потому возможность усугубить разрыв между главой государства и его “автономными” образованиями представлялась очень привлекательной»[194].

М. С. Воронцову стало известно, что «среди наибов самой значимой для Шамиля и в то же время наиболее неустойчивой личностью является Даниель-бек»[195]. Важность этой фигуры для российского командования определялась не только его влиянием в горах, сколько авантюрностью его характера и непомерно развитым честолюбием. Это позволяло надеяться, что при определенных предложениях, способных стать выше существовавших обстоятельств, этот человек мог бы резко поменять основания своей судьбы.

По мнению наместника, переход Даниель-бека на сторону российского командования был бы весьма важной для Шамиля и мюридизма потерей[196]. Как свидетельствуют документы, представители графа М. С. Воронцова искали путей к установлению связей и с другими наибами – Хаджи-Муратом, Кибит-Магомой, Джемалом Чиркеевским[197].

Тайные сношения российской стороны с наибами Шамиля, однако, не удалось сохранить в секрете, и имам узнал о них. Его реакция была быстрой: чтобы перевесить силу предложений, которые могли сделать русские, имам выложил свои самые важные козыри – он предоставил права чеченским наибам Дубе, Саадуле и Атабаю делать в своих вилайетах «все то, что целесообразно и полезно для веры, не воздерживаясь и не ожидая»[198]. Пойдя на такой шаг, имам пытался пресечь намечавшийся в имамате сепаратизм и пророссийские настроения, появившиеся в отдельных горских обществах.

Наместник также обращался с воззваниями к жителям Дагестана, которые представляли для имама не меньшую опасность, чем сношения представителей наместника с наибами. За долгие годы противостояния люди устали от напряжения и нестабильности и могли поверить предложениям русских.

Лазутчики приносили в горные селения воззвания графа М. С. Воронцова, в которых было немало привлекательного для горцев. Наместник писал: «Е.И.В., удостоив меня Высочайшим доверием, соизволил облечь меня полною властью и повелеть мне водворить мир в стране вашей, восстановить порядок и спокойствие, возвратить всем племенам Кавказским тишину и безопасность, которые одне могут обеспечить счастие и благоденствие края.

Многолетний опыт показал вам, что не с оружием в руках и не беспрестанными враждебными действиями вы можете снискать сии благоденствия. Напротив того, упорствуя в дерзком сопротивлении, вы подвергаете опасностям ваши семейства, вы нарушаете благосостояние вашей страны, которую вовлекаете в неизбежные бедствия войны; вы принуждаете правительство употреблять против вас меры строгости, кои будут для вас гибельны.

Жители Дагестана! Подумайте о затруднительном положении, до коего довели вас честолюбие и коварные наущения некоторых людей, употребляющих во зло ваше доверие и вводящих вас в заблуждения. <…> Для меня было бы гораздо утешительнее, чтобы вы, вняв гласу рассудка, доставили мне случай привести в точное исполнение благодетельные предначертания Г. И. Единственная цель их состоит в том, чтобы прекратить претерпеваемые вами бедствия и даровать вам блага, коих вы можете желать. Имейте полное ко мне доверие и знайте, что все, что бы ни обещал я вам от имени Г.И., будет свято соблюдено и исполнено»[199].

Только жесткими репрессивными мерами имаму удалось не допустить гибельного для него воздействия воззваний наместника. Шамиль предписал своим доверенным людям выселить из сел Хунзаха сто пятьдесят дворов сторонников нечестивых <…> в местах, где есть наибы[200].

Наместник также обращался и к русским перебежчикам, поселившимся на территориях имамата. Им обещано было прощение в случае добровольного возвращения из «бегов»[201]. Зная, насколько Шамиль дорожил этой группой населявших имамат людей, часть которых служила среди личной охраны имама, а также участвовала в производстве орудий, холодного и огнестрельного оружия для войск имама, граф Воронцов надеялся посеять несогласие в данной среде и ослабить общие силы Шамиля.

С точки зрения М. М. Блиева, наместник «верно угадывал наиболее уязвимые стороны политической жизни имамата и пытался ими воспользоваться. Сказывался его опыт политической и административной деятельности. Продолжи он “политическую борьбу” с Шамилем, но без военных акций, сыграй он в оборону, но не так, как это приказал император в 1843 г., и время, так же как и наибы имама, сработало бы на наместника»[202].

Шамиль быстро распознал в графе Воронцове опаснейшего противника и действовал безжалостно по отношению колеблющимся в своем стане. По свидетельству К. К. Бенкендорфа, «палачи его не переставали отсекать головы <…> и к этим отсеченным головам привязывались надписи: “Такая же судьба ожидает всякого мусульманина, который заговорит о мире с русскими” <…> Меры эти достигали своей цели: перед мечом и секирой исчезла всякая оппозиция, и мы не только что лишились всех своих партизан, но уже не находили и лазутчиков»[203].

В то же время Шамиль знал, что он не сможет даже серьезно напугать русских, и у него нет реального шанса разбить столь крупные силы русской армии, направляющейся в горы. Но он так же знал и то, на что указывал князь Аргутинский: русские смогут пройти в горы, но не смогут там закрепиться. Шамиль надеялся на своего главного союзника – кавказскую природу. Природно-климатические условия и тяжелейшие условия ландшафта, как и ожидалось, во все продолжение экспедиции русских испытывали на прочность их человеческие качества.

Отдельный Кавказский корпус уже при генерале А. И. Нейдгардте стал усиливаться новыми войсками. Общая численность кавказских войск к 1844 году достигла 107 914 человек (по списочному составу), при 900 орудиях (из них на Северном Кавказе – 359) и 36 378 казаков[204].

По указанию из Петербурга туда был направлен еще и 5-й пехотный корпус генерала А. Н. Лидерса, и стрелковый батальон, но ни войска этого корпуса, ни сам генерал, ни его штаб не были знакомы с условиями ведения войны на Кавказе. Таким же было большое число генералов, присланных в тот отряд, составивших большею частью лишь бремя для войск[205].

В связи с этим наместник был обязан подчиниться и не назначать в экспедицию наиболее опытных, внушавших доверие кавказским войскам командиров. Кроме того, желая сделать приятное многим влиятельным особам при дворе, граф М. С. Воронцов не хотел противиться приезду из Петербурга для участия в экспедиции значительного числа именитой молодежи, привлеченной его громким именем, которому благоволил император.

Среди искателей воинской славы было много аристократов, и людей влиятельных, их родственников – князь Ф. И. Паскевич, сын фельдмаршала, граф А. С. Строганов, князь А. Голицын, князь Эмилий Витгенштейн, барон Николаи, князь А. И. Гагарин, князь М. А. Дондуков-Корсаков, князь с. И. Васильчиков, князь Яшвиль, граф Чапский, барон Врангель, князь М. Лобанов-Ростовский, князь Трубецкой, С. М. Воронцов, сын главнокомандующего и многие другие.

Аристократ М. С. Воронцов не упускал случая проявить сословную солидарность и оказать услугу представителям аристократических фамилий, помочь им сделать карьеру и тем самым расположить к себе мнение света и придворных кругов, косвенным образом укрепляя свои позиции в обществе, а в отдаленном намерении, на всякий случай, получая себе защитников перед императором. Наконец он следовал традиции и предпринимал то, чему сам был участник в молодости при князе П. Д. Цицианове.

Будучи свидетелем и участником происходящего, Н. П. Беклемишев писал: «Громкая слава и высокое положение графа М.С., заманчивость блестящих подвигов и самый характер Кавказской войны всех увлекали. К числу многих представителей самого цвета русского дворянства, собравшихся под знамена графа М.С., присоединился принц Александр Гессен-Дармстатский»[206].

Им всем казалось, что прежняя европейская слава графа М. С. Воронцова, победителя Наполеона в битве при Краоне, превратит их поход в горы, если не в занимательное приключение, то, во всяком случае, обеспечит наградами и славой, укрепит их положение, по возвращении, при дворе они предстанут героями.

Желание нравиться Петербургу и недостаточное знание истинной сути Кавказа привели М. С. Воронцова к непростительным ошибкам при организации сборов к походу в горы. Так, при нем была составлена многочисленная свита из разного рода людей, военных и гражданских, привлеченными разными видами своему будущему. К ним присовокуплен был штаб самого главнокомандующего с походной канцелярией. Одновременно М. С. Воронцов сохранил свиту и штаб своего предшественника генерала А. И. Нейдгардта, вероятно рассчитывая получать от этих людей дельные советы при определенных обстоятельствах, буде в них потребность. Еще ему хотелось своим вниманием к ним загладить негативное впечатление, произведенное отставкой их начальника и свою косвенную к ней причастность.

Все это скопление людей в соединении еще со штабом, адъютантами и ординарцами генерала А. Н. Лидерса, «составляло весьма значительную, небывалую на Кавказе по размерам группу лиц штабов и свиты, требовавшую значительное число вьючных лошадей, что увеличивало обоз, затрудняло его продовольствие и усложняло его прикрытие, в ущерб подвижности, проходимости и боеспособности отряда»[207].

Непростительным было соединение кавказских батальонов с полками 5-го пехотного корпуса, частями различных казачьих полков и кавказскими милициями, что, нарушая постоянную организацию частей, повело к полной разнородности состава отряда. Все это не только свидетельствовало о явном просчете главного командования, но и «подало повод острословам к шутливому наименованию отряда – “армией Ксеркса”»[208]. В этой шутке, запущенной в ход острыми на язык кавказскими старожилами, заключался и саркастический намек на исход ксерксова воинства в войне с греками.

М. С. Воронцов полагал, как то мыслилось и в Петербурге, что многочисленность отряда также должна была внушить горцам мысль о всемогуществе российского императора, воочию продемонстрировать его силу, который, если того потребуют обстоятельства, может заполонить горы и леса Кавказа своим воинством, не оставляя шансов непокорным.

В Петербурге до самозабвения увлеклись идеей захвата резиденции имама, чтобы окончательно сломить Кавказ и заставить его покориться. В основе такого расчета лежала мысль, может быть, правильная по отношению к Европе, но совершенно ложная для Кавказа – захватом столицы противника разом решить исход противостояния[209].

Не понимая условий и нравов Кавказа, в Петербурге преувеличивали значение роли резиденции Шамиля. Как свидетельствовал опытный кавказец К. К. Бенкендорф: «В этой стране не существует такого центрального пункта, занятие которого решило бы ее завоевание. Кавказские племена лишь в весьма ничтожной степени находятся в зависимости друг от друга и в политическом, и в материальном отношении. В настоящее время их связывает только власть Шамиля, и его авторитет господствует только там, где он находится лично, не привязываясь, однако, к одному месту более чем к другому»[210].

Однако, приняв на себя обязательства перед императором выполнить его наказ и предпринять все запланированные меры повредить Шамилю, М. С. Воронцов, даже поняв к концу мая 1845 г. всю неподъемность возложенной на себя ноши, не разрешил себе открыто об этом сказать Николаю I, поскольку ожидания победы и славы, прежде всего для государя, продолжали витать при дворе и в светских салонах. М. С. Воронцов решил довериться Божьей воле и непременно исполнить свой долг: вдруг вывезет!

Вся экспедиция в горы была составлена из нескольких последовательных или одновременных операций и этапов, охватывая территории Чечни и Дагестана. По мнению М. М. Блиева: «Даргинская экспедиция предполагала не только наступление на резиденцию имама, но и имела более широкий фронт действий, направленных на ликвидацию имамата как государственности Шамиля»[211].

Для отвлечения внимания горцев от действий главных сил часть войск была выдвинута по следующим направлениям: Самурский отряд под командованием генерал-майора князя М. З. Аргутинского проводил операцию против неприятельских сил Южного и Центрального Дагестана, прикрывая южный фланг главного отряда; Лезгинский отряд, под командою генерал-лейтенанта Г. Е. Шварца, наблюдал за лезгинскими обществами, находясь в постоянном контакте с Самурским отрядом. Владикавказский комендант генерал-майор Нестеров наблюдал за горскими обществами на северо-западе от главных сил. Наконец, начальник Левого фланга Кавказской линии генерал-майор Р. К. Фрейтаг, «соображаясь с обстоятельствами», должен был отвлекать чеченцев от района действия войск главного отряда[212].

В походе на Дарго было определено участвовать Чеченскому отряду под командованием генерал-майора А. Н. Лидерса и Дагестанскому отряду под командованием генерал-лейтенанта князя В. О. Бебутова. Официальной датой начала похода на Дарго считается 31 мая, а завершающей – 20 июля 1845 г.

Перед началом выступления в горы, после общего молебна, граф М. С. Воронцов здоровался со всеми войсками, и все отвечали радостными кликами. Поход в горы начался легко и весело и почти без столкновений с горцами. Петербургская молодежь предавалась веселости и самым блистательным надеждам. По свидетельству Э. С. Андреевского, бывшего среди них: «Князь Барятинский, князь Паскевич, флигель-адъютант Бенкендорф, князь Витгенштейн и многие другие вели жизнь беззаботную, собирались часто и веселились, как в столице. <…> Щербинин и Николай были весьма веселы; <…> Веселость характера первого из них разливалась на и других. После обеда он всегда находил средства забавить гостей какою-нибудь фарсою и, между прочим, танцевал несколько раз лезгинку с графом Гейденом и бароном Минквицем, которая надолго остается в памяти каждого. Нельзя себе представить что-нибудь более комическое»[213].

Однако на марше все шли в большом порядке и продвигались быстро. Торопливость была такой, «к которой здесь не привыкли и которая при прежних движениях, особливо в последние годы, считалась невозможною»[214]. М. С. Воронцов по образцам европейской войны старался поскорее выйти на оперативный простор и опередить противника, заняв выгодные позиции. Но Кавказ не допускал торопливости, и понятия оперативного простора здесь не существовало. В конечном счете, торопливость, которой был привержен тогда М. С. Воронцов, невольно усугубила и без того неудачный проект экспедиции.

Первый лагерь разбили у разоренного аула Чир-Юрт. Авангард переправился вброд через Сулак и, заняв противоположный берег, служил прикрытием для саперов, которые устроили мост для переправы орудий и других тяжестей.

В первой половине 1 июня прибыли в Мятлинскую долину. Разбив лагерь и устроившись по обыкновению походной жизни, члены свиты графа Воронцова провели остальную часть дня, как и прежде, «довольно весело, навещали знакомых и обошли все почти сады вдоль по течению реки. До тех пор мы еще не слышали неприятельских выстрелов. <…> Наш поход был не что иное, как прелестная прогулка, оживленная толпою веселых и радушных лиц, из которых мало кто подумывал о предстоящей опасности. Несколько выстрелов в арьергард переранили четырех человек, но почти никто на это не обращал внимания»[215].

После соединения 3 июня Чеченского и Дагестанского отрядов граф М. С. Воронцов начал лично распоряжаться в качестве главнокомандующего, а до тех пор все распоряжения делались через генерала А. Н. Лидерса, хотя и от имени графа.

Войска по обыкновению, вышедшему из кавказского опыта ведения горной войны, а также из разумной предусмотрительности генерала А. А. Вельяминова, выстраивались длинным четырехугольником, фасы которого составляли авангард и арьергард и два боковых прикрытия.

«Такою живою крепостью отряд и двигался: авангард и арьергард по ущелью или долине, а боковые прикрытия – по горам, и на таком расстоянии, чтобы пули горцев не могли бить в колонну, где были остальные войска и обоз» со штабами, адъютантами и многолюдной свитой главных командиров, а чтобы удерживать боковые прикрытия на своих местах и чтобы цепи стрелков не разрывались в закрытой или пересеченной местности, их часто окликали сигнальными рожками[216].

При таком построении движение отряда не могло быть слишком быстрым или маневренным (хотя М. С. Воронцов постоянно поторапливал войска), что давало подвижному неприятелю полную возможность сосредоточивать свои силы в местах, наиболее удобных для обороны. При совершенном знании местности горцы всегда могли предполагать цель и направления российских войск. Однако все их преимущества ослаблялись важным обстоятельством, о котором знала русская сторона – противники ее были обыкновенно слабо обеспечены продовольствием, а потому тяготились медлительностью движения войск. Если же получали повсюду хороший отпор, то скоро падали духом.

Самая трудная роль доставалась арьергарду, а относительно легкая – авангарду. В боковых прикрытиях все зависело от свойств местности. Войска в боковых прикрытиях сильно утомлялись от беспрестанных спусков и подъемов, при которых надо было выбивать неприятеля из засад и завалов, которые горцы делали наперед, зная из условий местности, что прикрытия не минуют этого места. Если случалось, что отряд слишком растягивался, тогда боковые прикрытия усиливались войсками из главной колонны.

Батальоны и роты прикрывали главный отряд с обеих сторон боевыми линиями, которые, в свою очередь, прикрывались боевыми цепями с взводами. Первоначально в звеньях цепей использовалось по 2 человека стрелков, обязанных взаимной поддержкой, но опыт скоро показал, что в кавказских условиях этой численности звеньев было недостаточно – они были очень уязвимы. Поэтому по указанию генерала Р. К. Фрейтага, «лучшего знатока этого дела»[217], было установлено иметь звенья в составе взвода численностью в 20–30 человек, под командой офицера или унтер-офицера с придачей ему горниста-сигнальщика. Звено такой численности обладало уже достаточной силой сопротивления. Эти взводы не должны были только терять друг друга из вида, внимательно выбирать при расположении на предназначенной им местности пункты, имевшие тактическое значение и согласовывать свои действия при передвижении. В движении батальоны и роты, составлявшие боковые цепи прикрытия, как раз и были разделены на группы – взводы, продвигавшиеся или в шахматном порядке, или в затылок друг дружке.

Шамиль, понимая, что для открытого противостояния он не имеет сил, уступал весь атакованный русским отрядом край, разоряя и выжигая селения в надежде вредить русским во время их возвращения в свои крепости. Такой системы ведения войны со стороны горцев в штабе главных сил экспедиционного корпуса не предусмотрели, и она сделалась для главнокомандующего досадной неприятностью, которая стала путать карты военному начальству.

В отряде графа М. С. Воронцова действовали правила, характерные для всей имперской системы: мнения нижестоящих командиров с большим трудом доводились до главного начальства или не доводились вовсе из опасения перечить мнению главнокомандующего.

С другой стороны, возможно, граф М. С. Воронцов был бы не против того, чтобы выслушать доводы опытных людей, но не делал этого, поскольку был связан обязательствами перед императором.

Представляется, что именно эта строгая приверженность графа М. С. Воронцова букве императорского плана действий не позволяла маневрировать и избирать ход действий, наиболее приемлемый в реалиях образующихся обстоятельств. Тем паче невозможно было подвергнуть критическим замечаниям действия главнокомандующего на глазах его свиты, состоявшей из 40 человек, и без которой его трудно было видеть.

По этой причине опытные кавказские командиры не сумели предупредить графа М. С. Воронцова о причудах и превратностях природно-климатических условий горной страны. Потому с 6 по 13 июня русские столкнулись с неприятелем, гораздо опаснее многих Шамилей вместе взятых.

Потоки дождя, которые продолжались по нескольку часов или даже целые сутки проникали не только под одежду, но и в палатки, которые стояли в лужах. Многих участников похода неприятное ощущение холода и нервное содрогание лишало сна, что усиливало общую усталость.

Ужасная стужа, мороз и снег в летние месяцы атаковали русский отряд. Лошади и рогатый скот бродили с места на место и старались кое-как из-под снега добыть себе несколько щепоток корма. Многие из них, особенно черводарские лошади (черводары – нанятые для экспедиции проводники из туземцев с месячной оплатой с лошадью и вьюком), бродившие без всякого присмотра, обрывались с круч и разбивались насмерть[218].

Особенно пострадал от холодов и снега отряд генерала Д. В. Пассека, сначала удачно атаковавший горцев и выбивший их с горы Анчимеер, которую защищало около 3000 мюридов, а затем своевольным изменением операционного плана поспешно занявший гору Зунумеер. Там он оказался практически в изоляции.

Несмотря на «блистательное Анчимеерское дело и на удачные после него перестрелки»[219], окончательный результат оказался неожиданным. После занятия исполинской горы, покрытой снегами, на которой лошади пропадали с голоду, а люди стояли без дров и без воды, несколько сот человек оказалось с обмороженными ногами, а более половины лошадей, на которых возили провиант, пропали[220].

Среди представителей кавказской армии не было согласия по поводу данных действий генерала Д. В. Пассека. Его обвиняли в чрезмерном честолюбии и безрассудстве, которые привели к тому, что он не только поморозил людей, но оторвал авангард от главных сил, подвергая его опасности быть разбитым до подхода главных сил, хотя предпринимавшиеся горцами против него атаки и были отбиты штыками.

Его однокурсник по Военной академии Н. И. Дельвиг извинял своего друга, так как «отличительной чертой Д. В. Пассека было то, что он не мог идти наравне с другими, а непременно хотел быть впереди»[221].

В европейской войне, по мнению К. К. Бенкендорфа, Д. В. Пассек обратил бы на себя внимание и прославил бы русскую армию, но на Кавказе он был именно тем военачальником, каким там не следовало быть. На Кавказе ничем нельзя рисковать и никогда нельзя было рассчитывать «на авось». Здесь, при всяком предприятии, надо было быть уверенным в силе удара: всякое действие должно было быть спокойно и осторожно взвешено, так как в этом крае десять успехов не могли окупить последствий одной ничтожной неудачи[222].

Наконец в действиях Д. В. Пасека не было целесообразности, поскольку прежде занятая позиция на горе Анчимеер уже обеспечивала защиту от горцев, занимавших Мичикал и прямую дорогу в Андию. Потому действия Д. В. Пасека оценивались как тактический просчет и следствие неумеренных амбиций быть первым в войсках[223].

В силу того, что о прошлом приходится узнавать у живших в нем современников-мемуаристов, следует подчеркнуть, что оценка событий прошлого во многом находится в зависимости от глаз мемуариста, а его пристрастия и антипатии уводят далеко от бывших реалий. Но остается неоспоримым то, что русским дорого обошлась победа Д. В. Пассека.

Как бы то ни было, но первая неделя экспедиции вдохновляла. Захват горы Анчимеер и поспешное отступление противника укрепляли надежды на дальнейшие победы. Начало действий графа Воронцова, «к которому и без того войска имели неограниченную доверенность, было увенчано самым блистательным успехом. <…> Граф поехал по лагерю, здоровался с солдатами и с видимым удовольствием принимал их поздравления»[224].

В свою очередь, взятие Анчимеера произвело в горах потрясающее впечатление. Следствием стало оставление горскими отрядами Мичикальского ущелья. Горцы собрались в значительных силах только уже в Андии.

7 июня снова выпал снег. В лагере все терпели холода, но все были все еще веселы: «весьма часто виднелись меж туманов карикатурные движения плясунов, покрытых грязью с ног до головы. Офицеры нагревали палатки спиртом, пили жженку, бушевали и играли в карты, а потом шли в секреты, на караул, в цепи, на работу. <…> Более всех страдала молодая знать, привыкшая к столичной неге и роскоши, но никто не умел так шумно и казарменно проводить свою лагерную жизнь. Бесконечные рассказы и отрывистый хохот, песни и жженка, завтраки, обеды и ужины, карты и даже одна дуэль, которая, впрочем, к счастью, кончилась после первого выстрела»[225].

13 июня приступили ко второй фазе похода – готовились атаковать неприятельские завалы, устроенные им перед входом в ущелье, и занятие Андии. Шамиль продолжал тактику выжженной земли. Он обманом заставил жителей андийских селений покинуть свои жилища, а потом мюриды все их подожгли. Перед позициями русского отряда появились горские всадники. Они то скакали вперед по направлению к русскому отряду, то вдруг бросались обратно. Скоро стало ясно: они не имели намерения противоборствовать русским, они только хотели отвлечь их внимание от бегства жителей андийских аулов, которые с женами и детьми и со всем имуществом уходили, чтобы скрыться в ущельях и лесистых оврагах.

Это сильно подорвало расчеты графа М. С. Воронцова, который надеялся, что с взятием Андийских ворот, андийцы придут с покорностью, а потом их примеру последуют соседние племена. Таким надеждам сильно способствовали несколько знатных андийцев, которые находились в азиатской свите графа М. С. Воронцова. Все они заверяли русских «в ненависти их соотечественников к Шамилю и в преданности к России»[226].

Сражение с горцами произошло 14 июня. Двумя колоннами войска главного отряда русских двинулись по направлению к селениям Гогатль и Анди. У Шамиля было под рукой около 6000 горских бойцов и выгодная позиция для обстрела с высот всего низменного пространства. Сражение длилось в течение всего дня. Горцы отступили. Войска к вечеру расположились лагерем между селениями Анди и Гогатль, вынужденные приостановить дальнейшее свое движение, так как продовольствие было на исходе.

В Петербурге ликовали: задача захвата Андии была решена. Император, вне себя от радости писал графу М. С. Воронцову: «Господь даровал вам и вашим войскам заслуженный успех и еще раз показал, что ничто не может остановить русских, – когда твердой рукой в его помощь они идут туда, куда посылает их царь <…> я не могу сказать с уверенностью, каковы будут последствия этого успеха, но не сомневаюсь, что он будет долговременным и разрушит доселе незыблемую веру во власть Шамиля»[227].

До сих пор экспедиция проходила успешно, хотя Шамиль не был разбит, но он не давал такой возможности. В ожидании прибытия транспортов войска оставались в течение четырех суток без хлеба, получая только немного водки и мяса, и разделяли один сухарь на десятерых[228]. По мнению К. К. Бенкендорфа, «снабжение было совершенно расстроено быстротой марша и продолжительным ненастьем», которого не предусмотрели[229].

Не было возможности пополнения запасов за счет местных ресурсов, так как Шамиль разграбил или уничтожил все местные припасы. Даже трава была выжжена, и лошадям было еще хуже, чем людям.

Снабжение войск продовольствием есть одно из важных условий их успешных действий в походе. Главнокомандующий только среди гор понял: чем дальше войска будут углубляться в горные пределы противника, тем сложнее будет обходиться доставка им провианта и следовало бы предусмотреть несколько вариантов такой доставки.

Горная война была грозным учителем. М. С. Воронцов отметил этот урок: «Если мы когда-нибудь пожелаем прочно утвердиться в Андии, то не со стороны Чиркея и Внезапной можем мы получать наше продовольствие; это почти невозможно летом и совершенно невозможно с осени до весны. Если обстоятельства заставят нас снова быть обладателями этой страны, то надо начать занятием и укреплением Маиортупа, как левой оконечности передовой Чеченской линии, потом прорубить в два ружейных выстрела просеку по дороге от Маиортупа к Дарго, устроить хороший форт для 4 или 5 батальонов в Дарго, а оттуда до Анди прогулка»[230].

В сложившихся условиях дело снабжения войск уже нельзя было оставлять за черводарами, которых, к тому же, по причине плохой одежды и обуви, около дюжины умерло[231].

По приказу М. С. Воронцова организацию бесперебойной доставки продовольствия, фуража и военных припасов к местам дислокации действующих отрядов было поручено опытным людям – генералу В. О. Бебутову и шамхалу Тарковскому, который выделил для соответствующего транспорта 500 подвод[232].

В ожидании транспортов с припасами 20 и 21 июня специальный отряд от главного войска под командою самого главнокомандующего делал вылазку против Шамиля выдвижением на перевал Речел, отделявший Андию от Ичкерии.

Эта операция должна была решить несколько задач: 1) дать понять противнику, что перевес сил остается на стороне русских войск, т. е. продемонстрировать свою мощь; 2) отвлечь внимание противника от транспортов с продовольствием, которые направлялись к андийскому лагерю; 3) привлечь на свою сторону тех местных жителей, которые бы захотели получить покровительство от русских; 4) внести исправления в топографические карты, которые, как обнаружилось, были далеки от точности[233].

Хорошо проявила себя в делах грузинская милиция под командою испытанного храбреца князя Л. И. Меликова. Как свидетельствовал К. К. Бенкендорф: «Грузинские милиционеры резко от нас отличались: превосходные пешеходы, почти все поголовно горные жители, они превосходили наших солдат в умении лазить по горам. <…> Грузины вообще отличались поразительной храбростью, переходящей зачастую пределы благоразумия»[234]. В дальнейшем отдельные подразделения от главного отряда участвовали в локальных стычках с горцами, которые совершали вылазки и обстреливали лагерь.

Дождавшись подхода большого обоза с припасами, главный отряд, преодолев все трудности пути, 6 июля достиг конечной цели похода – Дарго. После упорного боя авангард под командою генерала К. Я. Белявского спустился к пылающему аулу и занял его. Вместе с авангардом расположился у Дарго биваком главнокомандующий, прибывший вместе с кавалерией. Остальные войска продолжали спуск в течение всей ночи. Таким образом, М. С. Воронцов в точности исполнил начертания императорского плана. Столица Шамиля была взята, и пока все шло хорошо.

Отступая, Шамиль умышленно поджег Дарго, чтобы не отдавать его в руки русских, а затем всю ночь и утро следующего дня обстреливал с гор позиции своего противника. Больше всего ядер долетало в лагерь русских войск от селения Белгатой.

Чтобы прекратить обстрел, главнокомандующий сформировал отдельный отряд под командою генерала И. М. Лабынцева, который сделал вылазку и выгнал горцев из Белгатоя и Цонтери, но как только он начал обратное движение, горцы бросились на солдат в шашки, но были остановлены картечным огнем и штыками.

Скоро снова ухудшилась погода: лил дождь со снегом, и опять начались проблемы с продовольствием. Чтобы не замерзнуть, «солдаты рыли ямы, в которых теснились по три человека: одна шинель служила матрацем, две другие – одеялом»[235].

Оставаться в Дарго не было смысла, но и уйти до прихода транспортов с продовольствием и другими припасами было нельзя. В то же время стало известно, что часть обозов по дороге к Дарго были отбиты неприятелем или потеряны в ущельях. Бывшая резиденция имама превращалась в ловушку для войск. Среди солдат начались болезни от холода, недоедания, умирали от голода лошади, заканчивались боеприпасы. Стало так же ясно, что ожидавшийся транспорт с продовольствием не сможет пройти через лес без окончательной его потери. Главнокомандующим было принято решение разделить главные силы на два отряда. Один под командованием генерала Ф. К. Клюки фон Клюгенау отправить навстречу транспорту с припасами, чтобы ускорить доставку продовольствия в лагерь. 10–11 июля случилась так называемая «сухарная экспедиция», которая ознаменовалась большими потерями среди солдат и гибелью генералов Д. В. Пассека и В. М. Викторова и доставлением малого количества продовольствия.

Генерал Д. В. Пассек возглавлял авангард отряда Клюгенау. Это стало большой ошибкой, так как привело, в конечном счете, к катастрофе. Д. В. Пассек, всегда следовавший известной заповеди А. В. Суворова «голова никогда не ждет хвост», оторвался от центра колонны, и враги не замедлили этим воспользоваться и вклинились в образовавшуюся пустоту, расстреливая войска со всех сторон[236].

Бой продолжался весь день, и только на закате остатки колонны при помощи арьергарда вырвались на свободное пространство. Катастрофа случилась на следующий день, когда войскам надо было проделать тот же путь в обратном направлении. Генерал Ф. К. Клюки фон Клюгенау чудом остался в живых. Под ним было убито несколько лошадей, «он растерял всю свою свиту, а вместе с ней и свою репутацию. <…> За два дня потери составили: убитыми – кроме двух генералов, 554 человека, ранеными – 770 человек»[237]. «Сухарная экспедиция» произвела тяжелое впечатление на войска.

Не получившему продовольствия и подкрепления отряду во главе с графом М. С. Воронцовым ничего не оставалось, как начать приготовление к переходу в Герзель – аул. Возвращение отряда через дремучие Ичкерийские леса сопровождалось необычайными трудностями, связанными с беспрестанными атаками шамилевских бойцов, отсутствием провианта у русских, отягощенных большим обозом с ранеными. Непримиримые горцы всячески осложняли жизнь отряду Воронцова: «Шамиль портил воду в родниках, отступая, завалив родник трупами лошадей»[238].

Войска вынуждены были пройти 5 верст самого трудного леса и с таким географическим местоположением, что «цепи ни справа, ни слева иметь было невозможно почти на всем протяжении»[239].

Русским пришлось штурмовать 23 завала, устроенными горцами на единственной дороге. Завалы были взяты один за другим, но боковые выстрелы горцев на многих пунктах следования сильно вредили войскам. Личным мужеством и разделяя труды и лишения войск, М. С. Воронцов сумел сохранить в них порядок и бодрость духа. Адъютантам приходилось, чуть ли не силой, выводить командующего из-под огня неприятеля. Только М. С. Воронцов смог справиться с задачей командования в столь критические минуты. Он проявил удивительную выдержку, что много способствовало спасению отряда[240].

Русские совершили 8-дневный переход из Дарго к Герзель-аулу в беспрестанных столкновениях с горцами. Арьергардом, составленным из солдат Кабардинского полка, командовал генерал И. М. Лабынцев, и его твердость и хладнокровие определили относительно малый урон этой части русского отряда. По мнению англичанина Дж. Баддели: «Лучшие армии мира вряд ли могли пройти через все эти испытания и сохранить мужество»[241].

Генерал Р. К. Фрейтаг, предвидя возможность такого исхода Даргинской экспедиции, разместил войска между крепостью Грозной и Герзель-аулом. Он выступил без промедления навстречу отряду М. С. Воронцова, как только посланцы графа принесли ему просьбу о помощи, прорвал окружение шамилевских войск, и, встретившись, оба русских отряда вышли на безопасную территорию. Заслуга в этом случае генерала Р. К. Фрейтага была велика. Запоздай он хотя бы на сутки, может быть, последовало совершенное истребление отряда, изнуренного голодом и отягощенного большим количеством раненых[242]. Шамиль, померявшись силами с генералом Р. К. Фрейтагом, отошел, злясь на своих наибов за то, что они позволили русским уйти.

Оценивая исход экспедиции, М. С. Воронцов писал А. П. Ермолову: «Конечно, результатов больших нет и без какого-либо особого случая быть не могло, но мы повиновались воле Государя и общему мнению в России, и не показаться сего года в горах было бы стыдно»[243].

А. П. Ермолов в ответ передавал М. С. Воронцову мнения бывших кавказских генералов, живших после отставки в Москве, на Даргинский поход. В Москве считали, что лучше было не ходить в горы, нежели главнокомандующему поставить себя в положение быть преследуемому и окруженному. Неудачное предприятие должно непременно возвысить славу Шамиля и даст ему большую власть.

Если требовалось неотлагательное разрушение деревушки Дарго, лучше было поручить то кому-нибудь из генералов, чтобы оставался бы страх перед приходом самого главного начальника, который поправит, «буде бы что не хорошо было сделано»[244].

Многие считали, что М. С. Воронцов проявил недопустимое безрассудство, если пять адъютантов вокруг него были подвержены опасности, а ему самому пришлось вынимать саблю в собственную защиту[245].

Сам А. П. Ермолов оценивал результаты Даргинской экспедиции, хотя и сдержанно, но в пользу М. С. Воронцова. Он писал своему другу: «Твое значение, твоя известность служат тебе ограждением и недосягаемостью. Между тем слишком ощутительно, что ты исполнителем был предначертанной цели. <…> Для тебя хуже, если, по недостатку доверенности, скрыл от меня, что взятие Дарго требовалось настоятельно и безусловно»[246].

М. С. Воронцов в ответ на критику о недопустимой для главнокомандующего неосторожности писал А. П. Ермолову: «Я не искал лично лишений опасности; это бы было не свойственно ни летам моим, ни месту мною занимаемому, хотя я не мог не чувствовать, что офицеру и солдату приятно и ободрительно, когда главный начальник не слишком далеко от них находится. Братское, так сказать, отношение во время огня между начальником и войском, особливо таким, как полки Кавказские, не может не иметь хорошего действия. В Ичкерийском лесу, и именно оттого более, что неприятель был не сзади, а впереди и по бокам, это само от себя сделалось, и я могу это приписать своему счастью»[247].

Обвинения М. С. Воронцову со стороны его явных или тайных недоброжелателей не подтверждаются уже тем, что его популярность в войсках на Кавказе никогда не умалялась до конца его службы в крае. Никто не мог умалить его личной храбрости. Очевидцы похода сообщали, например, что «когда неприятель несколько раз окружал русских, и все командование вместе с Воронцовым и едва не попало в плен, потеряв много людей, пробыв целый день под градом пуль, русские возвращались в главную квартиру. По дороге ежеминутно свистали пули рассыпавшегося в кустарнике неприятеля. Все, насторожившись, переглядывались и осматривались, один только Воронцов спокойно ехал на своей измученной лошади. А ему в то время минуло за 70 лет, в тот день он, как и все, ничего не ел, не слезал с лошади и все время находился в самом опасном месте»[248].

Даргинская экспедиция вышла за рамки обычных событий, а слухи о ней всколыхнули российскую общественность. Всплеск общественного внимания был вызван огромными потерями в войсках: из 12-тысячного отряда около трети было убито и ранено.

Несмотря на то что Даргинская экспедиция не достигла всех предписываемых ей целей и стоила больших потерь, император Николай I был благодарен М. С. Воронцову за то, что тот старался его план реализовать, а затем, после неудачи, не запятнал его имени, приняв всю ответственность на себя. Отсюда высокая оценка действий М. С. Воронцова – княжеский титул за Даргинскую экспедицию.

В то же время официальный Петербург должен был выйти из положения, не роняя престижа. В результате российское общество получило официальное объяснение: несмотря на тяжелые условия и опасности, перенесенные войсками, наконец дано понять горцам, что русские войска способны проникнуть на территорию, считавшуюся до сих пор недоступной[249].

Эти выводы, по мнению официального Петербурга, должны были положить конец нежелательным толкам и пересудам, однако они не удовлетворили общество, и интерес к Даргинской экспедиции сохранялся на протяжении еще многих последующих лет.

Почему так много шума было поднято вокруг Даргинской экспедиции в российском обществе и, прежде всего, в Москве и Петербурге? Почему столь острой была реакция на неудачу? Разве не было неудач прежде? Разве неудачи прежних лет, например, 1842–1843 гг., были менее чувствительными, а потери в людях или материальной части лишь немногим уступали тем, что были в 1845 г.?

Дело, как кажется, заключалось в том, что к 1845 г. совпало несколько составляющих одновременно:

– во-первых, поход в горы был связан с назначением на Кавказ известного своими успехами на прежних поприщах графа М. С. Воронцова, призванного кардинально улучшить положение дел на Кавказе. К 1844 г. многие чувствовали, что «наше дело было проиграно, и мы стыдились своего бессилия. Все желали, надеялись и с нетерпением ожидали события, которое изменило бы это печальное настроение умов»[250].

Этим событием сначала стал приезд на Кавказ наместником М. С. Воронцова, который в данном случае выступал в роли «спасителя», что уже само по себе рождает пристрастное внимание как доброжелательной, так и злорадной публики;

– во-вторых, широкомасштабные приготовления и большие материальные затраты порождали завышенные ожидания непременного успеха и перелома ситуации однозначно в пользу имперских целей в регионе;

– в-третьих, что являлось самым главным, экспедицию инициировал, вдохновлял и курировал император, чья заинтересованность проявлялась настолько ярко, как того никогда не было ранее.

Вокруг итогов экспедиции так же развернулась борьба мнений и эмоций, что, в частности, вылилось в споры по численности войск, участвовавших в походе, или понесенных сторонами потерях; о степени успеха или предрешенности негативного финала[251].

Даргинскую экспедицию рассматривали как трагедию, предрешенную обстоятельствами, или как фиаско Петербурга и графа М. С. Воронцова лично. Многие видели в ней катастрофу. За всем этим стояла досада и разочарование одних и злорадное торжество других[252].

Следует признать, что Даргинская экспедиция 1845 г. явилась серьезной военной неудачей российских войск. Веселой прогулки в горы не получилось. Но видеть в ней катастрофу или только негативные результаты было бы чрезмерным преувеличением. Не удался конкретный план действий, далекий от реальностей кавказских условий, и тот только в последней фазе его реализации, но последствий позитивных приобретено было так же предостаточно. Странным кажется данное отношение к важному событию Кавказской войны, ставшему ее поворотным моментом, своеобразной точкой отсчета новой эры в кавказских делах.

Ход и последствия экспедиции привели к коренному пересмотру стратегии и тактики командования Кавказской армии в борьбе с «немирными» горцами, став суровой школой, в которой получили свои уроки все.

Разбирая эти уроки даргинского похода, Р. А. Фадеев указывал: «Частная цель экспедиции была достигнута, но вместе с тем оказалось, что подобный успех не ведет ни к чему. Нравственного потрясения подобное занятие не производило, потому что неприятель знал, что чем дальше мы зайдем, тем скорее должны будем воротиться. Материальных результатов тоже не могло быть, потому что нашему отряду принадлежало только место, на котором он стоял. Пройденное пространство смыкалось за нами враждебным поясом. <…> Углубившись в горы, мы не могли оставаться в занятых пунктах, так как неприятель стоял на наших сообщениях; самая страна не представляла никаких средств для продовольствия войск, а посылать за провиантом отдельные колонны, в виду горцев, стороживших каждый наш шаг, значило по большей части посылать их на гибель <…> Вторжения в горы, даже с многочисленным войском, постоянно оказывались бесплодною военною прогулкой, стоившею каждый раз нескольких тысяч жертв»[253].

М. С. Воронцов в ходе экспедиции убедился, что «не горы Дагестана, а обладание плоскостью Чечни служит ключом к водворению спокойствия и нашей власти в восточной части Кавказа; что до совершенного занятия Чечни всякое движение в Нагорный Дагестан будет существенно вредно и опасно для нас, как влекущее за собой убыль в людях, нерешительность действий экспедиционного корпуса и увеличение нравственных сил неприятеля»[254].

Чечню же можно покорить, только прорубив широкие просеки в ичкерийских лесах, чтобы иметь возможность открытого пути во все ее части.

Каждая из различных местностей Кавказа имеет свою, только ей присущую природу, свойства, тип, которые требуют и особых способов ведения войны. «На Кавказе, прежде чем действовать, надо изучать ту или иную местность – местодействия»[255].

Неразбериха со снабжением войск – это вина штабов, следствие поверхностной мысли и игнорирования реалий горной войны. К штабной работе нельзя допускать тех, кто не проходил школы Кавказа.

Не допускала горная война и нервной торопливости, неосмотрительности, отсутствия маневра и обусловленной обстоятельствами и природой края подвижности.

На Кавказе все специализируется: как свойства и качества войск, так и офицеров, что является необходимым по причине различия природы и свойств разных местностей края и условий войны. Не понимая этого, граф М. С. Воронцов понапрасну изнурял войска, посылая апшеронцев и навагинцев драться в лесах, тогда как они были мастерами горного маневра, а специалистов по лесным маневрам – солдат Куринского и Кабардинского полков изнурял в горах. Попадая в непривычные условия, солдаты, несмотря на свои старания и храбрость, быстро уставали, а их действия теряли необходимую эффективность[256].

Немалую выгоду получила российская сторона от тех процессов, которые были рождены Даргинской экспедицией в Имамате. Несмотря на успех, которого добился Шамиль на боле брани, его так же постигли как немалые людские и материальные потери, так и еще большие потери политического характера.

Гибель нескольких особо доверенных имаму наибов, таких как Суаиб – наиб Большой Чечни, Мухаммад-мулла – наиб Мичиковский, Мааш – наиб Шубутовский, Саад-Уллу – наиб Малой Чечни привела к политической нестабильности в управлении Имаматом и ослабляла позиции самого имама в чеченских обществах. В боях погибли также и дагестанские наибы – Лабазан Андийский, Шахмандар Технуцальский, Хаджи-бек Салатовский[257]. Можно констатировать, что имам лишился большой части наиболее мотивированных идеей мюридизма пассионариев, носителей и реализаторов этой самой идеи.

Каждое такое сражение сокращало абсолютную численность наиболее активных и знаковых фигур Имамата, критически истощало силы и возможности мюридизма.

Кроме того, произошло общее ослабление централизации, к которой так стремился имам. Шамиль своими руками отнимал у себя власть, предоставляя наибам неограниченные полномочия в своих вилайетах. Усиление жестокости и репрессий по отношению горского населения накануне начала Даргинского похода русских увеличило число несогласных и личных кровников имама, ждавших своего часа и случая, чтобы совершить долг мщения.

По существу, Даргинский поход по своим последствиям в горах был сродни с социально-политическим переворотом, поколебав социально-политические основания горской государственности.

Этот поход и для русских явился завершающим аккордом в затянувшемся поиске приемлемого политического курса, который предпринимало правительство на протяжении последних десятилетий в регионе. Цена этого опыта была велика, но иных рецептов решения проблемы тогда не нашли.

Император с воодушевлением благодарил М. С. Воронцова за его усилия и преданность и высоко оценил действия войск и наместника, несмотря на все известные результаты Даргинской экспедиции. Следует думать, Николай I считал себя обязанным перед Кавказским наместником, потому что М. С. Воронцов взял на себя всю ответственность и отвел от имени императора все порицания. Это во многом объясняет ту степень доверия и благодарности, которую М. С. Воронцов получил от монарха, уверившегося окончательно в правильности своего выбора. Без всех этих факторов еще долго не наступило бы перемен в кавказских делах.

После Даргинской экспедиции было принято решение отказаться от масштабных наступательных действий в северной части Кавказа. Ставка была сделана на медленное и поступательное преобразующее продвижение в горы, сооружение постоянных укреплений, постройку дорог, мостов и другой инфраструктуры, а также вырубку лесов.

Таким образом, Даргинская экспедиция сыграла важную роль в определении приоритетов и стратегии по умиротворению Кавказа.

В Петербурге, где до самозабвения увлекались идеей захвата резиденции Шамиля, что должно было повести к прекращению горского сопротивления и гибели мюридизма, увидели всю ошибочность ее, поскольку данная трактовка выросла из недостаточного знания условий Кавказа и нравов его обитателей. Петербург был озадачен тем обстоятельством, при котором несмотря на то, что цели экспедиции были достигнуты, не было получено ожидавшихся результатов.

Наконец, М. С. Воронцов своим хладнокровием и распорядительностью в сложных условиях отступления обескровленных войск сумел сохранить в них порядок и даже бодрость духа, что способствовало спасению остатков отряда.