Читать книгу Из далёкого детства - - Страница 3

Первым после войны родился я (30.05.1945г.). На моё младенчество пришлись голодные 1946 – 1947 годы, когда люди пухли от голода. И опять, как в древние времена людского мора от эпидемий и неурожаев, в деревне объедали лебеду, липовый лист, дробили кору деревьев, хлеб замешивали на мякине, картофеле, семенах сорняков. Такой хлеб пекла и моя мать. Потом появились еще две сестры и брат. А всего нас, детей, было у отца двенадцать человек, троих унесла война.

После войны отец был принят на прежнее место работы, где всё-таки платили твёрдыми деньгами, а не трудоднями, как в колхозе. Вообще Министерство путей сообщения открывала большие возможности своим работникам. Отец дважды был в санатории. Наряду с лечением там организовывались культурно-массовые мероприятия. Под большим впечатлением отец находился от экскурсии в Киево-Печерскую Лавру. Доводилось ему слышать на концертах выступления Козловского и Лемешева, видеть на арене цирка борьбу Ивана Поддубного.

У отца был приятный серебристый тембр голоса. И когда он что-то напевал, напоминал Козловского. Неслучайно он любил слушать по радио арии, песни, романсы в исполнении этого великого певца. Но сам принимался петь, только когда выпьет. Чаще всего он выводил слова песни: «Когда я на почте служил ямщиком…»

Фото №2. Старшая дочь (1916г.р.) отца на встрече односельчан с бывшим командиром партизанского отряда им. Буслаева Симаковым. Вторые справа: 1-й ряд – дочь Евдокия, второй ряд – её муж Константин.

Отец гордился своим сорокашестилетним трудовым стажем. После увольнения с железной дороги в связи с пенсионным возрастом устроился работать поближе к дому. Был даже прицепщиком у молодых трактористов. Механизаторам – а отец стал относиться к этой категории колхозников – выдавали на трудодни гораздо больше зерна, чем рядовым колхозникам. Вырастали дети. Стали появляться деньги: мать получит пенсию, отец получит пенсию, да ещё родители продолжали подрабатывать. Ушли причины для ссор.

Специально воспитанием детей отец не занимался. Стеснялся проявлять, глубоко прятал в себе чувство нежности к детям. Но по отдельным признакам его поведения была заметна мера отцовской любви. В детстве нам редко перепадали лакомства. В вагон-лавке отец «выручал» железнодорожный паёк сахара. Сахар представлял собой большие твёрдые куски в виде призм, пирамид. Во время чаепития за столом отец разбивал в ладони тыльной стороной столового ножа кусок на мелкие осколки, которые поровну раскладывал у каждого едока. И мы пили чай вприкуску. Большую часть своего сахара отец складывал на божницу, за икону Николы Угодника. Туда же шли и появляющиеся изредка баранки, пряники. Потом все эти лакомства, собранные из отцовской доли, «перекочёвывали», как к голодным птенцам, в наши рты.

Отец не владел какими-то особыми навыками мастерства. Вся жизнь его проходила в дежурствах стрелочника. Ну и, конечно, в повседневных хлопотах крестьянского быта он делал всё, что должен уметь делать сельский житель: заготавливал сено на зиму, содержал скотину на дворе, поправлял соломенную крышу дома, ставил вокруг огорода забор, сплетал на год пару десятков лаптей и свивал из лыка десятки метров верёвок, устраивал подвал для хранения продуктов питания, заготавливал дрова, сажал и убирал с семьёй огород и выполнял множество других повседневных дел…. Мы с детства на примере отца учились этим нехитрым житейским премудростям, и до сих пор благодарны ему за то, что он научил нас уважать труд.

Отец любил рассуждать о политике в стране, интересовался новостями окружающего мира, выписывал сразу три – четыре газеты. А радио он не выключал круглые сутки. После семидесяти лет у него стал ослабевать слух, и громкость репродуктора раздражала мать.

В последние годы жизни отец пристрастился к чтению книг, стал постоянным читателем местной библиотеки. Я видел у него и толстые тома Пушкина, и книги в оранжевом переплёте из собрания сочинений Майн Рида, и произведения забытого русского писателя Писемского, которые особенно нравились ему.

Сколько помню, отец всегда на вид был щуплым, с глубокими складками кожи на лице, ввалившимися щеками; над глубокими близко поставленными глазами нависали седые, выгоревшие от времени брови; сутулился редко, и стройная фигура с длинной шеей, прямой орлиный взгляд придавали ему вид высокого человека. Голову покрывала седина медленно, волосы слегка кудрявились. Из-за дальнозоркости самому ему было трудно бриться. И безопасной бритвой на его морщинистых щеках и шее, как правило,

Фото №3. Дети – Фроловичи трёх поколений (слева направо): Анна-1930 г.р., Анастасия-1921 г.р., Николай-1938 г.р., Екатерина-1949 г.р.

.орудовал я, поначалу нанося порезы. Он заклеивал ранки кусочками газеты, подбадривая меня не бояться. Потом я наловчился, и отец не брился до тех пор, пока я не появлюсь дома. Только усы, которые он отрастил ещё в дореволюционной молодости, когда начал пробиваться первый пушок, по традициям мужской половины человечества того далёкого времени, никогда не трогал. Но однажды, когда я после окончания учебы в институте приехал работать в свою деревню, при очередной процедуре бритья отец решительно заявил:

– А ну-ка, сынок, срезай их совсем к чёртовой матери! – имея в виду свою основную гордость – усы.

Мать изумлённо вплеснула руками: невиданное дело, чтобы решиться на такое на старости лет.

Отец вообще крепко привязывался к вещам. Мог бесконечно наматывать под обувь обмотки времён Первой мировой войны, носить до дыр полувоенный френч, нахлобучивать на голову картуз железнодорожника, пока совсем не изломается козырёк. Он до смерти не расставался с очками в круглой оправе, обёрнутой тонкой спиральной лентой из целлулоида (точно такие были у актёра Папанова в фильме «Лето 1953 года»), приобретённые после войны на рынке наугад. У них была +1 диоптрия, хотя требовались очки на +4….

На семнадцать лет старше матери, отец всё время собирался умирать. Только сроки назначал так: «вот женю старшего сына Ваню и умру», «вот встречу Лёню из армии и умру», «вот выучу Катю в институте, тогда и…». Но когда мать упрекнёт:

– Что ты заладил: умру да умру, ещё меня переживёшь! – отец соглашался, – да, я доживу до отцовских лет, он умер в восемьдесят два и мне столько же на роду написано.

И покинул отец этот мир действительно в восемьдесят два года, когда все дети определились в своей судьбе. Отец умирал спокойно, как говорят, «в здравом уме и твёрдой памяти». Четвёртого июня был тёплый солнечный день. Отец долго сидел на ступеньках у входа в дом, сняв кепку и подставив голову под жаркое солнце. Солнечного удара он не боялся никогда. Ночью мать разбудили слова:

– Марья, Марья, ноги мёрзнут, накрой!

Мать укутала ноги. Излишнее ночное беспокойство отца вызывало тревожные мысли. Мать взяла его руку. Рука была необычно холодная. Мать поняла: это конец. Погладила остывшую руку мужа и произнесла:

– Прости Хрол, если что не так….

Отец в ответ чуть шевельнул пальцами и в три часа пятого июня 1977 года окончательно затих.