Читать книгу История тысячи миров - - Страница 5

– … этот дневник… мадам, всё в нём. Я думаю, если вы его прочтёте, то поймёте.

Она смахнула слёзы тыльной стороной руки в белых шёлковых митенках и взялась за шершавую, потёртую обложку из чёрной кожи, даже до того как взгляд её оттаял и сфокусировался на ней. Она не стала вертеть его в руках, как сделал бы на её месте какой-нибудь любознательный ребёнок, как сделала бы она раньше. Пристав перед ней, сдержанно поклонился и направился к карете. Конечно же, у него хватало своих дел и без её истерик, и то, что он отдал ей главную улику на временное хранение свидетельствовало… ни о чём. Дело было закрыто, эта книжка не имела больше никакой цены.

Она открыла его дневник на самой последней странице, надеясь обнаружить там послание, хотя бы даже тайный шифр, который пришлось бы разгадывать неделями, один из тех военных приёмов для передачи особо важной информации, о которых он рассказал ей когда-то. Хоть строчку, содержащую любым возможным способом весть о том, что он остался жив.

Сосредоточив всё возможное в эту минуту внимание, она прочла несколько абзацев до самой последней точки:

«… Если красота существует в этом измазанном в грязи мире, если всё великолепие того, что когда-либо порождало это проклятое место, способно иметь воплощение, то этим воплощением, безусловно, я назову её. В будний день или под самыми тяжёлыми пытками – не имеет значения. Золото её волос – моя путеводная звезда в густом, непроглядном сумраке жестокой реальности, а ясный её голос – шёпот молитв моей души к оглохшим за много веков до нашей эпохи богам, утратившим милосердие.

В её счастье смысл моего существования. Для меня она – единственный истинный свет. Она моя печаль и моё тайное, гнусное наслаждение, терпкое и, несомненно, запретное. Моё влечение к собственной гибели в её мимолётно брошенном взгляде. И хвала небесам за тот запрет, который они проложили между нами, ибо даже не будь его – я навсегда останусь недостоин испытывать по отношению к этому созданию и тени подобных эмоций.

И если меня ведут на казнь за смелость быть её тайным почитателем, её добровольным подданным, отринув истинную Королеву-правительницу этой погрязшей в напрасно пролитой крови страны, то быть по сему. Я иду с поднятой головой, без тени страха. Ведь я знаю, что она никогда не поведает, за что меня ведут на казнь…».

Дальше следовала фраза, написанная неразборчивым почерком: это узника тащили к эшафоту.

***

Я навсегда запомнил тот день, в который это случилось. В то лето мне было неполных 37 лет. Я страдал беспричинным кашлем и, к собственному огорчению, хронической тоской – несвойственный людям моей профессии недуг. И если первое я мог преодолеть – для того достаточно было только преступить предубеждение и воспользоваться услугами лекаря, который наверняка отыскал бы ту хворь, которая за это ответственна, то второе – увы, было не по силам и шарлатанам.

В тот день случилось, конечно, не самое лучшее событие в моей жизни. Но вспоминая его, я всякий раз не сдерживаю улыбки – как бы гнусно и постыдно сие не было. Тогда прибыло письмо из Вестехельма – провинции далёких, родных для меня земель. Как писал в нём полевой лекарь, утром предшествующего дня скончался от лихорадки мой старший брат – генерал Кольфк Мелорн, которому в те дни почти уже исполнилось шестьдесят пять лет. Теперь мне, Ноторну Мелорну, переходило его положение старшего в семье, его особняк, доставшийся ему по праву первородства и более любимому сыну в наследство от почившего много лет назад отца, многие другие вещи – так гласило уже официальное свидетельство, подписанное рукой нотариуса. В этом же конверте лежала уже более скромная и неприметная на вид бумага, на которую я даже не сразу обратил внимание, о назначении меня опекуном над некоей Алией, дочерью Кольфка. Это был судьбоносный день.

Кольфка я хоть и не любил так крепко, как то бывает между братьями, но, тем не менее, достаточно сильно огорчился его смерти, обещавшись себе устроить похороны, достойные его генеральских заслуг. «Кольфк» – непобеждённый, выбор, несомненно, отцовский, не то что «Ноторн» – справедливый, последний подарок мне от матери, умершей спустя неделю после родов. Непобеждённый ни одной напастью, кроме последней, роковой – лихорадки, сожравшей его, судя по отчёту, меньше чем за неделю. Одному провиденью было ведомо, где он сумел подцепить эту заразу, однако последние три дня, если верить словам доктора провёл без мучений, почти не приходя в сознание. Он был отчаянным упрямцем и оставался верен своему кодексу воинской чести до последнего часа – в этом я не смел усомниться.

Про Алию я услышал тогда впервые, сильно удивившийся известию о том, что у Кольфка, заядлого холостяка, были дети. Очевидно, это было достаточно давно – девушке, судя по бумаге, было полных пятнадцать лет, но меня в тот момент удивило другое… Утаивать от брата целых пятнадцать лет о своём ребёнке, пусть даже и появившемся на свет как результат какого-нибудь романа, безнравственного развлечения? Если бы кто-либо сказал мне, что Кольфк способен утаить от меня таковой факт, я бы решил, что этот человек совершенно не знает Кольфка. Мой брат никогда не мог сдержать переживания в себе, обыкновенно рассказывая мне в редких, но содержательных письмах все события своей жизни в мельчайших деталях, прикладывая к этому свои размышления.

Однако, вплоть до вечера того дня меня совершенно не интересовала Алия, так как я, готовясь ко сну, да и весь прошедший день, рассуждал о переезде и, конечно же, тех деньгах, которые должны мне перейти. С военной карьерой мне никогда не везло – дослужился я до среднего и не особо значимого чина, а получив травму колена и головы, навсегда став калекой, был вынужден жить на скромное пособие от государства в небольшом имении, выкупленном так кстати за полгода до оборвавшей мою прежнюю судьбу трагедии.

Здесь я жил и сейчас. Стены давно требуют основательного ремонта, протекающая ненадёжная крыша, в особо снежные зимы грозившаяся провалиться, да трещины в фундаменте, из-за которых даже в тёплые месяцы по полу гулял стуженый язык сквозняка, разыгрывая со мной внеочередную игру-проверку на прочность. От этого сомнительного климата в моём доме колено становилось просто невыносимым и реагировало ноющей болью на каждое прикосновение. Да и само здоровье моё основательно в итоге подорвалось. Двое моих слуг – кухарка и ключник, отвечавший, впрочем, за многое-многое другое помимо содержания комнат, старались сделать это место пригодным для жилья, как только могли, за что я был безмерно им благодарен.

Переезд, как и получение солидных сбережений брата, открыл бы для меня новые горизонты, о которых я, сознаться, прежде почти не грезил. Но у него не успел появиться наследник. Будь мой отец жив и, видя моё бедственное финансовое положение в столь молодом возрасте, он бы непременно назвал меня полным неудачником и совершенной бездарностью. Однако, как бы я ни был плох, я был рад, что он не дожил до этих дней и не стал свидетелем исполнения своих слов, сказанных ещё при моей юности.

Я рассчитывал через полгода, минимум, продать шикарный фамильный особняк моего достопочтенного батюшки, требующий так много ежегодных вложений и полный дурных воспоминаний, а на вырученные деньги превратить это самое место – мой нынешний дом, в пригодное для долгого проживание. Конечно же, всю ораву слуг потребуется распустить и, разве что, предложить нескольким особо приглянувшимся новое место работы, а не то через ещё пару лет несчастные Олия и Грехарт уж точно покинут меня, не выдерживая всех возложенных на них обязанностей. Я смело мечтал даже разместить на прилегающей к дому просторной территории, какое бы то ни было выгодное и не особо сложное производство. Не особо сложное, так как о многом в современном мире я не имел ни малейшего понятия, высиживая месяцами в своей норе и не выбираясь совершенно в свет, узнавая о переменах в мире только из газет. Это было бы самым оптимальным шансом для меня пережить брата и остаться на плаву. И, в конце концов, стать не таким уж дурным последним представителем в своём напыщенном, изжившем себя роду Мелорнов – славных вояк Её Величества.

И только в кровати, отринув, возможно, излишне самонадеянные планы, я подумал об опекунстве, свалившемся мне на голову как снег в жаркий летний день. Я никогда не рассчитывал заводить детей из личных убеждений, считая себя заведомо плохим родителем и совершенно никудышным супругом. Моя единственная влюблённость закончилась, едва успев начаться, в ту последнюю перед уходом в армию зиму, и больше надежд в отношении женитьбы я не питал. Не потому, что не смог больше никого полюбить, хотя это было не совсем уж неправдой. Да, после той девушки моё сердце иссохло настолько, что, кроме как рассудком и прагматичным сухим расчётом в женщинах ничего прекрасного я различить не мог. Но куда важнее сентиментальной подноготной для меня было то, что брак, в конечном счёте, был союзом нерушимым. Это соглашение двух людей способна расторгнуть только смерть. И я, уверенный, что ни одна женщина, встреченная мною за недолгую жизнь, к такому союзу не пригодна, не из своего несовершенства, а из невозможности вытерпеть неудачника-инвалида до скончания дней, согласен был умереть в одиночестве, не оставив после себя никаких следов кроме тупиковой ветви на фамильном древе.

И теперь я, без шанса на изменение ситуации, был назначен как единственный оставшийся в живых родственник юной девушке, которую ни разу в жизни, смею заметить, не видел. Я побоялся не ответственности, которая, конечно же, нависла над головой громадной скалой. Я побоялся испортить ей жизнь. Что она увидит в этих стенах, вдали от жизни света, вдали от сверстниц и шанса найти себе удачную партию? Кто позаботится о её будущем, кроме меня, и как я смогу обеспечить ей счастье, если в круг высокого приличного общества никогда не был вхож? Эти вопросы нахлынули на меня холодной дождливой ночью перед приездом Алии и долго не давали уснуть. Я знал, что тревожусь отнюдь не напрасно, и именно это пугало.

Следующим утром я велел Олии и Герхарду к полудню привести в порядок одну комнату на моём этаже и полузаброшенную столовую, которой я избегал из-за чересчур просторного стола, всегда пустующего и занятого лишь одним мной. С первых дней в этом доме я предпочитал трапезничать где угодно – только не там. И вот теперь, чтобы не ударить в грязь лицом и показать остатки манер, мне предстояло переступить через привычки. Новый человек в доме, первое впечатление… всё это я слышал так давно, на уроках светских манер. Эти правила почти стёрлись из моей памяти, но что-то ещё там было, задвинутое далеко и покрытое паутиной, но сохранившееся.

Алия должна была приехать ровно в обед, если не возникло никаких осложнений, сев в карету вчерашним вечером и проведя в дороге ночь. Наверняка она будет очень истомлена этой бессонной тряской и потому окажется в дурном расположении духа, что не скрасит её первого впечатления о, и без того, неприглядном старинном особняке и поросшем мхом, состарившемся раньше времени инвалиде. Разумеется, сопроводить её к опекуну и так скоро тем самым избавиться от ответственности позаботились намеренно. Иначе не объяснить столь стремительный выезд Алии из родного дома, опережая мою неизбежную поездку туда, да ещё и не сделав по пути ни одной остановки. Однако я был полон надежд на лучшее.

И когда карета показалась на горизонте, раздувая облака пыли по сухой дороге, я поспешил к двери, хотя мог и не торопиться, подбирая в голове самые благопристойные и необходимые слова. Это был решающий момент, так как я знал, что проведу в компании этого ребёнка ещё много лет, прежде чем ей, возможно, по воле случая, посчастливится выйти замуж и, наконец, покинуть моё неприятное общество. Сейчас я ещё не был уверен, что смог бы дать ей хорошее образование, благодаря чему она, в свою очередь, смогла бы покинуть меня другим, более свободным путём. Конечно, теперь у меня было достаточно денег для этого, но всё так же не хватало понимания современного мира. Или, вполне может статься, я просто растерял всю уверенность в себе? Жалкое зрелище.

Карета, как мне тогда показалось, тащилась невыносимо медленно, запряжённая взмыленными, уставшими от долгого пути по этим каменистым землям лошадьми. Вознице, уже бесспорно, дали наказ доставить девушку как можно скорее, и он в эту ночь не щадил животных. Оставалось только надеяться, что всей этой спешке есть здравое объяснение. Когда карета, наконец, зашла на круг перед моим имением, я был уже полностью сосредоточен и совладал с волнением, сошедшим с моего лица почти бесследно. Больше всего сейчас мне не хотелось быть нелепым.

Она вышла из кареты, едва кучер открыл перед ней дверь, в своём бледно-жёлтом девичьем платье, закрывавшем всё, кроме её тонких, таких бледных рук от локтя и до кончиков пальцев. Из-под полей шляпы я не мог увидеть сразу её лицо, и голову она подняла далеко не сразу – только после того, как спустилась по всем трём ступеням кареты и сделала пару шагов в мою сторону.

Только сейчас, за время ожидания её взгляда, мне в голову пришло то, что юная девушка могла быть сломлена горем от утраты по отцу. Я успел уже почувствовать себя бестактным болваном, но едва она подняла лицо, и я увидел на нём её лёгкую, по-детски смущённую улыбку, переживания ушли прочь. Кучер уже выгружал из кареты два небольших чемодана – все её вещи, с глухим стуком ставя их тут же на пыльную землю. Пауза тем временем слишком затянулась и я, снова ловя себя на крайнем кретинизме, поспешил улыбнуться ей в ответ. Слишком резко, слишком уж дико это вышло, я понял по её блеснувшим глазам, по её потупившемуся взгляду, метнувшемуся прочь с моего лица.

– Здравствуйте, Алия. Меня зовут Ноторн, я брат вашего отца и, с этого дня, ваш опекун. – Я тут же понял насколько это прозвучало сухо и поспешил исправиться, пустив в ход неуклюжую попытку проявить себя по-человечески. – Надеюсь, дорога не сильно вас утомила, и вы согласитесь разделить со мной трапезу.

– Так забавно. – Сказала она, заставив меня почувствовать волнение, но тут же объясняя. – Вы обращаетесь ко мне как ко взрослой, хотя никто прежде не говорил со мной на «вы».

И это было не удивительно. Все, кто знал, что у Кольфка никогда не было жены, явственно понимали историю появления этой девочки на свет. Никто, наверняка, прежде не относился к ней как к дворянке, особенно если её мать была не знатных кровей. Я ощутил, как сочувствие смягчило напряжение внутри.

– Это простое правило приличия. Которое всем следовало бы соблюдать, и которое отныне будут соблюдать в вашем отношении все прочие люди. По крайней мере, гарантированно – в этом доме.

Она продолжала смущённо улыбаться, и её лицо казалось мне крайне приятным. Уже вообразив себе взбалмошную и капризную юную даму, всему недовольную, да к тому же уставшую, я остался приятно удивлён её тихим поведением. Впрочем, знал я её от силы две минуты.

– Я рада с вами познакомиться, господин Ноторн. – Она присела в лёгком реверансе. Её живость и юность зачаровывала, но я был смущён таким жестом по отношению к себе, спеша ответно склонить голову.

– И я рад встрече, Алия.

– Что ж… – Тут же произнесла она, явно смущённая не меньше моего. Её взгляд всё ещё блуждал по перилам крыльца. – Если быть честной, то пропустив ужин и завтрак, я начинаю понимать насколько человеку сложно обходиться без еды…

Не дав ей договорить я, в полном остервенении за свою глупость, перебил её, неуклюже сдвинувшись на крыльце и пропуская её в дом:

– Прошу, проходите. Обед как раз уже готов.

Я слышал, как дождавшись этих слов, Олия спешно засеменила на кухню, готовая выносить подносы, и остался спокоен за дальнейшие действия. Прошелестевшая подолом своего платья Алия, словно дивное видение в этом забытом богами месте, в этих убогих руинах, показалась мне столь миловидным ребёнком, что мысли о её будущем снова заполонили мою голову. Мне даже защемило сердце от мысли, что ближайшие годы она проведёт в заточении этих стен.

За обедом девушка, хоть и явно была зверски голодна, вела себя крайне сдержанно и воспитанно, пускай и явно не была знакома со светским этикетом. Она будто инстинктивно понимала, как стоило себя вести или же настолько стеснялась, что всё выходило как можно правильней. Явно раздосадованная наличием в доме голодного ребёнка, Олия дважды предложила гостье добавку, а на третий раз без каких-либо слов принесла удвоенную порцию, которую, впрочем, Алия съела подчистую. Я был рад, что необходимость в разговоре отпадала, так как это позволяло мне расслабиться за приёмом пищи и вдоволь разглядывать свою подопечную.

Её мать может и не блистала красотой, что было бесспорно при воспоминании о сомнительных вкусах старшего брата, однако, эта юная леди, несомненно, в будущем могла бы состязаться в красоте с известными красавицами столичных салонов. Это было видно по её грациозным движениям, точёной фигурке без каких-либо угловатостей. Она была в том возрасте, когда ребёнок уже вовсю перенимал черты будущего взрослого человека, формировал не только тело, но и характер. Я казался сам себе ханжой, ловя эти оценивающие мысли и забивая их подальше, утыкая свой бессовестный взгляд в тарелку. Но снова и снова мой взгляд притягивали её лёгкие запястья, тонкая бледная шея, крошечный едва вздёрнутый нос и золотые, слегка завивающиеся волосы. Это платье, такое скромное, было ей к лицу лишь потому, что не оттеняло её собственной, чудотворной красоты, лишавшей меня способности связывать мысли. Один её глаз был слегка ярче другого, в чём я обвинил яркий дневной свет из длинных стрельчатых окон, однако в чудном очаровании этой детали она была ещё милее.

Никогда прежде я не видел пятнадцатилетних девушек такой красоты. Хоть и повидал их во времена своего сватовства целыми дюжинами. В таком возрасте дети становились зачастую причудливыми и, иногда и вовсе уродливыми, формы их тел искажались изменениями, этой трансформацией из неуклюжего птенца в горделивую молодую даму, а характер сохранял ещё детскую вседозволенность и наивность. В ней не ощущалось и следа этой детской лёгкости, но это наверняка следовало из-за смерти сначала матери, судя по тому, что она не осталась с ней, а оказалась тут, и, следом, отца. Теперь эту роль перенял незнакомец, в чьём неприветливо хмуром доме она оказалась, и эта перемена в жизни, бесспорно, сыграла с ней такую метаморфозу характера из инфантильности в скрытую задумчивость. Быть может, эти лёгкие, брошенные невзначай улыбки, были только маской для усталости и желания прийтись хозяину дома по душе. Но я отбрасывал эти рассуждения, так как считал, что слишком уж они заморочены и бесплодны.

Закончив с едой, я пригласил её пройти за собой, что она исполнила с той же ровно живостью, будто ничего и, не съев за столом. Накатывавшая на меня сонливость после еды теперь стыдила меня, так как точно являлась признаком возраста. Меня охватывал то жгучий почти беспричинный стыд, как застигнутого врасплох мальчишку, то приливы строгости к себе, в которой я сдерживал эту расчувствовавшуюся часть себя, призывал её к порядку.

Дойдя до убранной заранее комнаты, по пути проклиная долгие ступени лестницы, я достал из кармана лёгкий стальной ключ и вложил его в её крохотную ладошку.

– Это дверь вашей комнаты – запомните её, так как этот ключ отпирает только её, а прочие двери, кроме моей двери дальше по коридору, заперты. Она не слишком уютная, так как в ней давненько никто не жил, но, надеюсь, на первое время сможет устроить вас.

– Что вы, – я услышал тихий смех, а её серые глаза по-детски сузились при этом, – для меня подойдёт любая комната в этом доме! Уверяю вас, господин, я неприхотлива.

Она говорила всё это, даже не отперев дверь и не удостоверившись, что селю я её не в кладовой, и от этого мне стало не по себе. Будто раньше девушка была вынуждена жить в крохотной коморке и едва ли видела, как должна выглядеть комната молодой леди. Видимо я нахмурился, так как улыбка быстро покинула её лицо, а ладонь сжала ключ.

– Мы с вами, я надеюсь, ещё обсудим вопрос планировки и наполнения ваших апартаментов, как и их местоположение, так как я искренне уверен, что мой дом слишком уж мрачный и захудалый, и в скором времени…

– Я так не считаю, – она перебила меня так мягко и таким серьёзным тоном, словно слова, сказанные мной, её задели, – правда, – добавила она тут же, видимо, смущённая своей смелостью, отводя свой взгляд в сторону двери, – этот дом кажется мне милым. И он гораздо приятнее, я вас уверяю, огромного вычурного дома вашей семьи, где я постоянно терялась в одних и тех же местах по сотне раз. Вы зря так озабочены этим.

Крайне удивлённый такой рецензией на своё жилище, которое аристократ назвал бы милым, разве что, будучи слепым, я был ещё и немного озадачен. Я не мог ей возразить, и потому только не особо удачно улыбнулся.

– Искренне рад слышать это.

В тот день во всём доме я не мог найти себе места, прокручивая у себя в голове раз за разом все свои и её слова, сказанные при этом коротком знакомстве, силясь сделать какой-либо вывод невесть для чего, но так и не связавший ни одной нити рассуждений воедино. Пробовал читать, заняться музыкой или изучением языка, подсчётами скромных доходов и пуританских расходов – всё без толку.

Я не мог избавиться от впечатления, застрявшего в голове и приводившего меня в странное, буквально трепетное, пугавшее и будоражащее волнение. Она нравилась мне. Разумеется, как человек. Но мне было чересчур приятно снова и снова поднимать из омута памяти её лёгкие улыбки.

Весь вечер я надеялся наткнуться на неё невзначай. Сам не зная чего хочу, я убеждал себя, что должен показать ей дом, может окрестности, может просто осведомиться как ей комната и не нужно ли ей чего на первое время. А может даже за ненавязчивым светским разговором (хотя кого я обманываю – разве смогу я вести с ней таковой?) узнать о ней чуть больше.

Но Алия, будто вовсе не покидала за это время своей комнаты. Может, так долго разбирала свои вещи из аккуратных чемоданчиков, занесённых к ней в комнату Герхардом ещё во время обеда, а может собиралась с мыслями, свыкаясь со случившимся незапланированным переездом. В конце концов, может быть, скорбь по отцу занимала её куда больше изучения нового дома, что было бы логичнее всего предположить с моей стороны, дабы, наконец, перестать искать с ней случайной встречи как полному кретину. Я ковылял взад-вперёд во дворе, глухо постукивая тростью, кляня себя за отсутствие дела и чересчур пространные мысли, когда услышал за спиной её голос.

– Могу я узнать, что случилось с вашей ногой?..

Я буквально подскочил, слишком резко разворачиваясь и рискуя рухнуть в пыль у её ног. И при этом шутовском движении, напуская самый что ни на есть беззаботный, спокойный вид. Она стояла передо мной, в более летнем и куда менее пышном платье, белом в голубую полосочку, сцепив в замок опущенные впереди ладони. Я буквально слышал её смешок, хотя вполне мог списать это на игру воображения.

– Заработал травму на войне, много лет тому назад. Это всё колено. – Я похлопал себя по штанине, конечно же, не задевая упомянутого места. А не то не обойтись бы мне без жалкой гримасы на лице. – Ничего страшного.

Она спустилась по ступенькам ближе ко мне и остановилась рядом, заглядывая слегка прищуренными от солнца глазами. Она забыла в комнате шляпу, подумал я тогда.

– А вы зря клеветали на комнату. – Голосом заговорщика, сообщающего тайну, произнесла она. И тут же улыбнулась. – Мне особенно понравился шкаф – никогда не видела такой красивой резьбы на дверцах мебели.

Я не знал, что на это ответить, но, к счастью, слов и не потребовалось. Она заговорила снова:

– Мне очень неудобно, правда. Вы теперь будете тратиться на меня. Отец когда-то говорил о вас, что вам очень не повезло в жизни и что вы едва сводите концы с концами. – Так искренне сказать это мог только ребёнок, подумал тут же я. – Эти травмы, война… Ваши повседневные хлопоты, и тут я, ни с того ни с сего…

– Что вы, – я вздохнул, понимая, как тяжело ей даются эти слова и как долго она их готовила, – У меня давно уже никаких забот не бывает. Да и денег мне вполне достаточно, тем более что теперь всё имущество и состояние моего брата переходят по праву наследования мне. Мы с вами…

– Всё не так. – На её лице отразилось огорчение. Она будто всё это время боялась, что я вот-вот скажу что-то и сейчас, услышав это, пала духом. Я успел насторожиться. – Никаких денег нет, даже его дома нет. В тяжёлую для страны минуту он всё оставил государству. Королеве. Решил что это долг его чести.

– Но как же бумаги? – Я решил в ту минуту, что она наверняка что-то напутала и потому поспешил, полностью уверенный в обратном, переубедить её. – У меня на руках свидетельство о наследстве, оно в моём кабинете. Там сказано…

– Послушайте. – Лицо её стало абсолютно серьёзным, что ей было не свойственно, насколько я мог судить, и я ещё больше напрягся. – Я так и думала – вам прислали бумагу из местной мэрии, но я своими глазами видела, как он передал своё последнее завещание послу из дворца. Я видела эту бумагу, не издали – я её прочла. Не спрашивайте как, это долго объяснять. Это самая поздняя его воля, изъявленная за пять дней перед смертью, а значит предыдущий порядок наследования, по которому вам и прислали свидетельство, уже не действителен. Его имущество – имущество короны.

Я молча слушал, поражённый её осведомлённостью в таком сложном вопросе, как оформление бумаг наследования и грамотно поставленными фразами, совершенно не вникая в смысл ею сказанного, как человек, только что оглушённый пушечным залпом. Последнее завещание в пользу королевы… Возможно. Свидетельство, выписанное нотариусом про всякий случай до дня смерти брата, пришедшее мне на руки как результат ошибки… Допустим. Всё это упорно не желало складываться в одну общую картину, которая в целом-то была до одури элементарна, совершенно проста, и заключалась в том, что я остался ни с чем.

Дух мой пал в пыль под ногами, туда же, где с громким звоном разбились все мои высокопарные планы на деньги, которых я даже не нюхал. Всё. Занавес.

– Вы уверенны? – Без какой-либо интонации, бесспорно, её пугая, произнёс я. Её ответ не имел значения, но я не должен был сейчас так долго и зловеще молчать.

– Конечно. Да. – Она говорила почти что шёпотом, её глаза блестели.

Помявшись на затёкших ногах, я предложил ей руку. Она машинально взялась за мою протянутую ладонь и, не сдержав напряжения, всхлипнула.

– Не беспокойтесь, Алия. Будет трудно, но я не оставлю вас, вам не придётся жить в нужде.

Я не знал, как сдержу это обещание. Но отныне, как, впрочем, и до этого часа, поблажек от судьбы ждать не приходилось. Конечно же, я напишу сегодня же перед сном письмо, адресованное нотариусу, с уточнением завещания. Но я был склонен верить Алии, так как её тревога была неподдельна, а жизнь редко шутила со мной шутки такого характера, завершая их счастливым концом. Надо быть готовым к худшему.

В своих глубоких рассуждениях я не заметил, что она смотрит на меня без веры в мои утверждения, а её хрупкие пальцы со всей силы сжимают мои. Так же, как я не успел уследить за первой слезой, скатившейся по её щеке. Неужели со стороны я выглядел так ненадёжно, так жалко? Я сам себе готов был не поверить – содержать полуразрушенный дом, двух слуг и себя, без излишеств и в строгих лишениях – ещё куда ни шло. Но девушка, чья жизнь только начала расцветать, это уже совсем другое!

Пока я, как последний дурак, не знал, что же сделать в эту волнительную, напряжённую минуту, она подалась за один шаг вперёд и, со всей своей хрупкой силы обхватила меня, уткнувшись лицом в выцветшую жилетку.

– Умоляю, не отдавайте меня в сиротский приют! – Кричала она, но голос её заглушался, утыкаясь в мою грудь. Я чувствовал её страх, и он придал мне смелости её обнять. Откуда она знала о таком месте – я мог только мрачно догадываться. – Я могу устроиться на работу, я могу убирать этот дом хоть весь целиком, только не отдавайте меня!

– Никто никуда вас не отдаст. – Я неуклюже водил ладонью по её спине, боясь касаться её слишком твёрдо, боясь испугать Алию ещё больше. – Я вам клянусь. И работать вам не придётся, вот увидите. Вот увидите…

Я не знал, как её успокоить, так как сам не знал, что собираюсь делать в ближайшем будущем. Однако одно я знал точно. Нога, уже ноющая от долгого стояния, не позволит мне работать, а это означает, что нам придётся выживать на грани крайней нужды. Нужно завтра же отправить Герхарда в город, за лекарем. Я должен быть гораздо крепче, гораздо сильнее, чем сейчас, чтобы позволить этому хрупкому созданию в моих руках иметь больше чем изношенная одежда и скудная пища. Я мог жить годы как ничтожество, но теперь, ответственный за чужую жизнь, я не допущу случиться тому, что произошло со мной, с другим человеком.

Она ещё долго не могла успокоиться, и плечи, покрытые разметавшимися локонами роскошных волос, содрогались от плача. И я не смел выпускать её из рук, чувствуя как сумрак, незримый, но ощутимый, подступается, сгущаясь над нашими головами.

***

Лекарь, услуги которого оказались неприятно дорогими, приехал в третьем часу и, проведя довольно быстрый осмотр, констатировал следующее:

– С коленом у вас всё в полном порядке. Но вот кость, кость срослась неверно, и вот она-то мешает вам нормально передвигаться.

– И что с этим можно сделать? – Неуверенный в том, что правильно представил себе неверно сросшуюся кость, осторожно осведомился я.

Алия, стоявшая рядом со мной за спинкой кресла, не шевелилась и не издавала ни звука.

По её немногословности было заметно, как её смущает вчерашний вечер, а в красных глазах отражалась бессонная ночь. В комнате тишина нарушалась лишь шорохом опускаемой доктором штанины брюк на моей ноге.

– А что тут делать – надо повторно сломать кость, только в том же самом месте, в котором был перелом. – Лекарь складывал очки. – А затем уже зафиксировать ногу так, чтобы кость срослась правильно. Перелом я нащупал…

– И сколько нога будет срастаться заново?

– Не торопитесь, сударь. – Старик нахмурил свои густые брови и отодвинулся на стуле. – В этом деле не должно быть спешки. При сращивании и восстановлении костей нужно быть предельно терпеливым. Этот процесс может занять много времени, в течение которого я вам настоятельно рекомендовал бы госпитализацию… хотя, впрочем, вы можете остаться и в своём доме, но только двигаться вам будет совершенно запрещено. Понимаете? Не вставать с кровати до тех пор, пока перелом полностью срастётся.

– Сколько это займёт времени? – Почти не думая спросил я.

Было ли у меня это время? Пока что моих накоплений хватило бы на несколько месяцев более-менее приличной жизни в этих стенах, но дальше жить на государственную выплату было бы крайне затруднительно. Да и, помимо прочего, нужно было время, чтобы найти работу…

– Потребуется в среднем месяца три.

«Придётся занимать деньги» – промелькнуло в голове.

– А затраты на лекарства необходимы?

– Если пожелаете, порекомендую вам несколько стимулирующих рост тканей аппаратов, которые, впрочем, в госпитале обязательными не являются. Ну и, конечно же, обезболивающее – при самой операции.

Я слышал об обезболивающих средствах, но только то, что они неимоверно редки и применяются в медицине не так давно. Во времена моей службы верным средством был алкоголь.

– И когда вы сможете провести операцию? – Я услышал, как пальцы Алии вцепились ноготками в обивку кресла. Хотя мне и самому было все это не по нраву – со времён войны не питал никакого доверия к лекарям.

Врач только пожал плечами, видимо, в уме что-то просчитывая:

– Я могу приехать хоть сегодня вечером, если у вас найдётся сумма оплатить мои услуги и не осталось никаких серьёзных дел. Смею заметить, что операции вне стен госпиталя сопряжены с большим риском, и потому оплачиваются… дороже.

По всему было видно, что он принимает меня за человека крайней нужды. Боги, каковым я, впрочем, и являлся. Но подобное обращение всё же немного злило меня. Хоть лекарь и был немолод, старой закалки в нём не осталось, жизнь в городе, очевидно, напрочь лишила его правил приличия, не позволявших когда-то с таким неуважением обращаться к хозяину дома, в котором ты пребываешь. Наверно это то, что люди называют деловым подходом. И вот снова я ощутил себя гораздо старше своего истинного возраста, со всеми этими сварливыми мыслями…

– Тогда приезжайте сегодня же.

Едва лекарь вышел из комнаты, провожаемый до выхода всегда бдительным Герхардтом, Алия подошла ко мне и, так серьёзно хмуря бровки, тихо заговорила:

– Мне это не по душе. Он сломает вашу ногу, и вы останетесь на постельном режиме целые месяцы…

– Так необходимо. – Отрезал я, отчасти чтобы заглушить неуверенность в себе самом. Но потом, заметив насколько это было грубо, попытался исправиться. – Мне нужно забыть о колене, иначе я никак не смогу найти способ содержать нас, вы понимаете? Мне необходимо сделать это. Три месяцы против многих лет…

– Песчинка в море. – Неуверенно продолжила она за меня, отводя взгляд вниз. – Я буду помогать вам, – сказано это было совершенно серьёзно, – только не скрывайте от меня, что вам потребуется.

– Сейчас мне потребуется бумага и чернила, – сквозь улыбку, как можно мягче сказал я ей, и Алия твёрдым шагом направилась к двери.

Только у выхода она приостановилась, уже взявшись за дверную ручку, а затем обернулась, с застывшим в глазах немым вопросом.

– Кабинет за последней в коридоре дверью на вашем этаже. – Пояснил я, и она тут же ускользнула от моего взора. Хорошо, что свои комнаты я никогда не запирал.

Несмотря на все напасти, на душе моей было отрадно. Я до сих пор улыбался. Хотя я ещё и мог ходить, мне нужно было отвлечь чем-то девушку. Встав, я подошёл к серванту и достал чернильницу. Тут же, из небольшого ящика комода вынул запасные перо и бумагу, всегда здесь хранившиеся. Чернила, залитые так давно, ещё не испортились окончательно, и я принялся писать на крышке старого расстроенного фортепиано. Настал этот злосчастный день, когда мне приходилось просить соседей о займе. И будучи неуклюжим в подобных делах, а также не одарённым лёгкостью слога, я написал сразу три письма, всем своим самым ближним соседям. Писал я быстро, а потому успел завернуть посылки и спрятать принадлежности до того, как Алия вернулась. Может, отчасти успел и потому, что она достаточно долго задержалась в кабинете.

Она вошла быстрым шагом, стараясь двигаться беззвучно, но не контролируя уютный шорох своего платья. Вот уже передо мной было всё, о чём я попросил и я, поблагодарив её, начал составлять списки дел для моих несчастных слуг, которые им придётся сделать за то время, пока я буду не способен делать это сам. А также параллельно список вещей, которые необходимо будет отвезти в город и продать на рынке, дабы погасить хотя бы часть займов, которые я нахватаю. Одалживать деньги последнее дело – такого правила придерживался я до сих пор. Но теперь не оставалось выбора. Список ненужных вещей оказался маловат, а потому я стал добавлять в него даже то, что казалось мне ещё необходимым, но заменимым.

Алия внимательно следила за мной, читая то, что я писал на листочках, я видел краем глаз, как она осторожно воровато выгибает свою шейку, очевидно считая, что я этого не замечаю. Мне казалось это крайне милым.

Приехал доктор, как и обещался, в седьмом часу вечера, с куда более обширной сумкой инструментов и в более благодушном настроении – видимо, это зависело от свалившейся ему на голову подработки в виде моего перелома. Деньги, особенно нежданные, всегда улучшают настроение.

Сама же операция, которую решено было провести на кухне, длилась не столь долго, сколь болезненно и волнительно. Олия подавала доктору тёплую воду для раствора, в который он выложил бинты. Вымоченными бинтами он покрыл всю мою ногу от ступни до бедра. Раствор поначалу грел и успокаивал боль, но, застыв, стал причинять весьма неприятные ощущения, только усиливая терзающую ногу агонию.

Несмотря на выпитую бутылку бренди, я так и не смог избавиться до конца от этой жуткой боли и позорно взвыл, кусая зажатый в челюсти деревянный брусок во время надлома кости, когда лекарь приставил долото к неверно сросшемуся месту и нанёс несколько ударов молотком. Я успел различить потолок в мельчайших деталях, прежде чем ощутил первый удар по ноге. Мне живо представился тогда синяк, который там, несомненно, образуется, но перед тем как боль запоздало заполонила моё сознание, я готов был поклясться, что услышал треск. Если бы меня предварительно не зафиксировали на узком столе, а верный Грехарт не держал бы своей цепкой хваткой мою ногу, то быть бы беде. У меня кружился мир перед глазами гораздо ощутимее, нежели от бренди, а звон в ушах был таким гулким, что я не слышал свой крик.

По моей настоятельной просьбе Алия осталась в своей комнате до ухода доктора, но после того, как врач доломал мне кость и начал приготовления фиксирующей основы, она незаметно для меня оказалась рядом, неизвестно когда проникнув в комнату и, намочив тряпку в одном из тазов, принесённых Олией, осторожными, мягкими движениями обтирала испарину с моего лба. Сознаться, я был сильно удивлён её смелостью и озадачен такой заботой с её стороны, хотя знала она меня крайне мало, чтобы проявить беспокойство. Тогда я не хотел думать о той участи, что ждала бы меня, а затем и её, пройди операция неуспешно и дай она осложнения, допустим, в виде гангрены или той же лихорадки. В медицине я был плох.

Под конец того длительного вечера, когда Грехарт по моему указанию расплатился с лекарем и выпроводил этого человека из моего дома, я уже был настолько истомлён пережитым, что едва ли мог продержаться без сна. Пелена беспамятства легла на меня столь незаметно, что, открыв глаза утром, я был удивлён, не помня, как вышло, так что вечер сменился поздним утром. Всё равно, что моргнул.

Я очутился уже не на столе – вероятно, Грехарт перенёс меня спящим на диван в прихожей. Что же, хорошо, что не в кровать моей комнаты. Там белый, растрескавшийся местами потолок угнетал бы не только мой взор, но и душу. Да к тому же в ней тихо, точно в склепе. Я не имел бы возможности смотреть в окна или наблюдать за жизнью домочадцев. Словом, был бы предоставлен исключительно своим мрачным мыслям. Конечно, Грехарт не мог угадать моих мыслей. Ему наверняка просто не хватило сил донести меня, возраст сказывал своё.

Когда я попытался поднять голову, со лба моего соскользнула влажная тряпка, а что-то сбоку зашевелилось. Я успел увидеть Алию, очевидно задремавшую, сидевшую на ковре рядом с диваном, до того как она подняла на меня свой взор. У ног её был тазик с водой, а на щеке отпечатался узор обивки. Я почувствовал крайний стыд и посочувствовал её заспанным глазам, усталым и полуприкрытым. Неужели она провела рядом со мной всю ночь. Почему никто из слуг не обнаружил её здесь и не сопроводил в кровать?

– Доброе утро… – Так спокойно и буднично произнесла она, что по телу моему невольно пробежала безосновательная дрожь. – У вас были кошмары? Ночью вы, бывало, вскрикивали и были беспокойны…

Я ощутил, как мои скулы заливает румянец и снова представил себя глупым рдеющим, мнущимся юнцом. Она творила со мной странные перемены, и я тогда малодушно боялся заглянуть в себя, чтобы понять их причину, увидеть их глубоко запрятанные корни.

– Я не помню, – я ей не лгал, – извините, если я напугал… Вы провели здесь всю ночь?

– Да. – Она тут же зевнула, прикрыв ладонью рот и отвернув головку в сторону, отчего её локоны пришли в движение, укрывая обтянутую лёгкой тканью платья грудь.

– Я хочу, чтобы впредь вы не поступали так опрометчиво и не тратили время, положенное для сна впустую. – Я попытался напустить строгости в свой тон, чего избегал прежде, но её лицо ничуть не изменилось, оставаясь в сонливой расслабленности, как и её фигура в целом. – И, я прошу вас, не сидите на полу. Несмотря на наличие на нём ковра сквозняков там предостаточно!

Едва я закончил, она тут же защебетала:

– Но эта ночь не была такой уж долгой – я прочла несколько глав «Целеустремлённости и выдержки» пока наблюдала за вашим самочувствием, вы читали эту книгу? Я нашла её здесь. Книга настолько потрёпана, что, вероятно, прогнила бы вскоре от сырости… Никогда не видела таких влажных страниц.

Она продемонстрировала мне книгу, о которой шла речь – старый подарок отца на мой десятый день рождения. Раньше, строгими чёрными чернилами на форзаце её была надпись, выведенная его неуклюжей рукой: «Так становятся настоящими мужчинами, и так ты станешь достойным воином. Прочитай её внимательно и заучи наизусть». Как хорошо, что эта книга почти сгнила.

Стараясь уйти от ответа, я уклончиво спросил:

– И как вам пришлась эта книга?