Читать книгу Неокантианство. Десятый том. Сборник эссе, статей, текстов книг - Валерий Алексеевич Карданов, Дарья Андреевна Самсонова, Наталья Сергеевна Кузьмина - Страница 3

" В Австрии Майнонг достиг примерно такого же значения, как Гуссерль в Германии. Он тоже основал новую дисциплину, не ориентированную на установление реальных фактов в мире, которую назвал теорией предметов. Основная идея схожа с идеей Гуссерля. Как признает Мейнонг, наука не всегда имеет дело только с реальным, но иногда и с нереальным, даже с невозможным: например, когда логика имеет дело с невозможными предметами, такими как деревянный утюг, и описывает такие противоречивые вещи как невозможные. Предрассудки в пользу реального должны быть преодолены. В самом деле, все, что представляется только в мыслях, может стать объектом вдумчивого исследования. Так возникает идея теории объектов вообще, в которой под объектом понимается все возможное содержание мысли. Процедура носит чисто априорный характер. Особое развитие теория объектов получила в математике".

Второе крупное эпистемологическое течение современности – позитивистско-эмпириокритицистское – также относится к концу XIX века.  Его цель – как можно более чистая проработка опыта, освобождение его от пут метафизических идей, – цель, на лбу которой написано ее происхождение из натуралистической эпохи. Конечно, это движение не равно по значимости неокантианству, по крайней мере, по влиянию в рамках собственно философии; наибольшее влияние оно оказало в кругах точных наук, которым оно рекомендовалось в силу своего интеллектуального происхождения. Его основатель – австрийский физик Эрнст Мах (1838-1901), совершенно независимый от Авенариуса (1843-1896), влияние которого на современность столь незначительно, что он не может быть рассмотрен здесь, несмотря на тесную связь их идей. Мах и его последователи также отвергают вещь-в-себе. Но, в отличие от неокантианства, они делают акцент исключительно на стороне восприятия, от упущения важности которого Мах также был защищен своей физической практикой. В результате устранения метафизического балласта эта школа приходит к пониманию того, что вся реальность состоит исключительно из ощущений. Все, что в сознании предстает как нечувственное, Mах без лишних слов описывает как просто еще недостаточно проанализированное. Предположение о наличии субстанции, стоящей за ощущениями, совершенно излишне, как и гипотеза причинности в смысле внутренней конкатенации процессов, ненужный ментальный компонент. Это понятие причинности должно быть заменено свободным от метафизики математическим понятием функции, которое просто выражает фактическую зависимость величин. Поскольку все реальное состоит из ощущений, то с этой точки зрения различие между физикой и психологией заключается уже не в объекте, а только в способе его рассмотрения, так как все чувства, мысли и волевые акты также целиком состоят из ощущений. Если их рассматривать в зависимости от определенного комплекса ощущений, который мы называем нашим организмом, то возникает психология. Если же их рассматривать только в их отношениях друг к другу, полностью игнорируя эту зависимость, то возникает физика. Если старый позитивизм в лице физика Кирхгофа считал задачей науки полное описание мира, то новый позитивизм рассматривает ее с биологической точки зрения и видит в ней средство самосохранения индивида в борьбе за жизнь. Тем самым он демонстрирует решающее влияние дарвинизма. Польза науки теперь заключается в экономии опыта, поскольку каждый закон природы позволяет предвидеть бесчисленные процессы в природе, так что нет необходимости сначала делать соответствующие опыты. Кроме того, мышлению не нужно блуждать между бесчисленными возможностями, а сразу же находится нужная ("экономия мышления"). МАХ оказал влияние на философские круги, особенно в Австрии, например на Вахле, Штохера, Г. Гомперца, а в Германии – на Корнелиуса.

В современной Германии наиболее ярким представителем эмпиризма является Теодор Циген, мыслитель, обладающий огромными знаниями и большой проницательностью, но, тем не менее, не свободный от натуралистических предрассудков и непонимания некоторых принципиальных вопросов. Он также стремился максимально освободить теорию науки от метафизических компонентов и, как и Мах, считал, что всю реальность можно разложить только на ощущения и идеи. Они должны быть классифицированы во всей своей полноте и описаны без гипотез. В результате одни изменения, происходящие в ощущениях, могут быть подведены под законы естествознания, другие – нет, но последние оказываются зависимыми от первых. В ходе исследований, однако, выяснилось, что даже первую часть ощущений, которую мы обычно называем "объективной", приходится все больше и больше редуцировать. Лишь с определенными моментами объективная часть ощущений все еще входит в научную картину природы. Даже объективное пространство и объективное время не являются непосредственно тождественными эмпирическому пространству и эмпирическому времени. Даже эти редуцированные ощущения все равно остаются интрапсихическими, даже если нельзя остановиться на содержании сознания индивида. Слабые стороны превосходной в некоторых отношениях теории познания Цихена заключаются прежде всего в его сенсуализме, который не позволяет ему признать ничего, кроме сенсорных явлений, не позволяет ему признать многообразие и своеобразие других психических переживаний. Кстати, изложение этой теории познания (неоправданно) осложнено множеством новых терминов и буквенных обозначений.

Подобно тому, как Мах и Авенариус независимо друг от друга пришли к близким взглядам в немецкой философии, такое же или, по крайней мере, очень похожее развитие мысли произошло и на негерманской почве. В американской академической философии уже около 15 лет успешно существует "новая теория реальности", которая полностью согласуется с реализмом Маха, но совершенно независима от него. Ее основатель – Дж. Э. Вудбридж. Наибольшее развитие она получила у Э.Б. Макгилвари. – В Италии Энрикес отдал дань родственным идеям.

Прагматизм представляет собой весьма своеобразную модификацию позитивистского эпистемологического движения современности.  Это фактически запоздалое, в худшем смысле слова несвоевременное движение. Его можно охарактеризовать как эпистемологию дарвинизма. Пожалуй, ничто так не характеризует отсутствие большого философского интереса к натуралистически-дарвинистскому движению во второй половине прошлого века, как то, что оно не привело к каким-либо философским последствиям в широком масштабе, а его интеллектуальные последствия – даже если они уже в то время молча обдумывались некоторыми мыслителями – появились и, прежде всего, реализовались только после того, как философская жизнь вновь пробудилась в большей степени. Как и дарвинизм, прагматизм – движение абсолютно интернациональное. Впервые он сенсационно возник в Америке. Но задолго до этого решающие идеи уже были высказаны тремя немецкими мыслителями, причем совершенно независимо друг от друга: раньше всего Вайхингером, который, по общему признанию, выступил со своими идеями лишь 33 года спустя (1911 г.), затем Ницше и затем Зиммелем. Вайхингер не отвергает точку зрения, что всякое подлинное познание есть отражение действительности, но он отрицает всю полноту этого характера человеческого познания. Оно вообще не приближается к подлинной реальности. Она подтверждается практически, но не более того. В целях биологического самосохранения человек формирует свои представления о мире, не задаваясь вопросом, истинны они или нет. Внимательное рассмотрение многочисленных научных понятий, постоянно используемых в исследованиях, таких как атом, бесконечно малое, воображаемое, показывает, что они полны противоречий, поэтому не могут быть истинными. Это всего лишь "фикции", не претендующие на истину, а лишь на практическую полезность, и в этом отношении они также оправдывают себя и, следовательно, по праву удерживаются. "Наша концептуализация мира – это огромная паутина фикций, полная логических противоречий".

Очень похожие идеи примерно в то же время развивал Ницше (впервые в работе "Menschliches, Allzumenschliches"). Он даже считает, что лишь частично выводит следствия из мыслей Канта. Для него все научные предложения – это "регулятивные фикции", "не что иное, как оптически необходимые ошибки". "Ошибка необходима для жизни". Зиммель (1858-1918), наконец, добавил идею отбора: все истины являются результатом биологического отбора. Истина и родовая целеустремленность тождественны.

Несмотря на весь натурализм, эти идеи Зиммеля и Ницше, хотя они фактически идеально вписывались в дарвинизм, первоначально не приобрели в Германии никакого влияния. Лишь в ограниченной степени, когда после 1900 г. те же идеи пришли в Европу из Америки. Слабость этого образа мышления заключается в том, что оно продолжает оперировать понятиями истинного и ложного в привычном абсолютном смысле, хотя само борется с ними.

У Джемса, как и у его предшественника Пейрса, прагматизм включает в себя несколько совершенно разных идей. Во-первых, под практическими следствиями мысли понимаются все выводы, которые могут быть проверены на опыте. Во-вторых, реальные психологические эффекты, вытекающие, например, из метафизико-религиозного убеждения. Не только первые, но и вторые превращаются в критерии истинности мыслей. Это, конечно, совершенно разные вещи. На первый план выходит второй момент. Таким образом, Джемс стремится прежде всего к решению метафизических вопросов, которые не могут быть решены никаким другим способом. Истина тогда быстро становится тождественной и синонимичной "доказательству в жизни". Вера в Бога, например, истинна потому, что она обеспечивает внутреннюю стабильность в жизни человека, обладающего ею, даже в ситуациях, в которых атеисту грозит опасность утонуть. Джемс характеризует истину как "разновидность блага". "Истина означает все, что оказывается хорошим в области интеллектуального убеждения по определенным распознаваемым причинам". Эта точка зрения, придающая мышлению широкий размах, в то же время связана с убеждением, что в мире есть место для множества различных представлений о нем; он "живописен". С другой стороны, он противостоит мышлению, так как не может полностью подчинить его какой-либо теории. Прагматизм получил дальнейшее развитие, в частности, в Америке под руководством Дьюи и в Англии под руководством оксфордского профессора немецкого происхождения Ф. К. С. Шиллера, который (как и Зиммель) сделал критерием истины общественную полезность. Шиллер хотел расширить прагматизм до "гуманизма", применив его к эпистемологии. В отличие от обычной философии, отвергающей любые априорные процедуры, гуманизм должен брать за точку отсчета всю широту человеческого опыта (отсюда и его название), причем опыт понимается гораздо шире, чем это допускает современная критика. Он является продолжением более старой философии здравого смысла. – Американо-английский прагматизм также приобрел влияние во Франции и Италии.

Если тенденции, направленные на изучение эпистемологической структуры естественных наук или вытекающие из них, не создали чего-то совершенно нового, то главным творческим достижением сегодняшнего дня в области эпистемологии является создание эпистемологии гуманитарных наук, точнее, прежде всего, исторической науки в более узком смысле, поскольку эпистемологии гуманитарных наук в целом еще многого не хватает. Теория психологии или лингвистики, например, до сих пор всерьез не рассматривалась. Самый ранний и самый важный импульс к созданию эпистемологии истории был дан Дильтеем. Именно здесь кроется его главное систематическое достижение. В отличие от других исследователей, он принес с собой прежде всего полное практическое знание исторических наук, поскольку был одним из самых выдающихся исследователей в области гуманитарных наук на рубеже ХХ века. Совершенно не затронутый интеллектуальными недостатками, которые так часто привносило в исторические исследования преобладание естественных наук (лишь в своем резком неприятии метафизики он отдавал дань духу времени), он не позволил своим работам по истории идей затуманить свое представление об их научной уникальности и самостоятельности. Наиболее глубокое отличие исторических наук от естественных Дильтей видит в том, что естественные науки работают только с чувственными восприятиями и интеллектом, тогда как в познании гуманитарных наук в игру вступает человек в целом. Основным предметом исторической науки является человек. Даже если гуманитарные науки имеют дело не только с людьми – в поле зрения попадают и материальные объекты, такие как произведения искусства, документы и т.д., – тем не менее, люди являются решающими элементами исторического мира, которые в первую очередь порождают объективные факты культуры. Сегодня уже стало фактом, что духовные процессы мы можем понять внутренне, ощутив их в своем воображении, тогда как природные процессы остаются для нас совершенно непонятными и могут быть постигнуты только чисто интеллектуально. Это связано с тем, что природа дана нам только в виде явлений, но не в своей видимости, тогда как психическое становится доступным нам в своей непосредственности внутри нас самих. Психическая функция, с помощью которой мы мысленно овладеваем чужой психической жизнью, – это психическое воображение. Это не концептуальный мыслительный процесс, а акт, в котором задействованы все стороны души. Чем богаче собственная жизнь человека, тем выше его способность к сопереживанию другим. Задача историка не сводится к интеллектуальной констатации новостного материала, но к его эмпатической, синтетической интерпретации. В этой деятельности исследователь сродни художнику, хотя, в отличие от него, он всегда ориентирован на определение (прошлой) действительности.

В рамках кантовских школ баденская школа Канта была особенно озабочена проблемой эпистемологической структуры истории. Виндельбанд и, вслед за ним, Риккерт противопоставляют естественные и гуманитарные науки как два совершенно разных типа наук. Первые должны иметь дело только с общими чертами, законами или типами, в то время как история полностью сосредоточена на человеке (номотетические – идеографические науки, естественные – культурные науки). На вопрос о том, по каким критериям историк, которого интересует не абсолютно все индивидуальное в действительности, а лишь его отбор, они отвечают, что решающее значение имеют культурные ценности. Только то, что связано с культурными ценностями, является "историческим фактом". При этом предполагается, что историк не ставит перед собой задачу выносить собственные ценностные суждения. – Зиммель решает когнитивную проблему истории под совершенно иным углом зрения, также отталкиваясь от основ неокритицизма. Он делает акцент на исследовании того, как историк создает из найденного материала то своеобразное образование, которое мы называем "историей". Подобно тому как естествоиспытатель, с точки зрения критицизма, создает мыслеформу природы из материала органов чувств с помощью определенных базовых понятий понимания (категорий), априорные ментальные функции также участвуют в построении ментальной формы, которую мы называем историей ("историческое априори"). История ни в коем случае не является реконструкцией объективного факта, не зависящего от разума. Это попытка заменить наивную концепцию науки, согласно которой познание заключается в наделении реальности, существующей независимо от нас в виде психического отражения, на в целом неокантианскую идею познания, согласно которой познаваемый объект возникает только в процессе познания, но не существует независимо от него и лишь постигается им.

Все эти эпистемологические исследования науки истории называют "философией истории". Они представляют собой совершенно новый тип философии, поскольку имеют дело не с историей, а только с исторической наукой. Философская рефлексия, сосредоточенная на самом ходе истории, отошла на второй план.

Примерно в то же время эпистемологией истории озаботились и французы (Лакомб, Бэрр и др.). Взаимных контактов, по крайней мере с немецкой стороны, не было. Балканы также активно включились в эти исследования через румынский Ксенополь (XÉNOPOL). -

Психологические исследования сегодня столь же обширны, как и эпистемологические. Психология была той философской дисциплиной, которая в эпоху натурализма вернула себе престиж даже раньше, чем эпистемология, хотя и ценой превращения во внутреннее естествознание. На смену интроспекции пришел метод эксперимента, который считался совершенно отличным от интроспекции. Современная психология восторжествовала как экспериментальная психология. Особенность ее метода, в большинстве своем предполагающего знакомство с немалым набором аппаратуры, необходимость которой привела к созданию специальных институтов при большинстве университетов, привела к повсеместной тенденции к полному отделению этой дисциплины от философии, что уже стало фактом в Америке, где существует строгое разделение кафедр между философией и психологией.

Экспериментальная психология возникла в то время как дисциплина, призванная решать психофизические проблемы эмпирическим путем, поэтому Фехнер назвал ее психофизикой. Она была тесно связана с физиологией, в рамках которой экспериментальная проверка сенсорных восприятий уже давно стала обычной практикой. В настоящее время такое представление о задачах экспериментальной психологии уступило место гораздо более широкому. Современная экспериментальная психология уже не имеет столь тесного контакта с психофизической проблематикой. Вместо этого ее основной задачей является научная обработка всей совокупности психических переживаний, доступных эксперименту, с помощью эксперимента. Если в начале становления экспериментальной психологии на первый план выходили проблемы сенсорного восприятия, то теперь это уже не так. Экспериментальная психология теперь распространяет свою работу на всю область психической жизни. В основном существуют четыре школы, в которых ведется работа: Лейпцигская ( Вундт), Геттингенская (Г.Э. Мюллер), Кюльпе (бывшая Вюрцбургская) и Берлинская (Штумпф), к которым добавляется Грацская школа в Австрии (Мейнонг). Часто звучавшие в прошлом надежды и заверения, что экспериментальная психология станет такой же фундаментальной дисциплиной для всего гуманитарного знания, как механика для физики, не оправдались. Напротив, сегодня все проницательные умы убеждены, что экспериментальная психология представляет собой не всю психологию, а только ее часть, и что даже эксперимент как таковой не является безусловным решающим фактором, а решающим фактором является качество наблюдателя, который без эксперимента может добиться большего, чем некомпетентный наблюдатель, сколько бы экспериментов ни было проведено. Нельзя отделаться от впечатления, что экспериментальные исследования зашли в определенный тупик. Количество значимых открытий резко сократилось. На первый план все больше выходит прикладная экспериментальная психология. Одним из направлений, которое в настоящее время особенно активно развивается, является психология образования, основанная в Германии М. Меуманном и В. Штерном.

При всем признании положительных достижений экспериментальных исследований в доступных для них областях психологии нельзя не признать, что тесная связь психологии с естествознанием одновременно позволила просочиться в нее ряду натуралистических ошибок, господствовавших в естествознании. Натурализм в психологии проявляется прежде всего в требовании, выраженном лозунгом "психология без души" (Вунд). В соответствии с ним индивидуальная психика должна состоять из комплекса психических явлений или, позднее, когда это стало признаваться недостаточным, из простого соединения функций, поскольку только в этом случае аналогия психики с материальной природой становится полной.

Еще одним серьезным ущербом для психологии было первоначальное сведение мыслительных процессов к явлениям воображения, которое затем перешло в общий ассоцианизм (G. E. Мюллер, Ziehen). Оба взгляда приобрели влияние в немецкой психологии только после того, как она взяла за образец естествознание. Но и сегодня они не преодолены в целом. Некоторые исследователи до сих пор испытывают сильную неприязнь к философии в целом, которая в остальном полностью исчезла из современной науки, так же как эти круги до сих пор являются фактическими представителями материалистической мысли. Однако в целом экспериментальная психология уже чуть более десяти лет переживает явный подъем в тех принципиальных вопросах психологии, которые в наибольшей степени подвержены натуралистическим предрассудкам. Эта трансформация берет свое начало в изучении мышления, которое уже некоторое время является особенно любимым направлением работы, особенно среди молодых исследователей. Основной импульс и основные достижения психологии мышления изначально исходили не от экспериментальных исследований, а от описательной психологии, которая продолжала существовать наряду с экспериментальной психологией, хотя и отдельно от нее и игнорируемая ею. Это была та самая школа, которая ликвидировала упадок, наступивший в области логики, и одновременно вывела исследования в области психологии мышления за пределы того откровенно недостойного минимума, который наступил после отделения психологии от философии: школа Брентано. И в первую очередь глубокое влияние оказали "Логические исследования" Гуссерля. Несомненно, что важные результаты, к которым привели экспериментальные исследования мышления, были обусловлены знанием описательных анализов Гуссерля.

Философски наиболее важный теоретический основной результат описательных психологических исследований последнего времени, вероятно, можно охарактеризовать как учение об актах или функциях, а затем связанный с ним возврат к предположению о существовании специфического я-фактора, "души" (TH. lipps, Кюльпе, Остеррейх, Гейзер, Гуссерль). Согласно этой точке зрения, в большинстве, если не во всех, психических переживаниях следует различать их субъективную сторону, заключающуюся в возбуждении эго, и объективный момент (называемый содержанием или объектом), на который намеренно направлен акт. Это замечание имеет существенное значение и для эпистемологии, поскольку оно расходится с прежней точкой зрения, согласно которой все непосредственные содержания сознания имеют психическую природу в смысле состояний эго. Из этого следует, что ни содержание органов чувств, ни чисто логическое содержание мышления таковыми не являются. Наше сознание выходит за пределы самого себя.

С углублением философского сознания внимание в большей степени, чем раньше, обратилось к тем разделам психологии, которые недоступны экспериментальному методу, а также к описательным исследованиям, подобным тем, которые проводили Бретано, TH. Липпс, Грос, Х. Майер, Гуссерль, Мейнонг и др. Требование Дильтея о создании чисто описательно-аналитической психологии как основы для исторических гуманитарных наук пока не получило своего полного воплощения. Однако отдельные ее фрагменты находятся в процессе работы. Психология языка во многом обязана Марти, также ученику Бретано. В Германии развивается психология религии (Остеррайх), индивидуальная психология (Штерн). Наиболее масштабной является работа Вундта "Психология народов" (Völkerpsychologie), посвященная психологическому исследованию процессов психологического развития в области языка, мифа, искусства и обычаев, что является огромным достижением одного исследователя, хотя в ней преобладает внимание к примитивным культурам.

Что касается влияния психологии на другие области философии, то оно отчасти было значительным. Прежде всего, благоприятное влияние оказало углубление психологического анализа, хотя он еще не стал общим достоянием всех исследователей. Несколько лет назад Марбе удалось составить поучительную подборку подобных философски значимых незнаний со стороны ряда эпистемологов, особенно неокантианцев. С другой стороны, неблагоприятное влияние оказала тенденция сделать психологию основой всех дисциплин, не имеющих дела с материальным миром, – тенденция, которая уже некоторое время проникает в философию из психологии. Особенно сильно она сказалась в логике, где породила школу мысли, известную сегодня как "психологизм". Он характеризуется тем, что в нем смешиваются психологические и логические понятия. Например, законы, существующие между предложениями (правила силлогистического умозаключения), ошибочно рассматриваются как психологические законы мышления. Или закон противоречия трактуется как утверждение, что некоторые идеи не могут мыслиться вместе. Этот психологизм, принявший значительные размеры в конце XIX века, сегодня, вне постивистских течений, можно, конечно, считать по существу преодоленным. Влияние психологии в логике на методологию было благоприятным.  Методы мышления, используемые в отдельных дисциплинах, в значительной степени подверглись психологическому анализу. Под влиянием Зигварта главной задачей долгое время казалась теория методов. Вундт реализовал эту идею в беспрецедентной степени, поразительно овладев обширными и весьма разнообразными научными областями. Однако все эпистемологи последнего времени фактически внесли свой вклад в психологический анализ методов, отчасти явно, отчасти имманентно. В частности, следует упомянуть Бенно Эрдманна, который продвигал логику на основе психологического анализа.

В развитии экспериментальной психологии, особенно детской, как и других прикладных направлений этой науки, активное участие принимали и зарубежные специалисты, прежде всего из Америки. Особая заслуга в развитии психологии мышления принадлежит французскому психологу Бинету, который примерно в то же время, что и немецкие исследования, независимо от них также пришел к признанию самостоятельности функций мышления.

Более того, основной областью французских исследований является пограничная область между нормальной и больной психической жизнью ("Рибо", "Жанет", "Бинэ"), в то время как в Германии психология долгое время не имела тесных контактов с психиатрией. Лишь в последнее десятилетие взаимодействие между этими двумя дисциплинами стало более тесным ( Ясперс, Шпехт, Штоерринг, Остеррайх, Кронфельд).

Философски наиболее ценным психологическим достижением англо-американских исследований является создание парапсихологии, под которой следует понимать изучение некоторых сверхнормальных психических проявлений, таких как телепатия, ясновидение и т.д., а также связанных с ними психофизических явлений (телекинез, материализация и т.д.) (Общество психических исследований – Джемс, Майерс, Ходгсон, Кравфорд и др.). В работе принимают участие французские и швейцарские исследователи ( Рише, Флурнуа), а также итальянские (Морселли, Ботацци). Особый философский интерес представляет основание современной религиозной психологии американским философом Джемсом. Важное общее различие между немецкой, французской и англосаксонской психологией заключается в их различном отношении к понятию бессознательного (подсознания). За рубежом гипотеза о бессознательном является общепринятой. В Германии она встречается, по сути, только в рамках фрейдистской школы, состоящей в основном из дилетантов.

Все рассмотренные нами течения уходят корнями в прошлое столетие, хотя некоторые из них нашли свое реальное развитие только в новом веке. Новый век породил и совершенно новые движения. Прежде всего, существенно изменилось представление о задачах самой философии. Как бы ни продолжалась эпистемологическая и психологическая работа, реальные интеллектуальные движущие силы теперь совсем иные, чем потребность в изучении структуры исследования и установлении психологических фактов. Философия хочет вновь стать мировоззрением и осветить проблему жизни. Ситуация в самой позитивной науке позволяет вновь ставить задачи выше, поскольку убежденность в том, что наука разрешила самые существенные загадки мира, которая была так сильна в эпоху натурализма и которая убила всякое философское мышление, вновь уступила место. Наука шатается в своих основаниях. Необходимо восстановить именно фундаментальные взгляды. Сотрудничество с философией неизбежно.

В области эпистемологии и логики возникли два новых движения, которые пока сосуществуют без особых контактов. Они не ограничиваются Германией.

Наиболее значительным из них в Германии является феноменологическое движение.  Оно зародилось как раз на границе двух веков (1900 г.). Это движение, первоначально возникшее лишь как реформа наименее популярной философской дисциплины – логики, постепенно переросло в революцию во всей области философии. В отличие от неокантианства, в этом движении живет дух Лейбница, даже если он еще не реализовался в полной мере. Его ближайшим и непосредственным современным стимулом является другой мыслитель, чье имя не вышло за пределы специализированных академических кругов в Германии, но оказало большое влияние и сделало себе имя на австрийской земле. Это Франца Брентано (1838-1917). Рожденный в католическом духовенстве, получивший прекрасную логическую подготовку в Аристотеле и схоластике, он оказал очень глубокое влияние на значительный круг учеников и был фактически единственным из наиболее значительных современных мыслителей, кто сознательно боролся против всемогущества Канта.

И из его предложений, которые мы не можем не заметить ввиду большой сдержанности, которую он наложил на себя при публикации своих многочисленных и объемных работ, в дальнейшем ходе интеллектуальной работы его учеников возникло целое феноменологическое движение в Германии и Австрии, где оно носит название "теория объектов". Его основателем в Германии считается Эдмунд Гуссерль, в Австрии – Алексиус фон Майнонг. Оба исследователя, время от времени резко конфликтовавшие по вопросам приоритета, вероятно, независимы друг от друга, но оба находятся под значительным влиянием своего учителя Бретано.

Гуссерль рассматривает феноменологию как самое начало научной философии, по отношению к которой вся предшествующая философия была лишь прелюдией, поскольку не имела надежного запаса пригодных для обучения положений. Отныне она должна обладать строгостью и доказуемостью математики и, подобно математике, шаг за шагом наращивать теорему за теоремой. Гуссерль считает, что путь к этой цели он нашел в новом методе, который он называет феноменологическим. В то время как все эмпирические науки имеют дело с определенными фактами, существующими в пространстве или (и) времени, феноменология имеет дело с чисто логической, надвременной природой вещей. Она не спрашивает, например, о том, присутствуют ли в реальности цвета или звуки и где они находятся, а задается вопросом о "сущности" цветов и звуков. К осознанию этой сущности он приходит, полностью отказавшись от hic et nunc [здесь и сейчас – wp] и погрузившись в природу бытия цвета и звука, а также всех остальных вещей. В своего рода "видении сущности" он проникает в осознание этого. "Когда мы осознаем в чистом видении, например, глядя от восприятия к восприятию, что такое восприятие, восприятие само по себе – это тождество любого числа текучих перцептивных сингулярностей, – тогда мы постигли сущность восприятия через видение". В принципе все, не только отдельные объекты, но и целые области реальности, более того, сама тотальность реальности, может стать объектом феноменологического наблюдения. Благодаря систематической реализации представления о сущности различные отдельные эмпирические науки сопровождаются многочисленными "эйдетическими" дисциплинами, соответствующими различным областям реального или соответствующим сущностям (эйдос = сущность). Наряду с этими материальными эйдетическими дисциплинами ("онтологиями") существуют и чисто формальные. К ним относятся уже широко развитые науки формальной логики, арифметики, чистого анализа и теории многообразия. Все эти дисциплины носят неэмпирический, априорный характер. Однако они не лишены значения для позитивных дисциплин, а являются для них столь же фундаментальными, как, например, математика для физики, поскольку все реальное подчиняется именно этим априорным структурным законам. Феноменология для него сама является одной из таких эйдетических наук: той, которая занимается сущностью психических функций, т.е. эйдетическим фундаментом психологии. Эйдетические содержания сознания имеют не пространственно-временное, а чисто идеальное существование, но это не значит, что они существуют только в сознании. Можно приводить их в сознание или не приводить, сами они в своем бытии не затрагиваются. Очевидно, что здесь имеет место тесная связь между Гуссерлем и логическим реализмом схоластики, если не понимать его грубо, допуская, что он учит квазичувственному существованию понятий. Феноменология Гуссерля прокладывает мост между Кантом и Лейбницем-Вольфом. Приняв учение Риккерта о сознании в целом, Гуссерль в последнее время стал гораздо ближе к неокантианству, чем раньше. Однако за этим странным сдвигом не последовали другие представители феноменологии. Влияние основных идей феноменологии на молодых исследователей в Германии, в частности, во многих случаях было настолько значительным, что в последнее время с ним не может сравниться ни один другой. Но и более старые исследователи, особенно Липпс, не смогли избежать ее влияния. Уже можно сказать, что феноменология пришла на смену неокантианству.

Мейнонг добился в Австрии примерно того же значения, что и Гуссерль в Германии. Он также основал новую дисциплину, не ориентированную на установление реальных фактов в мире и названную им "теорией объектов". Основная идея схожа с идеей Гуссерля. Как признает Мейнонг, наука не всегда имеет дело только с реальным, но иногда и с нереальным, даже с невозможным: например, когда логика имеет дело с невозможными объектами, такими как "деревянный утюг", и описывает такие противоречивые вещи как невозможные. Необходимо преодолеть "предубеждение в пользу реального". В самом деле, все, что только представляется в мыслях, может стать предметом вдумчивого исследования. Отсюда возникает идея теории объектов вообще, в которой под объектом понимается любое возможное содержание мысли. Процедура носит чисто априорный характер. Особое развитие теория объектов получила в математике.

Своим необычайно мощным воздействием доктрины Гуссерля и Мейнонга обязаны тому, что они, во-первых, открывают перспективу абсолютно достоверного знания, во-вторых, проникают в предельные структурные отношения бытия. В-третьих, они открывают возможность проникновения в новую сферу, которая находится вне пространства и времени и над которой возвышается освящение вечности: чисто логическую. Несмотря на кажущуюся трезвость логики, феноменология, как и теория объекта, вызвала сильные чувства, ставшие религиозными, и оказала глубокое влияние на попытки создания нового мировоззрения. Вряд ли найдется область философии, в которой феноменологический метод остался бы неопробованным. В этике, прежде всего, Шелер, который на основе этого метода переходит к "революции ценностей", революции, которая, по сути, представляет собой возврат к христианско-католическим ценностям, поскольку аскетический средневековый тип святого рассматривается как высшая по рангу форма существования. Не менее примечателен и возврат Шелера к учению об объективности ценностей в том смысле, что они рассматриваются как объективные свойства вещей в собственном смысле слова. В области философии права Рейнах предпринял попытку выявить априорные основания, которые, как предполагается, имеют абсолютную силу независимо от всего позитивного права. В области эстетики Гейгер и Ютиц пошли по пути, указанному Гуссерлем. В области экспериментальной психологии Линке получил результаты феноменологического анализа. Примечательно, что феноменология проникла даже в самые современные художественные круги. Экспрессионизм (Бургер) использует ее, хотя и в весьма неясной и запутанной форме, для реализации своей теории, согласно которой художник-экспрессионист проникает в сущность и движущие метафизические силы вещей.

В некотором смысле поразительная, хотя до сих пор и незамеченная связь с феноменологией прослеживается и в движении, которое по исходному пункту принято относить к совершенно иному направлению – философии имманентности, которая сегодня уже не имеет никакого значения: фундаментальная наука Рехмке, влияние которой, разумеется, несравненно меньше. Он тоже требует от философии анализа самых общих фактов непосредственного содержания сознания или, как выражается Рехмке, "данности вообще", что для него означает в основном то же самое, что Мейнонг называет "объектами". Для него данное также делится на конкретное и общее – другие выражения для конкретного и понятий. Идея о том, что конкретное состоит из общего, даже если оно не возникает, принадлежит только ему. Основное отличие реального от нереального – способность к действию, которой всегда обладает только реальный и он сам. Рехмке согласен с некогда довольно сильной, а сегодня бессмысленной философией имманентности (с которой, кстати, согласен в этом вопросе и Гуссерль) в том, что реальное существует только в сознании. Того, что существует за пределами сознания, не существует. Подобно тому, как мысли Хюссерля нашли свое воплощение в одной части современного искусства, мысли Рехмке – в другой. Конечно, это тоже лишь вопрос определенного опьянения несколькими словами. – "Теория порядка" Ханса Дриша также связана с феноменологией Гуссерля, который на основе саморефлексии должен представить то, что делает опыт упорядоченным.

Чрезвычайно примечательно, что логицистское движение не ограничивается немецкоязычным миром, но и за рубежом, особенно в Англии, возникло движение, имеющее с ним явное внутреннее родство, хотя внешней зависимости, по-видимому, нет. Там Г.Х. Мор развил неоплатонический реализм, который также приписывает понятиям непсихическое существование и видит в них сущности как таковые. Все знание должно исходить только из них, и весь мир должен состоять из них. Само существование – это понятие. В современной английской философии математики признание объективного, идеального характера понятий также усиленно подчеркивается ее важнейшим представителем – Расселом. Во Франции главным представителем рационализма является Кютюра (1868 – 1913). – Неудивительно, что большинство представителей этой школы: Гуссерль, Руссель, Котюра – одновременно проводили новаторские исследования в области философии математики.

Если представители феноменологии надеются с помощью самого строгого мышления заложить новые основания в философии, чтобы она сравнялась по строгости с математикой, то пустота содержания в философии последних десятилетий и интеллектуальный голод на жизненное содержание заставили других мыслителей радикально отвернуться от концептуального мышления. Это новое направление известно как иррационализм или интуитивизм.  Его основная идея заключается в том, что помимо мышления существуют и другие источники научного знания. Интуитивизм в широком смысле слова, естественно, включает в себя и всю эпистемологию, признающую восприятие подлинным источником знания наряду с мышлением, поскольку даже если верно, что всякое восприятие есть также и мышление, то верно и обратное, что всякое восприятие есть нечто большее, чем просто мышление, иначе не было бы вообще никакой разницы между тем, думаем мы или воспринимаем что-либо. В целом, однако, об иррационализме можно говорить лишь тогда, когда в качестве конституирующих факторов познания рассматриваются иные акты, помимо мышления и обычных перцептивных функций.

В Германии Дильтей (1833-1912) и, в частности, его школа учили, что в процесс познания вовлечена вся полнота нашего бытия. Отказ от этого и обособление мышления – неоправданная конструкция. "В жилах познающего субъекта, о котором рассуждают Локк, Юм и Кант, течет не настоящая кровь, а разбавленный сок разума как простой мыслительной деятельности". Свою программу Дильтей попытался реализовать конкретно для конкретной проблемы – проблемы внешнего мира. По его мнению, убежденность в его реальности основывается не на выводе о причинах наших ощущений, а на волевом опыте человека. В наших волевых актах, например, когда мы бьем палкой по земле, мы сталкиваемся с сопротивлением мира, и в этом опыте сопротивления мы убеждаемся в существовании независимой от нас реальности, а не, например, путем вывода из наших ощущений их внешней причины. Поэтому речь идет отнюдь не о выводе из сопротивления внешней причины, а о гораздо более непосредственном осознании реальности внешнего мира. Эти идеи пока не получили широкого распространения за пределами узкого круга школы Дильтея. – Однако иррационализм Дильтея имеет еще одну сторону, которая делает его таковым. Он считает, что сама реальность иррациональна по своей природе. Она представляется ему неподвластной логическим принципам. Она "кишит антиномиями". Они не только кажущиеся, но и реальные, и не могут быть устранены никаким мышлением. Прежде всего, бок о бок существуют абсолютная детерминация и индетерминированная свобода. Существование последней доказывается внутренним опытом, как и всеобщая детерминация действия – научной рефлексией.

За рубежом главным представителем иррационализма является француз Энри Бергсон. Он нападает на понятийное мышление как таковое и обвиняет его, ссылаясь на трудности, утверждаемые элеатами, в том, что оно полезно только по отношению к жесткому, мертвому, материальному внешнему миру, но совершенно несостоятельно по отношению к жизни, даже до движения. Это всего лишь практический импровизированный вариант. Если попытаться, как это обычно бывает, применить к жизни и психике категории, берущие начало в пространственном мире, то они оказываются полностью нарушенными. Для понимания жизни требуется особая "интуиция".  По мнению Бергсона, помимо рационального мышления мы обладаем, по крайней мере, в определенной степени, сверхрациональными интеллектуальными способностями, с помощью которых мы можем сопереживать самой жизни. Если мы хотим понять, что находится в движении, мы должны это внутренне пережить. Эта интуиция должна быть способна достичь "абсолюта". Поскольку она проникает в сущность вещей, она является действительным средством исследования в метафизике. Бергсон также осознает, что реальность не соответствует понятиям, порожденным нашим мышлением. Мы оказываемся здесь в кругу идей, которые очень напоминают Шеллинга, но, конечно, не являются плагиатом. Своим огромным воздействием мысли Бергсона обязаны прежде всего блестящей литературной форме, в которую он их облек. Сами по себе они совершенно непонятны.

Под влиянием Бергсона Джемс также перешел к иррационализму. Он считал, что таким образом можно решить неразрешимую ранее проблему существования одной (или даже нескольких) высших сфер сознания наряду с нашими индивидуальными сферами сознания, в которых заключены первые сферы. Джемс в целом принимает учение Бергсона о том, что наши представления не приближаются к реальности, а для того, чтобы постичь ее во всей полноте, необходимо погрузиться в саму жизнь. – В Германии иррационализм пока не приобрел сколько-нибудь значительного влияния. Он встречает сильное сопротивление со стороны немецкой научной строгости, которая с полным основанием относится к такому магическому решению проблем.

Однако примерно в то же время, когда начала действовать феноменология, в немецкой философии произошло еще одно существенное изменение: неприятие метафизики стало ослабевать.

Это отвращение с силой интеллектуального инстинкта повлияло почти на всех мыслителей второй половины XIX века и до сих пор оказывает влияние на старшее поколение.

Неокантианские течения в большинстве своем всегда были категорически против всякой метафизики. Кант обычно предстает перед ними в роли разрушителя всякой метафизики. Особенно ярко это неприятие выражено у Риэля и Когена, а в некоторых случаях усиливается до презрения и ненависти. Ранним исключением был Фолькельт, который считал метафизику неизбежной, не производящей особого впечатления. Позитивизм (Mах, Zienen), за исключением прагматизма, и сегодня не приемлет никакой метафизики и выступает против нее с той старой антипатией, которая так характерна для конца XIX века. Если фактичность психических процессов обычно рассматривалась как законное основание для существования соответствующих психических явлений, то борьба с метафизикой велась как раз наоборот, с аргументом, что все метафизические идеи носят чисто субъективный характер и поэтому не имеют никакого права на существование. В частности, Риль показал связь между психологическим характером философа и его метафизическим взглядом на жизнь. В исследованиях по истории философии также предпринимались попытки понять великие системы прошлого с точки зрения психологической совокупности их создателей, при этом акцент делался на эмоциональных факторах, а интеллектуальные аспекты систем иногда отодвигались на задний план. Борьба с метафизикой достигла своего апогея в "Дильтее".

Он является представителем иррационалистического скептицизма.  Он считает, что все системы, возникавшие в истории, можно свести к трем основным типам, которые зависят от исходных позиций мышления. Если мыслитель исходит из внешнего мира, данного в чувственном восприятии, то он приходит к позитивистско-материалистической системе. Психическая жизнь рассматривается по аналогии с материальными событиями. Мир предстает как каузально замкнутое целое, в котором господствуют только причинно-следственные связи, а все ценностные понятия не имеют объективного смысла. Если же мыслитель отталкивается от эмоционального отношения к миру, то он предстает перед ним как выражение высшего смысла. Оно приобретает внутренний ценностный контекст. Это позиция объективного идеализма. Наконец, если исходить из опыта воли, то мы приходим к убеждению о свободе и суверенности духа по отношению к природе. Это позиция идеализма свободы. Наблюдение самого мира по аналогии с волевым опытом человека приводит к теизму. Дильтей считает, что между этими системами невозможно определиться. Они стоят рядом на равных позициях и являются неопровержимыми. Вследствие иррационального характера реальности они фактически совместимы друг с другом в своих противоречиях. В дальнейшем задача философии должна состоять только в том, чтобы понять системы в их генезисе. Вместо того чтобы самой вырабатывать мировоззрение, философия превратится в учение о мировоззрении. Ее последнее слово – скептицизм.

Несмотря на принципиальное неприятие метафизики, он отнюдь не был свободен от нее во время своего правления. По правде говоря, большинство людей в тех кругах исповедовали и продолжают исповедовать позитивистско-материалистическую точку зрения: механистический взгляд на мир. Там, где старшее поколение не считает это достаточным, оно дополняет его пантеистическими взглядами. Так возник современный монизм, который был популярной метафизикой до войны. Основным постулатом монизма является убеждение в единстве мира. Все должно быть связано друг с другом и в конечном счете иметь единую сущность.

Мир предстает как гармонично упорядоченное целое. В практическом плане монизм тяготеет к оптимистическому, приземленному отношению к жизни, отвергающему всякую трансцендентность. Жизнерадостности последнего соответствовал пантеизм. В деталях в монизме существовали и существуют совершенно разные направления. Старейшее из них, еще сильно действовавшее у Хаеккеля, с трудом можно отличить от материализма. Ему противопоставляется другое, которое сегодня является доминирующим. Его можно охарактеризовать как спиритуалистический монизм. Его фактическим открывателем был, вероятно, Вундт, в более широкие круги его ввел Паульсен. Согласно этой точке зрения, реальность в конечном счете не состоит ни из чего, кроме психического. Сама она, по сути, является чистой волей ("волюнтаристский монизм"). Сама психика состоит не из чего иного, как из процессов ("актуалистический взгляд на душу"), которые объединяются в единицы сознания. Одушевлено все – от атома до мира в целом. Каждая замкнутая система соответствует психической единице, а Вселенная – мировой душе. Отношения между физическим и психическим последовательно определяются в терминах универсального параллелизма: каждому физическому процессу соответствует психический процесс, для которого он является лишь видимостью. Мотивацией этой теории всегда является убеждение в универсальности механических принципов, которые нарушались бы, если бы психическое влияло на физическое.

Монизм также имеет сильные религиозные оттенки. Одна часть, весьма незначительная сегодня, осталась антирелигиозной, другая, становящаяся все более многочисленной, все больше впитывала новые религиозные тенденции современности; сначала это была панаэстетическая религиозность, сознательно восходящая к Джордано Бруно, затем она углубилась, и в некоторых случаях пантеизм приблизился к христианству. Главными его представителями были Хаеккель, опасно близко подошедший к материализму, и Паульсен.

На французской почве монизм представляли Фуйе (1838-1912) и Гюйо (1854-1888). Первый из них обнаруживает несомненное родство с Вундтом. Он учит эволюционизму силовых идей, т.е. волюнтаристскому спиритуализму. Второй – привлекательный поэт-философ, в некотором роде французский Ницше. Монизм, по-видимому, менее влиятелен в англосаксонском мире, что, вероятно, связано с его меньшей восприимчивостью к чисто мирскому пониманию жизни. Там теизм имеет большое значение в философии гораздо дольше, чем в Германии, где в последние десятилетия он был совершенно незначителен. Однако сегодня его положение там отнюдь не остается прежним. За последние двадцать лет пантеистический монизм проник и в англосаксонский мир, консервативная культурная стабильность которого в последнее время также претерпела значительные изменения. Не менее известный человек, чем Джемс, свидетельствовал в 1907 году: "В последние годы в наших британских и американских университетах дуалистический теизм приходит в упадок, сменяясь более или менее явным или скрытым монистическим пантеизмом. У меня сложилось впечатление, что со времен Т.Х. Грина (1836-1882 гг.) абсолютный идеализм в Оксфорде заметно усилился. То же самое можно сказать и о моем Гарвардском университете". В качестве особенно эффективных представителей "монистического идеализма" Джемс имеет в виду Брэдли в Англии и Ройса в Америке. Форма, в которой монизм проявляется в англосаксонском мире, обычно больше напоминает современный немецкий пантеизм, чем немецкий диалектический монизм столетней давности. Этот англосаксонский монизм сохраняет также понятие абсолюта, до недавнего времени исчезнувшее из немецкой философии, и понимает его как единство сознания, в котором отдельные человеческие сферы сознания содержатся как части. – Немецко-американский Пауль Карюс имеет ярко выраженную позитивистскую окраску и оказал влияние на развитие философии благодаря основанным им журналам "The Monist" и "The Open Court", а также многочисленным философским трудам и переводам.

Хотя пантеизм все еще имеет значительную популярность в Германии, его уже нельзя назвать авторитетной метафизикой. Даже в период своего расцвета он не был всемогущим. Вундт, который был во многом близок к нему и чьи труды фактически проложили ему дорогу, создав волюнтаристско-спиритуалистический монизм, всегда отвергал его лично как последнее слово. По его мнению, основание мира можно только постулировать. Мы ничего не знаем о его свойствах, можем только предполагать, что наш нравственный идеал человечества возникает как его следствие. Еще дальше от монизма отошел Юккен, которого следует рассматривать как метафизического предтечу новой эпохи. Некоторые другие мыслители, такие как Либманн, Фолькельт и Кюльпе, также продолжали идти своим путем.

То, что давно зарождалось в глубине души, в последнее время проявилось с особой силой: новая метафизика – это относительно замкнутое философское течение. Его породила сама научная ситуация, и именно потому, что речь идет не о сугубо личных убеждениях, а о мыслях, являющихся результатом позитивного исследования, они обладают неодолимой силой продвижения и победоносного распространения. Весь монистический мир мысли сейчас тонет в науке. Его основной тезис: механический характер мира – выкорчеван самим физическим исследованием. Основные механические законы, которые десятилетиями прославлялись как универсальные законы мира, действуют лишь в ограниченных областях, даже в неорганической природе. На смену монизму приходит новый дуализм или даже плюрализм, пантеизму – теизм. Таким образом, речь идет о весьма глубокой трансформации, фундаментальный характер которой практически не осознается ни в специализированных кругах, ни тем более широкой общественностью. Основные мотивы трансформации метафизических убеждений по-прежнему исходят от дисциплин, ориентированных на жизненный мир, поскольку круг идей теории относительности пока не оказал глубокого влияния на философию.

Уже некоторое время существует непосредственный и убедительный повод для формирования новых метафизических гипотез, особенно в биологии. Прошло то время, когда на основе дарвиновской доктрины отбора очевидные различия между органическими и неорганическими образованиями (особенно простыми агрегатами) легко игнорировались и объявлялись образованиями, принципиально не отличающимися от неорганических. Сегодня в биологии вновь преобладает убеждение, что организмы имеют свои собственные законы. Их телеологическая структура не может быть объяснена механическими случайностями. Именно их существование в первую очередь порождает метафизические гипотезы. Необходимо постулировать факторы, формирующие структуру организмов, и попытаться уточнить их природу и способ действия.

Сформулировать такие гипотезы взялись, в частности, два исследователя: ботаник Рейнке и философ, первоначально работавший как зоолог, Дриш. Рейнке опирается на теизм. Считается, что первые организмы были прямым творением Бога, дальнейшее развитие происходило без специального вмешательства Бога и было вызвано специальными целенаправленными, разумными, органическими силами, которые используют неорганическую материю и лишь изменяют направление неорганических сил, так что конфликт с энергетическим принципом исключен. Дриш сформулировал и обосновал новый витализм логически гораздо более четко и к тому же раньше, чем Рейнке, который в некоторых отношениях еще проявляет себя философским дилетантом.

Точность его мышления даже неоднократно вызывала обвинения в схоластике. Повторяя аристотелевские идеи и выражения, он предполагает наличие особого биологического "природного фактора", который он называет "энтелехией". Хотя она действует в пространстве, сама она непространственна, является интенсивной множественностью высшего рода. Сама она не имеет психической природы, но ее действие может быть понято только по аналогии с целенаправленным действием человека (поэтому Дриш называет ее также "психоидной"). Предполагается, что сама жизнь души является оттоком психоида. Углубление, которое внес Дриш в концептуальную фиксацию природы организмов, заключается, в частности, в преодолении теории машин, которая во многих случаях продолжает действовать даже среди противников механистического взгляда: организм – это гораздо больше, чем машина, поскольку ни одна машина не производит себе подобных и обладает способностью к регенерации и другими удивительными свойствами организмов. Дриш также тщательно избегает конфликта с принципом энергии, в то время как Бехер и Остеррейх уже не избегают такого конфликта. Дриш также ссылается на идею высшей мировой телеархии, хотя его позиция менее решительна, чем у Рейнке, поскольку строгое доказательство здесь невозможно.

Влияние этой неовиталистической метафизики распространяется уже глубоко в кругах позитивных исследований (Якоб фон Уэкскюлль, Визнер, Р.Х. Френке, Хертвиг и др.).

Эдуард фон Хартманн уже предвосхитил теории неовитализма в существенных моментах, с вполне соответствующими обоснованиями, но не произвел никакого впечатления на науку в эпоху механицизма.

Пока импульсы, идущие из духовного мира для формирования метафизических идей, носят не столько теоретический, сколько религиозный характер. Однако ситуация для метафизики необычайно облегчается, ей прямо и наглядно способствуют изменившиеся взгляды в области психологии.  На смену прежним попыткам привести психическое в максимально возможную аналогию с физическим пришло осознание того, что эти два явления совершенно различны по своей сути. Особое значение для метафизики имеет возврат к предположению о наличии специфического эго-фактора, отказ от "психологии без души", а затем повторный отказ от теории психофизического параллелизма и переход к теории взаимодействия физиса и психики. В обоих случаях произошедшее изменение означает повторное признание опыта и отказ от конструктивных теорий, которые были обязаны своим возникновением исключительно потребностям механистического мировоззрения. Свобода также вновь признается ( Вентшер, Герман Шварц, Р. Манно, Джоэл, Остеррейх) и даже пытается быть доказанной с помощью экспериментальной психологии ( Ач).

Другой поток новой метафизики исходит из исторических гуманитарных наук.

Речь идет не столько о создании полной каузальной связи между реальностями через допущение метафизических потенций, сколько об интерпретации смыслового контекста реальности, которая невозможна без метафизических гипотез. Основной метафизический мотив смысловой интерпретации реальности с наибольшей ясностью проявляется в наиболее влиятельной современной немецкой метафизике Эйкена, которая имеет влияние далеко за пределами страны и носит ярко выраженный антиномистический, дуалистический характер. С самого начала она предстает не как строго доказуемая доктрина, а как гипотеза. В качестве недоказуемой и недоказуемой основной догмы Эйкен ставит во главу метафизики то же положение, на котором уже покоился немецкий идеализм (с которым Эйкен в целом имеет явное родство), а именно: реальность имеет смысл. И его метафизика призвана показать, при каких условиях мир обладает таким высшим смыслом. В итоге ему представляется необходимым, чтобы в мире существовало не только известное нам из опыта обилие человеческих личностей, но и высшая надличностная духовная жизнь, в которой они участвуют или, по крайней мере, могут участвовать. Если бы существовал только духовный мир чисто эгоистически-эвдемонистически ориентированных индивидов, как это так часто подтасовывают биологические наблюдения, то мир сам по себе был бы бессмысленным. Над ним должен существовать высший духовный мир. Но человек не участвует в нем по своей природе, он должен сначала обрести это участие. А это возможно только в том случае, если он коренным образом порвет со своим природным эгоцентризмом. Только глубокое внутреннее обращение, метанойя, духовное обращение может привести к этому. Однако это участие ни в коем случае не ограничивается моральной или религиозной сферой в узком смысле слова, но везде, где человек поднимается над собой, т.е. также в научной и художественной деятельности, в той мере, в какой она является подлинной, происходит участие человека в высшей духовной жизни. С преданным энтузиазмом Эйкен неоднократно отстаивал эти основные идеи в различных вариациях в своих многочисленных работах с энергией реформатора, скорее проповедующего, чем преподающего науку. Таким образом, он гораздо ближе к христианству, чем к монистическо-пантеистической метафизике современности. Он не обожествляет ни мир природы, ни человека; напротив, его метафизика содержит тона, которые звучат резко дуалистически и напоминают трансцендентальный, немировоззренческий мистицизм Средневековья, столь же мало согласуясь с традиционным, теологически позитивным христианством наших дней.

С убеждениями Эйкена тесно связаны убеждения Троельцха. Он – немецкий метафизик, вышедший в эпистемологическом поле из неокантианства, в частности из Бадена, поскольку неприятие метафизики в этой ветви немецкого неокритицизма выражено несколько слабее, чем в других течениях. Троельцш также исходит из того, что в религиозной сфере, а также в познании, морали и эстетике существуют априорные принципы разума, которые в эмпирической реальности, правда, смешиваются с чисто фактическим и иррациональным, но тем не менее составляют эти области в той мере, в какой они разумны, рациональны и необходимы, и подлежат определению философией религии. В отличие от остальных представителей неокантианства, Троельцш отрицает чисто механический характер мира. Духовный мир не подчиняется научной причинности. Да, существуют и эмпирические переживания божественного: всякая религиозность имеет своей основой мистический опыт. – Эпистемологическая проблема, заключенная в религиозных состояниях, была разработана Остеррейхом. Она заключается в вопросе о том, может ли божественное быть непосредственно пережито и каким образом.

Метафизическая школа мысли, которая сегодня постепенно одерживает верх в Германии, вновь стала теистической.  Поразительно, что теистические идеи вновь появляются с самых разных сторон. Среди психологов Кюльпе долгое время преподавал монадологически ориентированную теистическую метафизику. Фолькельт тоже долгое время отдавал дань теизму, основанному, по сути, на эстетических идеях, и имел явное родство с ХР. Х. Вейссе (1801-1866), учителем Лотце, для которого он имел огромное значение, и Германном Шварцем. В последнее время теизм получил поддержку в кругу Брентпано,  Гуссерля теистическая идея стала научно неотъемлемой. Эренфельс и Шелер, находившийся на этапе перехода к неосхоластицизму, также приняли теистическую гипотезу. Главное теистическое сочинение Брентано, как только оно появилось в печати, по всей видимости, на некоторое время осталось основным метафизическим произведением, в котором он увидел главный философский плод своей долгой жизни и которое, как можно предположить, защищало теистическую идею со всей изобретательностью, которой он обладал. Однако говорить о влиянии теизма на более широкие круги пока не представляется возможным. Тем не менее, уже нет сомнений в том, что теистическая проблема в ближайшем будущем станет одной из основных в философии религии. Современная метафизика, таким образом, ведет к школе мысли, занявшей ведущее место в середине XIX века и представляющей собой важное философское развитие, значение которого сегодня еще не осознано, к которой принадлежал и самый выдающийся немецкий мыслитель постгегелевского периода Лотце. Разница, прежде всего, в том, что сегодня проблема теизма продумывается во всех направлениях более смело, чем тогда, и без заранее принятых решений. В частности, предметом дискуссии является отношение Бога к миру: является ли мир творением Бога или стоит рядом с ним как самостоятельное существо. Именно проблема теодицеи [оправдания Бога – wp] вновь начинает рассматриваться с пристрастием. Эренфельс пытается реализовать трансцендентальный дуализм на основе эмпирического характера мира. Дриш и Остеррайх также вновь ставят эту проблему на обсуждение.

О силе новой метафизической волны лучше всего говорит тот факт, что она отразилась и на тех кругах, которые долгое время были настроены враждебно по отношению к метафизике, прежде всего на неокантианстве. Наиболее ярко это проявилось у Виндельбанда. В полном противоречии со своей теорией познания, исключающей допущение трансцендентных вещей как таковых, он выдвинул в философии религии постулат о трансцендентном существовании некоего бытия, "священного", состоящего из ценностей абсолютно истинного, абсолютно доброго и абсолютно прекрасного. Абсолютные нормы, таким образом, должны существовать не только в форме ought, но и иметь более осязаемое существование в трансцендентном. Неокантианство Марбурга было гораздо более сдержанным.

Но и Коген в своей последней работе, посвященной "понятию религии", демонстрирует гораздо менее враждебное отношение к метафизике, чем прежде. У Наторпа метафизический момент присутствует, хотя и неосознанно, в его идее "непосредственного" опыта", предшествующего всякому знанию, что чрезвычайно напоминает мысли Бергсона. Метафизическое влияние в более позднем развитии Зиммеля еще более выражено, поскольку в эпистемологическом отношении он недалеко ушел от марбуржцев. Его последние работы полны метафизических идей, хотя, как всегда, он избегает делать окончательное утверждение. Тем не менее, достаточно очевидно, что эти идеи в конечном счете имели для него совершенно иное значение, чем в прежние времена. Даже в рамках позитивизма наблюдается стремление приспособиться к метафизическому течению. В Германии Вайхингер требует метафизической свободы мысли. Даже если наше научное знание – не более чем биологические акты цели, ничто не мешает нам сохранить или сформировать новые религиозные мысли, имеющие биологическую ценность. Адикес также принимает метафизику как веру.

В связи с обновленным формированием метафизических гипотез тенденции современности, направленные на обретение целостного, научно обоснованного мировоззрения, проявляются в непосредственной форме через попытки синтезов более всеобъемлющего характера. Замыкание философии на эпистемологию уходит в прошлое. Во всех областях вновь проявляется стремление к содержательному мышлению. В последние два десятилетия к эпистемологии естественных наук присоединилась новая объективная философия природы (Оствальд, Бехер). Остеррейх попытался разработать мировоззрение, охватывающее как материальный, так и духовный мир с точки зрения настоящего времени. За ним последовали другие ( Коппельманн и др.).

С пробуждением осознания общей задачи философии культура также вновь стала объектом философского осмысления, к которому ее впервые привлек Гегель. Однако мы еще не имеем дело с фактически новой философской дисциплиной. Для этого работы в этой области все еще носят слишком замкнутый и субъективный характер, равно как и достаточно широко распространенный в ней философский дилетантизм. Доминирующая базовая проблема – это проблема культурных ценностей.  Каковы ценности нашей европейской культуры и соответствует ли ее нынешнее состояние тому идеалу культуры, который мы имеем в виду? Таковы основные вопросы, волнующие современную философию культуры.

Таким образом, общая теория стоимости стала философской необходимостью. До сих пор она несомненно находилась на заднем плане философской дискуссии. Эстетика даже в значительной степени отделилась от других философских дисциплин. В этике позитивистский релятивизм уже давно преодолен. Успешную борьбу с ним уже на заре современной философии начали, с одной стороны, неокантианство почти во всей его полноте, а затем Брентано – с другой. Разумеется, в том же направлении движется и феноменология. В Англии также успешно возникла абсолютная этика, направленная против традиционной утилитарно-эвдемонистической тенденции, представители которой также принадлежат к английской феноменологии ( Moore, Russell). Виндельбанд даже хотел видеть сущность философии в том, что она является наукой о ценностях. Если все позитивные науки, по его мнению, имеют своим объектом факты, то философия должна отвечать за установление стандартов. Она должна определиться между фактическими суждениями, сказать, что в действительности является истинным, хорошим и прекрасным или ложным, плохим и непривлекательным. Однако Виндельбанд, по сути, ограничился позицией задачи. Затем Мюнстерберг и Риккерт предприняли попытки разработать системы ценностей. Попытки поднять тотальность культуры до соответствующего философского сознания предпринимались, однако, лишь более поздними мыслителями (Jonas Cohn, Hammacher). Без осознанной методологии, но с инстинктом большого таланта к гуманитарным наукам и философии культуры, все это поле с конца семидесятых годов восьмого десятилетия прошлого века перепахивал филолог Ницше. И до сих пор его труды являются самым живым брожением в немецкой философии. Он сразу же поставил перед философией высочайшую задачу: быть учителем всей культуры. И в страстной реакции против злоупотреблений времени он предпринимает попытку "переоценки всех ценностей", причем скорее в тоне интеллектуального диктатора, чем исследователя, не вдаваясь в логические основания своих попыток переоценки. Его ненависть направлена прежде всего на христианство и социализм. И в том, и в другом он находит преобладающей тенденцию сделать нормой действия массу менее или совсем не ценных индивидов, а не заботу о ценной личности. Христианство представляется ему разрушителем древней культуры, социализм – ее прямым преемником в настоящем. И то, и другое привело к тому, что ценности власти и силы были полностью вытеснены идеалом альтруизма и жертвования своей индивидуальностью. В противовес этому он призывает вернуться к якобы аристократически-античному идеалу человека-хозяина, который "вне добра и зла". Эта идея доведена до безудержного прославления преступника, а в адрес христианства выливается поток ругательств. Почти внезапно рядом с ней возникает другое течение мысли, которое делает Ницше прямым наследником культурной идеи классической немецкой эпохи. Полностью игнорируя политическую жизнь, он, как "последний антиполитический немец", считает духовную культуру единственно ценной в жизни народов, и эта идея переходит у Ницше непосредственно в культурный космополитизм, важнейшим представителем которого он является сегодня. Эта вторая сторона его философствования до сих пор оставалась почти незамеченной по сравнению с первой, хотя она, безусловно, более ценна.

Полностью развитая философия культуры включала бы в себя и содержательную философию истории, задающуюся вопросом о ходе исторического развития – вопросом, на который исторические исследования, становящиеся все более фрагментарными и детально проработанными, и горизонт которых обычно не выходит за рамки отдельного процесса, не дают ответа. Выше уже подчеркивалось, что современная философия истории по большей части остается эпистемологией. В настоящее время философия все еще не имеет полного представления о своей общей задаче в области интеллектуальной истории. Она явно страдает от переизбытка исторического материала, что создает чрезвычайные трудности для любых попыток синтеза. С другой стороны, можно сказать, что подлинно творческий дух высшего порядка никогда не был подавлен обилием материала. Наиболее значительная попытка интеллектуального освоения общей массы исторического материала была предпринята Якобом Бюркхардтом (она была опубликована совсем недавно, значительно позже его смерти). Несмотря на принципиальное неприятие Бюркхардтом всякой философии истории, его "Weltgeschichtliche Betrachtungen" представляют собой наиболее глубокую философию истории со времен Гегеля, поскольку в них развиваются общие положения о взаимоотношении трех великих сил исторической жизни, которые он выделяет: государства, религии, культуры. Кроме того, следует отметить идеи Дильтея о ценностных контекстах и смысле истории, которые также выходят за рамки чисто эпистемологических. Школа Лампрехта выдвинула новые идеи, вызвавшие резкий отпор со стороны позитивистов, поскольку была сделана попытка показать общие типичные формы развития культуры у всех народов, что должно даже позволить по аналогии определять общее состояние соответствующей культуры по мельчайшим культурным фрагментам. В последнее время Вундт предпринял попытку создания философии истории и нового структурирования хода истории. Тем не менее, его попытки страдают от того, что первобытным народам уделяется относительно больше внимания, чем цивилизованным. Философия истории Наторпа и Шпенглера появилась еще позднее. Общая убежденность в разрешимости исторических событий в отношениях между людьми, безусловный отказ от предположения о наличии каких-либо индивидуальных духовных потенций, действующих в исторической жизни (пусть и при посредничестве людей) и представляющих собой аналог виталистических факторов биологии, обусловили и заметное отсутствие крупных попыток философии истории в эпоху историзма. Есть признаки того, что эта гипотеза, получившая широкое распространение в романтизме под названием "идея", может вернуться к жизни (Дриш и др.).

Поворот к метафизике начался гораздо раньше, чем в Германии, во Франции, процесс философского развития которой не был прерван в своей исторической непрерывности материалистической реакцией на пышность натурфилософии, как это было в Германии. Так, мы видим, что даже самый значительный французский неокритик XIX века Ренувьер сохранил многие метафизические идеи, заложенные в системе Канта, тогда как немецким неокантианством они были фактически устранены все без исключения. В частности, Ренувье сохранил идеи свободы и бессмертия; более того, свобода, которую Кант допускал только в отношении нуменального мира, была вновь заявлена для мира феноменального. Другие французские мыслители также придерживались идеи свободы. Сегодня она является одной из общепризнанных доктрин французской метафизики. Бутруа предпринял проницательную попытку доказать, что случайность отнюдь не ограничивается человеческой волей, а является широко распространенным явлением в природе. Своей вершины французская метафизика достигла в лице Бергсона, самого влиятельного мыслителя в современном мире. Его философия представляет собой своеобразную смесь эмпириокритицизма, спиритуализма и неовитализма. Он учит, что наше восприятие совпадает с самими вещами, что за миром стоит нечто духовное, жизненное, которое движет мир вперед в свободных творческих, непредсказуемых действиях, особенно в органическом развитии; для него Бог не есть завершенное существо, но для него Бог также находится в постоянном процессе становления: Dieu se fait [Бог становится – wp]. Таким образом, идея эволюции распространяется на самого Бога. В особых актах интуиции должно быть возможно вернуться к этому жизненному импульсу и таким образом проникнуть во внутренние механизмы мира. В отличие от материи, пространственно протяженной и прежде всего количественной, актуальная психическая жизнь, к которой Бергсон, по-видимому, относит и жизненный импульс, должна быть чисто качественной или, как он скорее говорит, чисто интенсивной и чисто длительной. Бергсон также полностью пересматривает отношения между телом и душой. Жизнь души не ставится в полную зависимость от тела, напротив, "чистая память" описывается как полностью независимая от мозга. Предполагается, что с помощью этого органа организм просто делает биологически целесообразный выбор из бесчисленных воспоминаний, доступных разуму. Представленные блестящим ярким языком, эти идеи оказали необычайно большое влияние, несмотря на множество несомненных двусмысленностей и на то, что они не являются ни биологически, ни психопатологически убедительными.

Примечательно, что метафизика возродилась и в англосаксонском мире, который мы до сих пор любим считать оплотом позитивизма. Причем это касается даже тех течений, которые можно назвать эмпирико-позитивистскими в эпистемологическом смысле.

Если в немецкой метафизике, даже среди тех, кто стоит в авангарде современного движения, вся метафизика еще в основном связана с обычными основаниями опыта, из которых исходят и другие науки, так что метафизика лишь ставит более далекие вопросы и создает более смелые гипотезы для ответа на них, то на американской почве Уильям Джемс серьезно расширил основания метафизики. Джемс считает, что он может представить в качестве опыта то, что у Юкена является, по сути, лишь гипотезой и требует признания только при условии, что за реальностью стоит высшая духовная жизнь. В своей книге "Разновидности религиозного опыта" он показал на основе очень большого числа всевозможных религиозных самоописаний, первоначально имевших чисто психологическую цель, что в рамках религиозной жизни в очень многих случаях повышенной религиозности человек сталкивается с утверждением, что у него есть особые специфические переживания, которые не встречаются вне религиозности: Переживания супраментальных духовных потенций божественного или связанного с Богом характера. Джеймс не сомневается, что это не плод воображения, а действительность.

Поэтому его метафизика не является метафизикой в обычном понимании этого слова, а по своим претензиям на знание находится в одном ряду с эмпирическими дисциплинами. Среди мыслителей последнего времени он был также первым философом, признавшим важность парапсихических явлений. (Фактически он был научным первооткрывателем случая Мисс Пайпер, в котором сверхъестественные знания были установлены вне всяких сомнений в результате многолетних наблюдений за этой женщиной). И на этой основе, следуя идеям Фехнера, он перешел к предположению о существовании высшего сознания, в которое должны быть интегрированы индивидуальные человеческие сознания, т.е. также на эмпирической основе. Не менее значимым аспектом его метафизики является борьба с монизмом в той трудноописуемой форме, в какой он проявляется в традиционном теизме, согласно представлениям которого все вещи в конечном счете имеют свое начало в Боге. Он исходит из направления, которое также серьезно относится к дуализму в трансцендентной сфере и учит "плюрализму" (или "радикальному эмпиризму"), согласно которому существует независимая от Бога мировая потенция, существование которой объясняет несовершенство мира. Бог борется с этой потенцией и, по сути, уже победил, но определенная часть Вселенной еще не может быть им охвачена. Человек предстает в этой метафизике как соработник Бога, но не для того, чтобы, как хотел пессимистичный, утомленный миром Эдуард фон Хартманн, в конечном счете искупить мир от убогости бытия к небытию, а для того, чтобы полностью одухотворить Вселенную. Менее заметен поворот к метафизике в Англии, поскольку, в отличие от обычного континентального взгляда, который всегда считает, что в Англии у руля стоит эмпиризм, Гегель всегда пользовался большим уважением в академической философии, особенно в Оксфорде. Наиболее выдающимся его представителем до сих пор является Брэдли, самый известный современный английский мыслитель, отличающийся элеатской проницательностью. Хотя прагматистская реакция против этой интеллектуалистской традиции началась теперь в самом Оксфорде в лице Шиллера, она тоже сосредоточена на метафизике. Аналогичным образом, старый теизм вновь становится продуктивным (Джемс Линдсей). Английское движение, параллельное немецкой феноменологии, тоже не избегает этого.

Особенно поразителен поворот в Италии, где позитивизм долгое время имел глубокое влияние. В одной из итальянских характеристик сложившейся ситуации говорится (1915 г.): "Прошло всего несколько десятилетий [по 5 лет – wp], а кажется, что столетия, когда Комте и Спенсер торжествовали в Италии… Сегодня позитивизм на исходе". В частности, есть два мыслителя, от которых исходит интеллектуальный поворот. Один из них – Бенедетто Кроче, который видел спасение в обновлении и дальнейшем развитии философии Гегеля, нашедшей, кстати, нового пророка в Голландии в лице Болланда, и оказавшей огромное влияние в Италии. Другой – Вариско, наиболее значительный из современных итальянских мыслителей, который, начав с позитивистских идей, постепенно пришел к взглядам, близким к взглядам современного немецкого движения, восходящего к Лейбницу. Он склонялся к теистическому спиритуализму.

Как и немецкий позитивизм, итальянский позитивизм также делает поворот к метафизике. Энрикес хочет предоставить религиям абсолютную "свободу" как "продолжению поэтической жизни".

В России – я имею в виду Россию добольшевистскую – век позитивизма закончился и наступил век неоплатонического мистицизма. Важнейшим мыслителем последнего периода был Владимир Соловьев, пытавшийся примирить философию с откровением и верой Церкви в неоплатоническом понимании (1854-1900). -

Неогомизм занимает особое место в современной философии. С конца 70-х годов прошлого века он является официальной философией католической церкви и, как и сама церковь, международным интеллектуальным движением. Насколько простирается церковная организация и существуют на земле церковные учебные заведения, там сегодня преподается новокатолическая философия. Эта философия реалистична в эпистемологическом плане и теистична в метафизическом. Она, конечно же, и неовиталистически ориентирована, и логически связана с современным феноменологическим направлением. Таким образом, в философском плане она представляется вполне современной. Особое место в духовной жизни занимает ее религиозная приверженность. Существенные черты мировоззрения даны этим мыслителям авторитарной традицией церкви, и они признают еще один путь к истине, помимо знания, – откровение. Недооценка нового гомизма в научных кругах, сильно снижающая влияние его философского творчества, также основана на этой традиционной привязанности. Можно сказать, что эта недооценка часто заходит слишком далеко. Ведь в этой школе много солидных философских традиций и хорошей подготовки мысли. Многие натуралистические и психологические ошибки, получившие широкое распространение, никогда не попадали в нее. И в этом кругу появилось немало вполне самостоятельных мыслителей, чьи идеи заслуживали бы большего внимания, например, в Германии E. Л. Фишер, Лемен и особенно Иосиф Гейзер, связавший неосхоластику с современной логикой и психологией. Однако в целом преподавание в неосхоластике преобладало над исследованиями. Определяющей заслугой немецкой неосхоластики является ее обширная историческая работа по развитию философии средневековья, которая без нее никогда бы не состоялась в таком объеме. Благодаря современному феноменологическому направлению это исследование отчасти приобрело и актуальный систематический интерес, поскольку схоластическая логика уже поднимала и решала некоторые проблемы современной логики ( Грабманн).

Поэтому общее впечатление от современной философии – это неуклонное, стабильное восхождение. Мы переживаем время, когда философия вновь начинает становиться всеобъемлющим мировоззрением, когда натурфилософия и философия истории также начинают становиться чем-то большим, чем методология и эпистемология. Конечно, исторический процесс формирования таких новых всеобъемлющих систематических попыток сегодня идет гораздо медленнее, чем сто лет назад, когда преемники Канта не утратили притязаний и стремления к научной строгости, но в значительной степени утратили ее, и поэтому новые системы возникали с поразительной быстротой. Потребность в научной строгости настолько присуща сегодняшнему дню, что работа по созданию новой системы, действительно способной заявить о себе как об убедительной, может разворачиваться только в процессе созревания, столь же медленном, как и тот, в котором формировался мир мысли Канта. Все романтические попытки каким-либо образом обойти интеллектуальный процесс науки и положить в основу философии либо сверхчувственную интуицию, быстро ведущую к цели, либо просто отказаться от доказательств как от чего-то низшего, чем жизнь, должны остаться неэффективными в силу зрелости современности. Новая философская система сможет завоевать власть над людьми только в том случае, если она будет интеллектуально убедительной. 1