Читать книгу Неокантианство. Десятый том. Сборник эссе, статей, текстов книг - Валерий Алексеевич Карданов, Дарья Андреевна Самсонова, Наталья Сергеевна Кузьмина - Страница 5

Эпистемология или критика разума?

I.

Следующие замечания основаны на работе моего друга и философского наставника Леонарда Нельсона: "Über das sogenannte Erkenntnisproblem", Göttingen 1908.

В этом обширном труде Нельсон дает систематическое расширение того, что он изложил – так сказать, программно – в своей работе "Критический метод" 3. Его новая работа не выходит за рамки основ первой работы, но содержит подробное выведение источников ошибок, которые привели к ошибочному мнению о правильности этого метода в новейшей философской мысли и к тому расхождению взглядов, точек зрения и методов, которое в результате этого преобладает в современной философии.

Корень спора, который постоянно возобновлялся в ходе истории со времен Канта и до сих пор остается неразрешенным между трансцендентализмом и психологизмом, Нельсон видит в перегибании рационально-критической проблемы в "эпистемологическую". Вместо того чтобы спрашивать: какими критериями мы располагаем для определения того, является ли суждение правильным познанием или нет, – оба лагеря тех, кто занимается философией, задаются вопросом: существует ли вообще объективно правильное познание или нет. Эта проблематизация объективности нашего знания не может быть решена научными средствами. В чем должен заключаться критерий объективности знания? В познании? Формальная логика не позволяет этого сделать, поскольку объективная достоверность этого знания также является проблемой. В некотором данном факте, который не является знанием? Но ведь для того, чтобы использовать этот факт в качестве критерия, его тоже надо знать. Хотя ex definitione он не может быть содержанием, но для того, чтобы служить критерием, он должен стать объектом познания. Познание – это опять-таки вводит в применение критерия проблему его обоснованности. Ведь для того, чтобы принять решение об истинности нашего познания критерия, мы должны были бы снова применить сам критерий и т.д.

Но тот, кто захотел бы из неразрешимости эпистемологической проблемы сделать вывод об отсутствии объективной достоверности в нашем знании вообще, преждевременно навязал бы отрицательное решение проблеме, которую он признал неразрешимой. И, с другой стороны, тот, кто постулировал объективную достоверность хотя бы этого знания из утверждения этого отрицательного решения: я знаю, что я ничего не знаю, – в соответствии с законом противоречия, – или кто представил это утверждение как ложное и тем самым вывел знание, – в обоих случаях также поспешил бы с выводами. Здесь, несомненно, есть противоречие, а именно в утверждении знания о незнании. Из этого следует только определенная ложность этого утверждения, но не факт незнания. Ибо это было бы синтетическим суждением, а логика допускает лишь выведение аналитических суждений из предложения противоречия. Тем самым доказывается принципиальная невозможность эпистемологии.

Это фундаментальное опровержение возможности эпистемологии может быть применено и доказано на примере всех разновидностей эпистемологии, отстаиваемых сегодня.

Все возможные эпистемологические теоремы должны устанавливать критерий объективной истинности знания, по которому они проверяют знание. Этот критерий может быть либо познаваемым, либо нет.

Если это познание, то, с одной стороны, оно может появиться в сознании в результате рефлексии – такой точки зрения придерживаются Наторп и Маркус. С другой стороны, оно может быть дано в непосредственном осознании, очевидно – по мнению Мейнонга.

Если критерий лежит вне познания, это практический, нормативный критерий – то опять же, с одной стороны, этот критерий ценности может лежать опосредованно в полезности содержания познания – этого придерживаются Мах и представители "биологического преимущества"; с другой стороны, однако, он может характеризоваться непосредственной ценностью, опираться на категорическое требование – в принятии этой точки зрения объединяются такие противники, как Риккерт и Липпс.

Проследим эти различные возможности более подробно.

Наторп,4 как и все эпистемологи, видит проблему в соотношении между познанием и предметом познания. Действительно, объект познания дан нам только в познании, но познание, тем не менее, представляет объект независимо от всех отношений к познающему субъекту. Эта независимость достигается путем абстрагирования от субъективности, от факта познания. Какие причины делают это абстрагирование необходимым и гарантируют достоверность его результата? Отвечает Наторп: субъективность познания означает непосредственное отношение предмета познания к самому себе. Эта субъективность может быть позитивно определена как явление.5 Однако в отличие от субъективности» явления» его закономерное возникновение рассматривается как объективно истинное.6 Таким образом, закономерное возникновение общего из индивидуального явления есть в принципе объективация, овеществление наших субъективных познавательных содержаний, а «отношение явления к закону должно объяснять исходное отношение к предмету во всяком познании».7 Таким образом, закон становится эпистемологическим критерием.

Безусловно, при всем этом познающий подчиняет данные своего внешнего и внутреннего опыта общему, закону. Он не выстраивает свои перцептивные содержания в случайном порядке, а стремится уловить в них закон. Поэтому он предполагает закономерность в объектах своей эмпирии, которая становится критерием лишения объективной реальности не соответствующих ей явлений. Но только для этого! Только в качестве такого негативного, элиминативного критерия можно применить к явлениям предполагаемую закономерность: она не позволяет позитивно вывести индивидуальное из предполагаемого общего. Только восприятие является позитивным критерием реальности.  Оно придает соответствующим содержаниям субъективно непосредственную утверждаемость [Behauptung – wp], и эта утверждаемость справедливо существует до тех пор, пока в перцептивном содержании не проявляется противоречие независимо полученным законам, ставящее под сомнение его реальность.

Как известно, Эрнст Маркус 8попытался в точности выполнить неудачное трансцендентальное доказательство принципов Канта, о котором речь пойдет ниже: прекрасный, но, как известно, безнадежный замысел с самого начала. Маркус косвенно доказывает положение о том, что действительность подчиняется всем без исключения правилам (а именно аналогиям опыта Канта), и обобщает эти правила в виде «закона сохранения динамического характера».9 Если предположить, что этот закон не действует в природе, то никакой опыт (в понимании Канта) невозможен; это можно осознать априори. В самом деле, если заменить определения Маркуса его же словами, то получится следующая посылка: «Если бы реальности не подчинялись правилам без исключений» – то никаких общих правил о реальностях установить было бы невозможно.10 Однако это положение (как аналитическое) может быть признано априорным! Теперь Маркус продолжает: «Следовательно, можно видеть, что нет такой природы, которая опровергала бы наши априорные предположения. Следовательно, они всегда подтверждаются, либо вообще ничего не признается. Это понимание лежит в основе нашего представления об их необходимости».11 Конечно, в той мере, в какой что-то признается! Эта посылка неявно присутствует в силлогизме в качестве невысказанного подчиненного положения. Познаваемо ли нечто? То есть: можно ли делать утверждения общей достоверности? Да: при условии справедливости «закона сохранения динамического характера». Но какой закон должен быть обоснован! Здесь кроется petitio principii [предполагается то, что сначала должно быть доказано – wp] аргументации Маркуса.

Мейнонг,12 отрицающий возможность познания, «которое не является… не было бы сначала суждением»,13 занимается критерием истинности или ложности суждений. Истинность некоторых суждений гарантируется ему психологическим фактом очевидности их содержания. Эти очевидные суждения не могут быть ложными, им свойственно быть истинными, а их истинность определяется как фактичность того, что в них предицируется, «объективное». Здесь также отчетливо проявляется petitio principii, вызванная эпистемологической проблемой. Как я хочу узнать, является ли объективное фактом, т.е. истинным ли суждением, если объективное доступно мне только в суждении? «Нужно было бы знать, – говорит Нельсон,14 – что суждение истинно, чтобы иметь возможность сравнивать его с объектом». У Мейнонга действительно есть очевидные суждения: по его мнению, очевидные суждения не могут быть ложными. Ведь суждение: очевидные суждения не могут быть ложными – это очевидное суждение. Но если предположить, что это странное последнее предложение истинно, то из него отнюдь не следует, что очевидное суждение не может быть ложным. Для этого необходима вторая посылка, а она должна быть такой: очевидное суждение не может быть ложным. А это как раз то, что необходимо доказать. – Кроме того, есть и менее важный факт: произвольное клеймение доказательств как критерия истины должно иметь своеобразные психологические последствия – и в случае с Мейнонгом это так: например, отсутствие доказательств снов и галлюцинаций; мнение, не соответствующее фактам внутреннего опыта.

Далее Нельсон обсуждает принцип всех эпистемологов-биологистов, которые, увлекаясь не до конца разработанными гипотезами развития, видят в разуме не что иное, как форму адаптации к биологической среде, в законах – не что иное, как условность; которые, таким образом, видят критерий истинности знания в чем-то (биологическом или ином), способствующем ему. То, чему прагматики Авенариус, Мах, Пойнкаре, Джемс, Шиллер учат здесь, более или менее скрыто и развернуто, Зиммель 15свел к ясной формуле; и хотя этот биологический абсурд вряд ли характерен для других работ этого богатого ума, тем не менее, Нельсон совершенно прав, указывая на фундаментальную ошибку в очень отчетливой и очевидной аргументации Зиммеля.

Формулировка этой эпистемологической теоремы имеет два варианта. Один из них таков: Истинное как таковое есть полезное. Затем второй: Критерий истинного есть полезное. Если принять первое утверждение, то это означает, что полезно предположить, что истинное есть полезное; а это, в свою очередь, означает, что полезно предположить, что полезно предположить, что истинное есть полезное. И так далее. Регресс идет бесконечно, и перед биологом или прагматиком стоит непосильная задача завершить его, чтобы получить понятие истины.

То же самое верно и для второго предположения: если критерием истины является полезность, то это предположение может быть утверждено только в той мере, в какой мы знаем, что его предположение полезно; а предположение о том, что полезно предполагать, как критерий истины – полезность, также верно только при условии, что полезно предполагать, как критерий истины – полезность. Но и здесь обращение к этому критерию оказывается бесконечным, его разрешение невозможно, следовательно, невозможна и полезность как критерий истины.16

Все остальные возражения, выдвигаемые против биологов, можно вывести из этого возражения против точного логического теста. Это опровергает биологизм и прагматизм как теорию познания.

Но особенно важным мне представляется то, что Нельсон говорит против самого яркого представителя эпистемологической проблематики, против Риккерта. Согласно Риккерту,17 принцип, который приписывает утверждение [Versicherung – wp], претензию на истинность, соединению идей в суждении, – это, как известно, категорическое принуждение к осуществлению этого (и только этого) соединения идей. В требовании вынести суждение, в этом суждении дается критерий обоснованности, истинности, ценности знания. «Экзистенция или действительность – это лишь обобщающие названия для того, о чем судят как о таком-то или таком-то».;18 и «Истина есть не что иное, как признание должного». 19– таковы основополагающие тезисы Риккерта. Если же спросить, к какому предмету, мыслимому как действующему, обращено это требование суждения, поскольку, согласно Риккерту, бытие также является лишь предикатом суждения, то он отвечает: «К сознанию вообще», ибо это «то, что ни с какой точки зрения не может стать предметом». 20А на дальнейший вопрос, как же он может сделать это определенное таким образом «сознание вообще» объектом эпистемологического исследования, он указывает, что, во-первых, объектом познания здесь становится не сознание вообще, а только его понятие, и, во-вторых, само «сознание вообще» не имеет сущности, а является понятийной абстракцией. Тогда мы говорили бы о понятии понятия, могли бы делать утверждения о его сфере, характеристиках и т. д. Но когда Риккерт говорит, что это сознание есть судящее, а не просто воображающее сознание, он говорит что-то о самом «сознании вообще», а не о понятии «сознание вообще», но это противоречит объяснению самого Риккерта, что «сознание вообще» никогда не может стать объектом.

Но что же тогда означает фраза "истина есть не что иное, как признание долженствования?"? Если это предложение истинно, то по определению оно должно означать: стало быть, истина есть не что иное, как признание долженствования. И если это "следует судить" имеет претензию на истинность, то, согласно Риккерту, она основана на том, что следует судить, истина есть не что иное, как признание долженствования. И так далее в бесконечном регрессе. Ибо, согласно учению самого Риккерта, истинность всякого суждения состоит в том, что его требуют; и в этом определении объясняемое понятие вновь предстает в скрытом виде.

Теперь можно было бы – и это сделал Липпс 21– предположить, что истинность суждения обнаруживает себя не в требовании его высказать, а только в его характеристике. Но даже этот более умеренный вариант эпистемологической теоремы не позволяет избежать кардинальной ошибки. Откуда Липпс знает, что критерий истинности суждения заключается в требовании его вынесения? Поскольку требование судить существует, то критерий истинности суждения состоит в требовании его высказать. А суждение о том, что это требование существует, является познанием лишь постольку, поскольку существует требование судить о том, что существует требование судить о том, что критерий истинности суждения состоит в требовании его высказать. И здесь – неполный ряд!

Конечно, познание в суждении возможно только при желании устранить произвол нашей образной связи, при желании знать. Понятно, что знание об этой зависимости суждения от воли есть психологически-эмпирическое знание. Но вместе с тем психологический эмпиризм показывает нам, что существуют и такие познания, которые не являются суждениями, например, чувственные восприятия, которые, следовательно, не произвольны и не являются косвенной ассерторической [утверждаемой как действительная – wp] связью ранее сформированных представлений. Скорее, это непосредственные восприятия со столь же непосредственным утверждением, которое ни в коем случае не отделено от восприятий, а лишь добавляется к ним. Поэтому, когда моя воля к истине заставляет меня высказать суждение и придать ему утверждение, она делает это потому, что в этом суждении присутствует именно та связь идей, которая была для меня непосредственно утверждающей. Таким образом, мое непосредственное познание косвенно отражается в познании суждения. Я могу быть побужден к суждению волей к истине, долженствованием; то, каким оно окажется, насколько оно истинно, определяется исключительно содержанием моего непосредственного познания, которое, в свою очередь, не зависит от моей воли.

II.

Но не означает ли, как спрашивает Нельсон во второй части своей работы, отказ от эпистемологического вопроса «провозглашение очевидного догматизма?».22 Именно так и кажется. Эпистемология требует обоснования всех знаний в соответствии с теоремой разума. И мы видели, что это обоснование ведет к неизбывному обращению, должно вести снова и снова в любой форме, – на чем эпистемология и проваливается. Так неужели не остается ничего другого, как продолжать пытаться достичь знания путем догматических спекуляций?

Обе стороны альтернативы между эпистемологией и догмой разделяют ложную предпосылку о том, что знание и суждение тождественны. Вследствие этой ложной предпосылки эпистемология теперь применяет теорему об основании вне суждений к знанию вообще, и в итоге остается лишь смутная попытка обосновать знание через его объект.

От этой альтернативы нас освобождает одно обстоятельство: различие между рассудком и рефлексией.  Всякое размышление, всякое суждение лишь повторяет непосредственное познание, и в нем кроется критерий правильности и неправильности наших суждений. Поэтому все суждения должны к нему возвращаться; но само оно не может быть оправдано (например, по отношению к своему объекту) или заподозрено в своей обоснованности: ведь и оправдание, и сомнение возможны только на его основе, при условии его обоснованности.

После того как мы это ясно осознали, возникает задача обосновать метафизику именно таким образом: проследить синтетические суждения a priori до принципов с помощью простых понятий и обеспечить доказательство их истинности, продемонстрировав их происхождение из непосредственного знания чистого разума. Эта проблема, эта критика чистого разума, привела Канта к решению.

Какова же модальность этого критического обоснования знания? Изначальная неясность и неосознанность нашего непосредственного знания является причиной того, что нам не дано проверить метафизические суждения на их законную силу путем непосредственного сравнения с ним, как это может сделать математик, демонстрируя свои пропозиции в чистом наблюдении. Напротив, непосредственное знание разума должно быть сначала сделано объектом исследования, а это делается именно путем демонстрации его существования, его данности как факта внутреннего опыта.

Внутренний опыт. Именно здесь критика Якоба Фридриха Фриза и его школы всегда обнаруживала самый тяжелый камень преткновения. «То, что является априорным, не может быть признано апостериорным», – такова была анафема [пророчество – wp] уже у Куно Фишера.23 В этом есть столько правды, что основание априорного знания может лежать только в априорном знании. Это, однако, столь же несомненно является чистой догмой, что и метод отсылки к этому априорному основанию – которого оно, следовательно, вообще не содержит, но существование которого доказывает – сам должен быть априорным. Нельзя не подчеркнуть произвольность этого предположения.

В эпистемологии, конечно, все обстоит иначе. Она не должна показывать основание всякого знания, а должна его содержать; она не объект, а содержание.  Поэтому она имеет ту же модальность, что и знание, основание которого она содержит. Таким образом, если вместо критики использовать эпистемологию, то эта проблема должна привести к трансцендентализму. И наоборот, психологизм из того факта, что эпистемологическое обоснование возможно только через внутренний опыт, делает вывод, что основание всякого знания лежит во внутреннем опыте. Оба вывода – и трансцендентализма, и психологизма – ошибочны, и ошибка заключается в формулировке понятия эпистемологии.

Конечно, эпистемологи ставят вопрос и о модальности метода установления знания. Но здесь почти никогда не проводится резкого разграничения между основанием и обоснованием, а используются расплывчатые термины, заимствованные из ярких аналогий, к которым можно отнести оба термина («корень» – Наторп, «первооснова» – Фреге, «родное место» – Гуссерль). Возражение, которое выдвигают Фреге и особенно Гуссерль, безусловно, обосновано: основание логики лежит не в психологии, невозможно, чтобы «из предложений, относящихся к простой форме, выводились предложения совершенно разнородного содержания».24 Оправданно: ведь в «умозаключении» заключается гипостазирование [подчинение объективной реальности мысли – wp] этой психологической процедуры как способа доказательства, а в доказательстве должно требоваться модальное равенство посылок и заключения. Но в критике речь идет не о доказательстве принципов, а об их дедукции, которая, как мы уже видели, не содержит основания принципов.

Кстати, антипсихологическая тенденция, которую Гуссерль вносит в «Критику», не лишена своей специфики, поскольку требует описательной феноменологии опыта познания и мышления как предварительной работы и основания самих логических статутов. Несомненно, что содержание такой феноменологической предварительной работы должно быть взято из внутреннего опыта, т.е. является составной частью психологии. Необходимость психологического обоснования рационального познания, по-видимому, непреодолимо навязывается тем, кто следит за ходом мысли Гуссерля и его мастерскими индивидуальными исследованиями, ставшими основополагающими для науки. Однако здесь Гуссерль, похоже, делает скачок и, чтобы лишить область феноменологического описания ее эмпирического характера, применяет «категориальный взгляд».25 Очевидно, при догматической предпосылке, что всякое непосредственное познание является представлением. Но зачем тогда вообще нужна рефлексия? Более того, в другом месте он прямо заявляет, что внутреннее восприятие – это чувственное восприятие, и его модальность не имеет никакого отношения к модальности его возможных объектов.

Таким образом, антипсихолог Гуссерль находится на том же пути психологической критики, что и мы. И все же он отвергает психологическое теоретизирование, из которого должны быть сделаны выводы принципов. Как нам кажется, ошибочно.

Наконец, Нельсон подробно разбирает эпистемологическую критику Липпса. Липпс 26довольно близко подходит к решению проблемы критического метода, однако на извилистом пути, внезапно приводящем его к ложному психологизму. Он призывает к созданию «фундаментальной науки», которая «извлечет априорное из всего познания».27 Эта наука, таким образом, имела бы своим объектом априори, «то, что изначально превращает все познание в познание», основание всякого познания. При этом Липпс называет эту науку «чистой», или «первой», или «фундаментальной», исходя из того, что она содержит основание всякого знания, что она имеет его в качестве своего содержания. Это неверно. И поскольку ЛИППС приходит к «метафизическим выводам» в этой основной науке, начиная «от индивидуального сознания» (т.е. от психологических фактов) «к чистому сознанию», то он впадает в психологическую ошибку.