Читать книгу Цеховик. Книга 1. Отрицание - - Страница 5

3. Где мои семнадцать лет?

Оглавление

– Чего хотел? – зло выплёвывает Каха и косится на Юрия Платоновича. – Извиняться публично придётся. И полтинник сверху положишь ещё. Ясно?

– Публично? Так вон я свидетеля привёл для публичности. Недостаточно тебе? – хмыкаю я.

– Пошёл на х**, – шипит он.

– Ого, а ты смелый, – качаю я головой. – И дерзкий. Может, ты Бэтмен, а?

– Я тебя… – хочет он сказать ещё что-то явно очень грубое, но такой возможности я ему не даю.

Мне надо вопрос закрыть быстро и эффективно. Тут и так не пойми что творится, не хватало ещё, чтобы инспектора по делам несовершеннолетних мне мозг выносили.

Я делаю быстрый рывок, стараясь не обращать внимания на резкую боль в голове, и ставлю колено на горло этому уроду, заодно прижимая его левую руку с подключённой к ней капельницей.

Каха хрипит, пытается отбиваться свободной правой рукой, но я её перехватываю и заламываю кисть. Если бы не сдавленное горло, он бы завыл на всю больницу.

– Слушай сюда, брателло, – говорю я спокойным, немного даже зловещим голосом. – Вот ту штуковину, на которую ты меня послал, я тебе отрежу. Вот этой самой рукой.

Я несколько раз поворачиваю перед его лицом свободную руку, с растопыренными пальцами опухшими после вчерашнего.

– Отрежу и забью тебе в глотку. Ты понимаешь, что я говорю? Мигни, если понимаешь.

Но он даже мигнуть сейчас не может. Я чуть ослабляю нажим.

– Адрес я твой знаю, – продолжаю я, – и батя твой тебя не спасёт. Улавливаешь суть? Может, он меня и прижмёт потом, может даже на малолетку отправит, только тебе уже всё равно будет. Ты понял? А теперь, если понял, зажмурь глаза. Если не понял, я повторю, не переживай, у меня времени пресс.

Глаза его, вмиг покрасневшие, налившиеся кровью, отчаянно зажмуриваются.

– Молодец, – подбадриваю я. – Заяву свою заберёшь, скажешь, перепутал всё, вот и написал ерунду какую-то. Помутнение разума. Короче, сам реши, что сказать, мне по барабану, но чтоб меня больше не дёргали. Всосал?

Каха снова бешено моргает.

– Красава.

Я выпускаю его руку и убираю колено. Он сразу хватается за горло и хрипло порывисто дышит. На локтевом сгибе виднеется кровоподтёк.

– Ладно, – говорю я примирительно. – Нормально поговорили в итоге. Ты не обижайся, ладно? Ты же не хочешь, чтоб тебя обиженным называли, правда же? Давай, выздоравливай поскорее. Я от чистого сердца, честно. Только это, в порядке компенсации, полтинник подготовь. До выписки, завтра значит. Оке?

Он хрипит и ничего не отвечает. Да я и не жду ответа, просто поворачиваюсь и выхожу из палаты.

– А ты резкий, – с удивлением говорит мой сосед, когда мы незамеченными возвращаемся к себе. – Что за жаргон только, не просёк я.

– Жаргон… – хмыкаю я. – Я, Юрий Платонович, человек будущего! Мне в обыденной действительности тесно, понимаешь? Даже лексически тесно. Тебе вот сколько лет?

– Ну, сорок, – говорит он вроде как бы с лёгким вызовом.

– Сорокет значит, а мне в душе полтос, прикинь? Да ещё и с хвостиком. Старик я. И, ещё прикинь, дядя Юра, я снова в совке. Вот он родной, милый сердцу совочек! Второй секретарь обкома говоришь? Плевать мне на него! Управа на любого найдётся. У нас самая справедливая страна в мире! Самая лучшая и самая сильная. Это я тебе со знанием дела вполне авторитетно заявляю! Сохранить бы её на века, вот бы круто было!

– Занятный ты кент, Егорка, – качает он головой. – Совок, говоришь? Это ты неплохо сказанул. И с оборотнем тоже красиво получилось. Нравишься ты мне, хоть и мутный ты кадр. Вот смотрю я на тебя и раскусить не могу, кто ж ты такой… По жизни, как говорят социально близкие элементы.

– Со мной-то, как раз, ясно всё. Мент я, дядя Юра, мент. А вот ты кто? Я чёт тоже не пойму. Всё боди в картинках, но на вора повадками не похож, хотя человек авторитетный, не скрываешь.

– Мент, говоришь? – игнорирует он мои вопросы. – Ну и как там в будущем твоём ментовском?

– Хреново в будущем моём. Власть денег, волчий оскал капитализма, союз развален, технологическое отставание, откаты, экономические преступления, зарплата дрянь, интриги, жена и дочь дуры. Достало всё, но дух не сломлен.

– Да ты политический, – хрипит он и начинает хохотать.

В этот момент заходит медсестра.

– Так, – произносит она строгим голосом, – это что у нас здесь за веселье? Брагин! Что опять с капельницей?!

– Танюш, – отвечаю я, обаятельно улыбаясь. – Повернулся во сне, и иголка выскочила.

– Какая я тебе Танюша! – грозно хмурится она. – Ну-ка! Руку сюда, живо!

– Ты только понежней, ладно? А то вон вся вена уже в дырках.

– Нет, вы гляньте на него! Понежней!

Она снова наклоняется надо мной выставляя свои пленительные прелести. Я разумеется, охотно ими любуюсь, пытаясь представить без покрова халата. Может я, конечно, и поехал умом, а всё происходящее вокруг меня лишь плод воображения, но натуральность и правдоподобность у этого плода просто потрясающие.

Тело моё, к примеру, моментально и очень остро реагирует на то, что подрагивает перед моими глазами. Реагирует так, как если бы мне действительно было семнадцать лет и в жилах текла не кровь, а чистый тестостерон.

– Ты куда пялишься?! – багровеет медсестра.

– Тань, ну ты просто прелесть, честное слово, – говорю я с отеческой интонацией и даже на мгновенье забываю, где и в каких обстоятельствах нахожусь. – Эх, было бы мне лет двадцать пять сейчас…

Я мечтательно закрываю глаза, имея в виду, что был бы я помоложе…

– Будет когда-нибудь, если доживёшь, – отвечает она, будто бы даже смягчаясь. – Но если ещё раз иголку вытащишь, и до завтрашнего дня не дотянешь. Понял меня? Я своими руками тебя задушу.

Я улыбаюсь. Кажется, в моём сумасшествии есть и приятные моменты.

– Только ради этого стоило бы рискнуть. Тань, а у тебя парень есть? – спрашиваю я, чем заставляю её расхохотаться. – Если что, я пока совершенно свободен.

– Ну, Брагин, – говорит она отсмеявшись, – а ты, я смотрю, тот ещё гусь. Там к тебе мать пришла. С врачом сейчас разговаривает. Вот я ей скажу, какой ты больной.

Валяй, говори, мать эта не моя явно, ну да ладно, посмотрим. Медсестра убегает, а Платоныч качает головой:

– Балагур ты, Егор. Но вот что я тебе скажу. Не знаю, что там у тебя с матерью произошло, но я её видел, переживает она за тебя. Сильно переживает. Ты ещё молод, не знаешь, что к чему, но мне поверь, над матерью куражиться – это последнее дело. Так что ты смотри, будь мужчиной, а не обидчивым мальчиком. Понял меня?

Я ничего не отвечаю, а только пристально смотрю ему в глаза. Кто ж он такой, Платоныч этот? На урку не похож, но и на обычного работягу тоже… Ладно, это мы выясним… Попозже.

В палату входит женщина чуть моложе сорока. Миловидная, подтянутая, можно даже сказать красивая. Я бы на такую клюнул. В моём вкусе, чем-то на Жанку мою похожа. Нет, это я так, чисто к слову, безо всякого подтекста. В общем, дама выглядит хорошо. Косметики минимум, кожа чистая, гладкая. Взгляд вот только печальный, прям горе в глазах.

– Егорушка, – говорит она и из глаз её выкатываются слёзы. – Ты как, сынок? Как себя чувствуешь?

Я немного подвисаю. Как-то язык не поворачивается её матерью назвать. Бросаю взгляд на соседа. Он выразительно поднимает брови, типа, ну, чего молчишь, и буравит взглядом так, будто в прицел на меня смотрит.

– Да всё хорошо… мам… ты не волнуйся, – наконец говорю я и неестественно улыбаюсь. – Я даже вставал уже. Мне правда от медсестры влетело, но она тебе уж нажаловалась, наверное.

Мама смахивает с ресниц слёзы, ставит на стул самошитую хозяйственную сумку из плащёвки и садится ко мне на кровать. Она с тревогой смотрит на меня, а я смотрю на сумку. У меня бабушка такие шила. Вот прямо точь-в-точь.

Мама истолковывает мой взгляд по-своему и спохватившись говорит:

– Я тебе передачку принесла.

Она снова встаёт и вытаскивает китайский термос, голубой с крупными розами и алюминиевой кружечкой вместо крышки. У нас дома такой был. Один-в-один… А ещё она достаёт три некрупных апельсина. Я замечаю на них наклейки в виде маленьких чёрных ромбиков. Марокко.

– В термосе бульон куриный и апельсины вот, к новому году выбросили. Завтра мандаринчики тебе принесу. Хочешь?

Честно говоря, меня малость подташнивает, так что бульон я точно не хочу, а вот апельсин можно попытаться…

– Мам, да ты не переживай, здесь знаешь как кормят хорошо, – вру я, даже и не зная, что здесь на самом деле дают.

– Манкой на воде? – спрашивает мама. – Можно подумать я не знаю, что здесь за еда. Тебе поправляться надо, хоть скоро и каникулы, но пролетят не заметишь как. Надо будет в школу, а ты вон…

И она начинает плакать. О, нет! Только не женские слёзы! Сразу жену вспомнил, которая чуть что сразу в рёв. Но тут другое дело, и хоть сердце моё давно загрубело, слёзы матери способны растопить даже его. Сыновьих чувств я к ней не испытываю, но сочувствие мне совсем не чуждо, особенно если вспомнить мою собственную маму.

– Мам, послушай, не надо плакать. У меня может и не сотряс даже. Невропатолог ещё не смотрел. А капельница… это физраствор всего-навсего. Его всем льют, вон и Юрию Платоновичу тоже ставили, а у него видишь, голова в порядке. Знакомься, кстати.

– Здравствуйте, – чуть кивает мама в его сторону. – Анна Никифоровна.

– Большак Юрий Платонович, – мгновенно отзывается тот. – Очень приятно. Хороший парень у вас. Боевой.

Мама кивает и ещё сильнее заливается слезами.

– Мам, если ты из-за милиции, то не бери в голову. Это недоразумение. Ко мне капитан приходил. Перепутали они чего-то, я же защищался. Это на меня хулиганы напали. Не я на них. Вон, у Юрия спроси Платоновича.

Мама с надеждой смотрит на него, а тот крякает и кивает, да мол, так и есть…

– Вы сами слышали? – спрашивает она.

– Да-да, – говорит сосед неохотно, – слышал что-то такое…

Когда мама уходит он сердито выговаривает мне за подставу, а я скармливаю ему бульон. Сам не хочу. А вот апельсин действительно нормально заходит и мне даже как-то лучше становится.

Невропатолог после осмотра сообщает, что жить буду, сотряс есть, но относительно лёгкий, всё-таки руку я успел подставить по ходу. А вот шапка слетела наверное, если судить по заштопанной ране. Ну, как бы там ни было, могло быть намного хуже. Говорит, дней через пять можно будет выписываться, а через пару недель идти в школу. Ну, или на нары, как там закрутится.

И хоть этот мир прекрасного прошлого всё ещё представляется мне вымышленным, думаю, свыкаться с ним гораздо приятнее в условиях домашнего уюта, чем в казённом доме да ещё и с отмороженными малолетками.

Невропатолог ставит мне ретроградную амнезию. Это даже неплохо в моём нынешнем положении. Вопросы о прошлом Егора Брагина я старательно обхожу, но врач попадается въедливый и быстро выводит меня на чистую воду. В принципе, теперь есть железная отмазка, почему я не помню одноклассников и закон Ома.

Мне ставят капельницы и дают таблетки. Анальгин, диуретики, ноотропные типа пирацетама, седативные, витамины… Короче целый букет. «Букет Абхазии», – говорит Платоныч. Он, как выяснилось, здесь не только из-за руки. У него что-то с позвоночником. Сам он об этом особо не распространяется, ну я и не пристаю.

Сплю от лекарств целыми днями. Не бунтую, употребляю, всё что дают. Восстанавливаюсь, короче. За два дня до выписки просыпаюсь ночью, чтобы идти в туалет, из-за мочегонных это уже норма. Ходить мне больше не запрещают, повязки на обритой под ноль голове уже нет, но швы ещё не сняли.

Выхожу в коридор и иду себе налево по коридору. Делаю дело и возвращаюсь. Сегодня ночью дежурит Таня. Она сидит на посту за своим столом в другом конце коридора. Лампа на столе включена, а сама она, похоже, спит. Голова лежит на руках.

Я решаю подойти и вдруг вижу, что плечи её дрожат. Она что, плачет?

– Танюша, – зову я её тихонько.

Она быстро поднимает голову и, бросив на меня короткий взгляд, отворачивается.

– Брагин, – говорит она, – ты чего здесь шатаешься?

– Танечка, ты чего? Что случилось у тебя?

– Иди отсюда, – бросает она и жалобно всхлипывает. – Ходите-ходите… Одного только и надо. Кобели…

И она вдруг начинает горько плакать, снова уронив голову на руки.

– Танюша, ну что ты… Ну, не надо…

Я в таких случаях теряюсь всегда, совершенно не представляя, что тут можно сказать. Повторяю только «Танюша» да «Танюша» и глажу по спине. А потом наклоняюсь, приобнимаю и целую в макушку, зарывшись в её душистые золотые кудри.

– Тань, да он ногтя на твоём мизинце не стоит, а ты плачешь из-за этого ничтожества.

Она поднимает заплаканное лицо и внимательно смотрит на меня.

– Откуда ты знаешь? – жалобно спрашивает она.

– Да такая как ты раз в тысячу лет рождается. Он тебя на руках носить должен, пылинки сдувать, а не бегать за чужими юбками.

Она вдруг быстро притягивает меня к себе и крепко целует. Ого! Ничего себе!

– Пойдём! – восклицает она, резко вставая из-за стола.

Хватает меня за руку и тянет за собой. Она затаскивает меня в рентген-кабинет и запирает дверь.

– Иди… Иди сюда, – произносит она хриплым шёпотом, расстёгивая пуговицы на халате.

Ох, Таня, да ты огонь просто…

Действительно огонь. Дикая и необузданная. Кровь с молоком! А как я всё ощущаю! Такой яркости, такого пожара я уж лет тридцать не испытывал. Я чувствую себя как Джек Николсон в том фильме, где он в волка превращается. У него все чувства обостряются, как у дикого животного.

Вот так и я сейчас… будто зверь, неистовый и неутомимый. Где мои семнадцать лет? Кто там спрашивал? Вот они! Бери и живи! Живи заново, Брагин! Да хоть горшком назови, только дай ещё раз почувствовать энергию молодости! Просто восторг!

Может, ну её на хрен мою старую жизнь со всеми её неудачами и факапами? Всю ту безысходность, мерзкий коньяк и шаурму? Мне бы только Боба моего сюда… Вот, по кому я скучаю… Как ты там, Бобик, с этими глупыми овечками?

Мы выходим из рентген-кабинета под утро. Таня больше не плачет. Она выглядит, как пионервожатая, правда взгляд у неё немного виноватый.

– Егор, – говорит она негромко. – Ты это, забудь, понял? Не было ничего. Приснилось тебе.

– Что ты! – жарко шепчу я. – Да это же лучшее, что было в моей жизни! Такое я точно никогда не забуду. Танюш, я чего только не видал за свой век. Баб, как на духу скажу, каких только не было у меня. Но таких, как ты я не встречал. Да и не встречу никогда. Это ж ясно.

– Дурачок ты, – смеётся она, легко толкая кулачком меня в лоб. – Иди давай, дамский угодник…

Я повинуюсь, но сделав несколько шагов, поворачиваюсь и, соединив указательные и большие пальцы в виде сердца, прикладываю их к груди.

– Я сегодня снова в ночь буду, – хитро улыбается Таня.

Я киваю и иду к себе, но она меня окликает:

– Ой, Брагин, я забыла, тебе письмо тут.

– Письмо? – удивляюсь я.

– Ага, конверт. Тебе велели передать.

– Надо же, а кто?

– Не знаю, мужик какой-то, серьёзный такой, – объясняет она. – Вечером приходил.

– А чего же не отдала? Вдруг это с биржи срочные новости?

– Да иди ты, биржа. Скажи спасибо, что сейчас отдаю.

– Спасибо.

Я беру письмо и иду в палату.

– Ты где пропадал? – спрашивает Платоныч с лёгкой тревогой.

– Да, – машу я рукой.

– Чего «да»? Где был, спрашиваю?

– Блин. С сестричкой болтал.

– Неужели? А на посту-то её не было.

– Ну… мы там… – уклончиво мычу я.

– Ох, и жучара ты, Егорка. Неужели ты правда десятиклассник? «Блин» ещё какой-то придумал. Чего принёс-то?

Я открываю конверт, подписанный карандашом: «Брагину». Достаю из него новогоднюю открытку и нахожу вложенные в неё пять красненьких десяток. Ого!

– Смотри-ка, известие о перемирии, – восклицает Платоныч.

– Думаете, это не мир, а только перемирие?

– Ну а ты бы на его месте успокоился?

– Да у меня психология другая. Я в такой ситуации просто не смог бы оказаться. Я же не шпана, а нормальный советский школьник. Комсомолец, наверное. Только я не помню, у меня посттравматическая амнезия.

– Нормальный советский школьник про совок и слыхом не слыхивал.

– Не знаю, о чём это вы, – криво усмехаюсь я.

– Знаешь или нет, но ухо востро держи. Каховский на тебя зуб теперь имеет. Не сомневайся. При любом удобном случае попытается отомстить.

– Ну, не грохнет же, – беспечно отвечаю я, хотя и сам знаю, что всё сказанное Платонычем чистая правда.

– Надеюсь, – чуть дёргает он головой.

– Слушайте, Юрий Платонович, примите от меня, как знак внимания и дань уважения вот эту десятирублёвую бумажку с дедушкой Лениным.

– А ты, я гляжу, матёрый мафиози. Но, чтобы успеха достичь не жадничай, – назидательно говорит он.

– Блин, ну ладно, берите две. Вы же не на шухере стояли, а арбитром были. Это, наверное, дороже стоит.

– Оставь себе и вот тебе мой совет. Про то, как ты с Каховским обошёлся никому не говори. И сам забудь. Про то, что я там был тоже забудь. Понял?

– Да я уж и не помню, о чём это вы, – демонстрируя покладистость, соглашаюсь я.

– Ну и молодец. Вот тебе, кстати, мой адресок и телефончик. Как выздоровеешь, загляни ко мне.

Он протягивает мне листок бумаги в клеточку.

– Загляну, – обещаю я.


Через два дня меня выписывают. И хоть я чувствую себя вполне сносно, за мной приходит мама. Довольно молодая ещё женщина, по крайней мере, моложе меня, и довольно привлекательная. Ну что же, мама так мама. Хорошо, что пришла, адрес-то я свой домашний не знаю. Амнезия как-никак.

– Нам, конечно, не далеко, но я у начальника выпросила машину, чтобы прямо к дому подъехать. И сегодня на работу уже не пойду. Пятница, к тому же…

Мы садимся в двадцать первую «Волгу». Ничего себе, разве такие ещё есть на предприятиях в восьмидесятом-то году? В детстве мне нравилась двадцать первая. Голубой прозрачный щиток спидометра, кремовый костяной руль, такие же прозрачно-голубые, яркие жизнерадостные солнцезащитные щитки. Ну, и олень на капоте. Мамина машина, правда, без оленя.

– Привет герой, – обращается ко мне чернявый водитель в годах.

– Здравствуйте, – скромно отвечаю я.

– Ну что, можно ехать?

– Да, Амир Каримович, мы готовы, – отвечает мама.

Мы трогаемся и я с интересом смотрю в окно.

– Эх, Егорка, – говорит она. – Повезло, что дежурная была вторая городская. Хорошая больница, вон тебя как быстро на ноги поставили.

Наверное. Повезло. Мы доезжаем за пять минут. Дом оказывается на этой же улице, на пятьдесят лет Октября. Мы выходим из подъезда и поднимаемся на третий этаж. Ну что же, как говорится, дом, милый дом. Что меня там ждёт, интересно?

Мама поворачивает ключ в замке и я слышу жизнерадостный лай. Бобик?

Цеховик. Книга 1. Отрицание

Подняться наверх