Читать книгу Цеховик. Книга 1. Отрицание - - Страница 6

Ко мне бросается пёс. И это явно не мой Боб. А что это такое, я даже сразу и понять не могу.

– Ах, ты ж мой… – говорю я, присаживаясь на корточки, – красавчик…

Как зовут-то тебя, чудо природы? Напирать на амнезию при «матери» мне не хочется, чтобы лишний раз её не ранить и не вгонять в депрессию, поэтому я выжидаю, когда она первой назовёт его имя. Собака явно непородистая, похожа… я не знаю, как если бы бульдога скрестили с овчаркой.

Высота в холке мне до колена примерно, шерсть короткая. Тёмно-пёстрый, как у гиены, окрас, с коричневыми подпалинами на груди, хвост прямой, недлинный, полностью чёрный. Башка у него крупная, напоминает чем-то моего Бобика. Не такая длинная, как у овчарки и не такая сплюснутая, как у бульдога, чёрная, как хвост, с серебристыми бровями. Один глаз голубой, как у хаски, а второй медово-янтарный. Кто ж тебя так? Как будто нейросеть постаралась…

Пёс повизгивает от счастья, топчется точно так же, как и мой стаффи, фыркает, пытается что-то сказать, выговаривает за долгое отсутствие.

– Раджа, ну-ка отойди от Егорки.

Вот значит ты кто. Это тебя в честь индийского кино так назвали, типа «Любимый Раджа»? Ну-ну, Радж, ты мне уже нравишься, чувствую, мы подружимся. Пёс встаёт на задние лапы, тянется ко мне, пытаясь лизнуть и вдруг отшатывается, отскакивает в сторону и, взвизгнув, поджимает хвост.

– От тебя ещё больницей пахнет, вот он и не поймёт, вроде ты, а вроде и не ты.

Боюсь, он чего-то другого понять не может, да я и сам многого пока не понимаю. Пока… Хотя, может, и не пойму уже никогда.

– Ну давай, не стой, заходи скорее, – торопит меня мама.

Из узкой и тесной прихожей ведут две двери. Одна, открытая – в комнату, вторая в ванную.

– Я сейчас, в туалет только заскочу, – говорю я.

Санузел совмещённый, ванна, умывальник, унитаз, с бачком под потолком… Стены покрашены голубой масляной краской, бетонный пол – такой же масляной, только тёмно-коричневой. Почти всё свободное место занимает стиральная машинка «Белка» с отжимными валиками.

Мне в детстве нравилось пропускать через эти резиновые валики мокрое бельё… Кажется, можно снова заняться любимым делом. Мда… Достаток так и прёт из всех щелей… Глянув на себя в тусклое зеркало выхожу из ванной.

С кухни уже доносится шипение и звон посуды.

– Егорка, проходи сразу на кухню. Я котлетки подогреваю.

– Ага, – рассеянно бросаю я, – иду…

Иду-иду… Я вхожу в комнату. Ёлка с разноцветными лампочками, стол, сервант с посудой, как у моей бабушки, и книжный шкаф. У стены стоит диван. У меня такой же был, раздвижной. Нужно было тянуть за низ, за деревянную раму. Она выдвигалась вперёд и на неё укладывались подушки, служившие до этого диванной спинкой.

Хороший диван, мне всегда нравился. У моего подушки были зелёные, а у этого тёмно-кирпичные, с чёрными крапинками. Судя по всему, здесь я и сплю. Я приоткрываю горизонтальную дверцу тумбочки и вижу там одеяло и подушку. Всё это мне знакомо…

В углу, около балкона стоит здоровенный телевизор на тоненьких ножках. «Каскад». Да… Я телек уже тысячу лет не смотрю, но, в отсутствие ютубчика даже не знаю, наверное снова приучусь…

Как говорится, пока ждал, когда подключат интернет, перебивался суррогатами развлечений – читал, ходил в кино и гулял в парке…

Я подхожу к книжному шкафу. Радж следует за мной, цокая когтями по крашенному дощатому полу. Держится он настороженно, переживая, судя по всему, когнитивный диссонанс. Ничего, собачка, ты привыкнешь к новому Егору, но привыкнет ли к себе он сам? Это вопрос.

На полочке, прислонённая к книгам, стоит фотография. Мама, я, то есть Егор Брагин и мужчина в военной форме со значками связиста на петлицах. Похож на меня, отец, наверное. И где он сейчас? Погиб при исполнении или ушёл к другой? На присутствие мужика в доме ничего не указывает. Мне на фотке лет десять… Ладно, разберёмся.

– Ну где ты там? – доносится с кухни.

– Иду!

Едой пахнет очень соблазнительно, и я иду на этот запах.

– Садись, остывает же! – по-доброму журит меня мама.

На столе стоит вазочка с квашеной капустой и две тарелки. Я, не заставляя себя упрашивать, падаю на табуретку и хватаю вилку.

– Ты чего? – удивляется моя родительница и даже плечами пожимает.

А чего? Что я сделал или наоборот не сделал?

– Я руки вымыл, – на всякий случай сообщаю я.

Что не так? Вряд ли она ждёт, что я прочту молитву перед едой или процитирую пару фраз из кодекса строителя коммунизма. Но если надо, я могу…

– Ты же всегда у окна сидел, – с тревогой говорит она, боясь, что я от удара по голове всё позабыл, даже такие базовые вещи.

– Я подумал, что это не честно, – выворачиваюсь я. – Тебе же тоже хочется у окошка посидеть, а то я занял лучшее место и не сдвинуть меня. Насладись и ты видом.

Она неуверенно качает головой, но садится на свободное место, а я всё внимание уделяю тому, что лежит на моей тарелке. А на ней я вижу две небольших котлеты и горку картофельного пюре. Посерёдке в ней сделана ямка и там золотится растаявшее сливочное масло. Только сейчас я понимаю, насколько голоден и с азартом набрасываюсь на еду.

Ммм… Как же вкусно!

– Ой, я же капусту не полила!

Мама вскакивает и достаёт из шкафа бутылку с подсолнечным маслом. Я даже есть прекращаю, залюбовавшись, густой золотисто-зелёной жидкостью, играющей на свету. Я и забыл, как выглядит настоящее масло. От масла идёт крепкий аромат семечек. Мой отец, мой настоящий отец, обожал это масло и никак не мог найти замены вот этому натуральному советскому. Эх папа, вот бы ты попал сюда вместо меня…

Как же всё это вкусно. Просто восхитительно вкусно. И даже глаза не нужно закрывать, чтобы представить прошлое. Вот оно, доподлинное и натуральное.

– Мама, как ты вкусно готовишь, обалдеть! – произношу я с набитым ртом. – Мишлен отдыхает!

– Чего? – недоверчиво улыбается она. – Оголодал ты просто на больничных харчах. Чего тут вкусного, всё самое обычное. Мишеля какого-то придумал…

Это тебе, милая барышня, обычное, а мне вот совершенно диковинное.

Чай, конечно, так себе, грузинский. Я ожидал увидеть индийский со слоником, но приходится довольствоваться тем, что есть. Зато халва просто тает во рту. Я тут, наверное, очень быстро отожрусь до размера совхозного хряка. Надо держать себя в руках. Но не сейчас, сначала всё перепробую, а уж потом и сяду на диету.

Хотя этому телу ещё очень долго не грозит жирок. И кстати, что касается тела. Надо срочно взяться за его улучшение. А то оно совершенно дохлое, вон ударить даже не мог как следует. Позорник ты, Егор Брагин. Ну ничего, я из тебя сделаю человека. Шварц, наверное, не получится, но силу мы с тобой наберём. Да же, Радж?

Я подмигиваю псу и кидаю ему маленький кусочек хлеба. Он с невозмутимым видом ловит его, хлопнув челюстями, как капканом и неотрывно следит за моими руками – не прилетит ли ещё чего.

– Послушай, Егор, – говорит мама со смущением. – Хочу спросить у тебя кое-что… Но если ты не помнишь, то поговорим когда-нибудь потом.

– Конечно, мам, спрашивай.

– Ты знаешь, я кладу деньги на хозяйство в ту жестяную коробку…

Так, хорошо, буду знать…

– У меня там лежало тридцать семь рублей… А когда… когда с тобой это случилось… Ну, то есть… В общем, я собралась на рынок, тебе чего-нибудь вкусненького купить, а там оказалось только двадцать семь… Я подумала, если бы тебе понадобились деньги ты бы обязательно сказал… И потом, в больнице ты тоже про это ничего не говорил… Наверное, не помнишь…

Радж не выдерживает моего безразличия к своему аппетиту и коротко гавкает. Я отламываю ещё крошечный кусочек хлеба и, макнув в остатки подливки, бросаю ему. Хлопают челюсти и, пёс мгновенно глотает подачку. При этом он продолжает неотрывно смотреть на меня. Что же ты, Егор, как бы говорит он, у родной матери деньги украл? Вот же ты сволочь… я то есть…

– Мам, я помню, – спокойно говорю я, поднимая на неё глаза. – Я не хотел тебе говорить, думал, что успею всё сделать, до того, как ты заметишь.

– Что сделать? – тихо спрашивает она.

Ну зачем, эти огромные, полные слёз глаза! Ну не надо, не люблю я это, говорил же уже… Я встаю из-за стола и иду в прихожую, где во внутреннем кармане пальто лежит пятьдесят восемь с копейками рублей. Достаю десятку, возвращаюсь на кухню и кладу её перед матерью.

– Прости меня. Если бы не эти олухи, ну, если бы они не напали на меня, ты бы ничего и не узнала.

– Да почему?! – начинает кипятиться мама. – Что это значит? Если тебе нужны на что-то деньги ты должен в первую очередь сказать мне, а не таскать втихаря, чтобы я не узнала. Мы же семья, Егор!

– Эх, ну я хотел тебе сюрприз сделать, поэтому и тайна, как ты не понимаешь?

– Какой ещё сюрприз?! Ну?! Говори, всё равно уже сюрприз не удался. Давай, признавайся.

– Да блин…

– Что?! – глаза у мамы становятся огромными, как блюдца. – Что ты сказал?!

– Блин… – пожимаю я недоумённо плечами, мол что такого.

– Какой ещё блин?! Ты совсем уже, матери такое выдать?! Ты что, действительно с хулиганами связался?

– Мам, да это присказка такая, ничего ведь страшного, чего плохого в слове блин? А хулиганы не так говорят, ты уж мне поверь. Просто слово-паразит.

– Вот именно, что паразит! Это эвфемизм, замена бранного слова, несущая смысл того самого… матерка. Ты говоришь, «блин», а подразумеваешь… э-э-э…

– Оладью, – вывожу я её из ступора.

– Чего? – не понимает она.

– Ну, оладушку, чё?

– В общем, чтобы никакой выпечки в речи, понял? Давай, объясняй зачем деньги утащил.

– Да, б… ой, хотел духи тебе купить на день рождения. Французские.

– Какие ещё духи?!

– «Климá» – пожимаю я плечами.

– Зачем?! – изумляется она. – Они целое состояние стоят, гораздо больше, чем десять рублей!

– Сорок, – соглашаюсь я. – Я скопил почти всю сумму.

– То есть как это ты скопил?!

– Ну экономил на карманных, подрабатывал там.

– Где ты подрабатывал?

– Мам, ну, что за допрос. Не крал же я их, и у тебя только на день одолжил, но из-за этих… нехороших редисок… овощи можно употреблять в речи? В общем из-за них всё сорвалось.

Мама хмурится, просвечивая меня рентгеном прищуренных глаз:

– Во-первых, до дня рождения ещё почти месяц, а во-вторых, с чего это такая дикая идея?

– Мам, – вздыхаю я, – ну ты же молодая, красивая женщина. Тебе надо свою личную жизнь устраивать, а ты всю её на меня гробишь, лучшие годы, можно сказать.

У неё дар речи пропадает. Она долго смотрит на меня вновь повлажневшими глазами, а потом встаёт и прижимает мою голову к своей груди. Вернее к животу. Ох, не нужно этих нежностей, очень прошу, не нужно…

– Как ты быстро повзрослел, – шепчет она, – а я даже и не заметила…

– Ай, – вскрикиваю я, – Мам, у меня голова того… не кантовать, ладно? Не забыла?

– Да-да, прости, – разжимает она свои объятия. – Не убирай ничего, я сама потом помою.

Она выходит из кухни и идёт в спальню, а я плетусь за ней. Спальня мной ещё не исследована. Похоже, отец действительно уже давно не с нами и я попал в самую точку. В спальне стоит старинный полированный шифоньер, мамина кровать, а в углу за дверью мой письменный стол.

Всё, как в моём детстве, только жили мы в такой же хрущёвке втроём, так что здесь у меня явный апгрейд в сторону роскоши.

– Мам, я пойду с Раджем погуляю, – говорю я.

– С кем?

– Ну, с Раджой.

– Не ходи, тебе нужен покой, я попозже сама его выведу.

– Да я потихоньку, бегать не буду. Мне свежим воздухом врач велел дышать, а вдруг завтра мороз, так что я лучше сейчас.

Мама ничего не отвечает, переваривая услышанное от меня ранее. Она садится на кровать и, поставив локти на колени, обхватывает руками голову. Я иду на кухню и навожу порядок. Мою посуду, а заодно осваиваюсь, изучая, что тут у нас где. Почему-то мне кажется, что я здесь надолго. Предчувствие, однако.

Пёс ходит за мной и, кажется, его насторожённость постепенно отступает.

– Ну что, Радж Капур, – обращаюсь я к нему, уперев руки в бока, – пойдём гулять?

Услышав знакомое слово, он недоверчиво делает взмах хвостом. Он как бы говорит, до вечера же вроде ещё далеко, точно гулять? Точно-точно. Пойдём, поносишься, энергию выплеснешь.

Мы выходим на большое пространство между домами, так называемую «поляну» и я спускаю Раджа с поводка. Он смотрит на меня почти удивлённо. Ты что, друг, не знаешь вкуса свободы? Беги! Найди какую-нибудь симпатичную девчонку, собачью, разумеется.

– Эй, Бражкин, ты чё своё чудище с поводка спустил? – раздаётся дерзкий голос за спиной.

Я поворачиваюсь и вижу троих пацанов примерно моего возраста. Щёки красные, глаза задорные, пальтишки куцые. Ретро, ёлы-палы. Впрочем, пальтишки не у всех, тот, что стоит впереди прикинут недёшево. Курточка японская, шапочка спортивная, джинсари, и не «Монтана», наверное.

Но вот, что меня беспокоит, я действительно размещаюсь настолько низко на социальной лестнице, что любые придурки могут так со мной разговаривать?

– Чё, язык что ли проглотил? Давай закуй обратно свою смесь бульдога с носорогом. У меня тут сестрёнка малая бегает.

– Сестрёнка может не опасаться, тем более, её чёт не видать, а вот ты шарики свои побереги, чтоб не откусили.

– Чё ты сказал?! – зависает румяный задира, явно не ожидавший от меня такого ответа.

– Э, Брага, тебе чё, детдомовские мозги отшибли?! – вступает второй хулиган.

Нет, определённо, смешное слово. Хулиган.

– Ну сходи во вторую спец, в травматологию да узнай сам у детдомовских, кому чего отшибли, – вполне дружелюбно отвечаю я. Можешь рядом прилечь если чё, решай, только сегодня кировская дежурит, а там хреново лечат, будешь потом ссаться всю жизнь.

– Ты чё, козёл, охамел?!

Охамел? Он действительно так спросил? Мне смешно делается и я даже улыбаюсь:

– Охамел, да, ржунимагу с вас, октябрята. Если чё, у меня справка имеется.

– Ты чёрт что ли? – делает шаг ко мне их заводила, меча громы и молнии. – А? Ты нюх потерял, щегол?

Тут одно из двух, или родаки крутые и имеют доступ к кормушке, или он сам шустрит типа Кахи. Или и то, и другое.

– Ну проверь, дурилка ты картонная, – ухмыляюсь я.

Злит он меня, мажорик этот. Он подаётся ко мне, а я поддев носком ботинка комок снега чуть подбрасываю его и резко пинаю, превращая в искрящуюся снежную пыль, красивую, но очень неприятную, когда она попадает на лицо и за шиворот.

Это моё действие вызывает яростный вой со стороны троицы этих крутых чуваков. Первый, тот что в японской куртке бросается на меня с перекошенным от злости лицом. Эх, отоварил бы я тебя, сердечный, да нельзя мне, на излечении нахожусь.

Он замахивается, но я просто делаю шаг в сторону, уходя от удара. Физподготовкой определённо надо заняться. От удара я, конечно, ухожу, но шапку он мне сбивает и на секунду замирает, заметив швы на моей голове.

– Чего смотришь, мажор, – говорю я. – Ты видишь, мне половину мозга вырезали? Так что я сейчас вас убью и съем. И мне не будет ничего, потому что я зомби. Слыхал про зомби, глупый и неразвитый ты человек?

– Да я тебе сейчас башку твою больную отшибу, ты понял?

– Ну давай, попробуй, – говорю я насмешливо. – На малолетке знаешь что с тобой сделают? Ну-ка, скажи «ку-ка-ре-ку», порепетируй.

Не выдержав такого неприкрытого издевательства, мажор предпринимает новую попытку атаковать. Я делаю ложный выпад, вводя его в заблуждение, и он тушуется, дёргается, теряет инерцию, а я подсекаю, как карася и он со всего маху падает лицом в снег.

В этот момент подбегает мой друг-мутант Раджа и начинает злобно лаять и кидаться на лежащего в снегу и матерящегося, как сапожник мальчика в модной и дефицитной японской куртке.

– Сожри его, Радж! – подначиваю я пса. – Сожри!!!

В этот момент двое других участников этого дворового бандформирования, должно быть поняв, что рискуют прослыть ссыконавтами, вдруг дёргаются в мою сторону и начинают хаотично махать руками.

Радж бросает поверженного врага и обрушивает гнев на наступающих.

– Да вы настоящие берсерки, пацаны, – говорю я. – Смотрите, друг друга не поубивайте.

Я отступаю, не желая ненароком подставить голову под лопасти этой мельницы. И в этот момент раздаётся истошный девчачий вопль:

– Стойте! Прекратите! Милиция!