Читать книгу Калифея - Арцви Шахбазян - Страница 7

Накануне Приам проиграл в слотах небольшой запас денег, и уже к утру заметил, что холодильник пуст. Пообедав в закусочной, он ждал ее в беседке почти до самого вечера, сутулясь от голода и пропуская через себя десятки мыслей о том, что мог ей не приглянуться или что она хочет с ним поиграть, не принимает его всерьез, а может, наоборот считает его слишком взрослым. На вид ей было не больше двадцати.

Когда она пришла, Приам Илиадис понял, что-то с ее настроением не так.

– Привет. Прости, что в тот раз не сказала – меня зовут Мелита, – призналась она, закончив все игры. – Я заставила тебя долго ждать?

– Нет, я тоже только пришел. Что случилось?

Она сжала губы, чтобы не заплакать, ее плечи по привычке подпрыгнули, и она покачала головой, – «Нет, – говорили ее добрые карие глаза, – я не смогу произнести ни слова. Скажи что-нибудь сам…»

– Мои родители живут на окраине Серры. Переехали, когда поняли, что я уже могу о себе позаботиться. Ну, то есть, не останусь голодным.

Он и впрямь тогда думал так же, как они, что человеку надо просто помочь встать на ноги и сделать пару шагов, а потом подтолкнуть и наблюдать: полшага, шажок и еще… значит, может сам. А сейчас, когда уже идешь своим ходом, бежишь, несешься, как ошпаренный бык, – уже некогда спросить себя, где и когда остановиться, чтобы не лопнуло сердце…

Приам протер пальцами краешки губ.

– Знаешь, о чем я вчера думал, когда ты ушла?

Мелита убрала за ухо прядь черных волос и подняла глаза. Она почти отстранилась от того, что ее мучило, и была готова слушать.

– В тот раз, когда ты ушла, я думал, стоило ли мне подходить, затевать разговор и спрашивать твое имя… Столько мыслей в голове… Знала бы ты, как я хочу перестать думать, но не получается. Я постоянно себя чем-то гружу. Меня иногда все так бесит! Вот я иду по улице Кифисьяс. Подростки, да какие подростки, дети лет шестнадцати, лежат в курилке, «вмазанные» до исступления.

– Что значит, «вмазанные»? – спросила Мелита.

– Значит, что-то приняли.

Она снова поправила непослушные волосы, вроде бы, поняв, что Приам заговорил уже совсем не о том, о чем поначалу хотел сказать, затем собралась с мыслями и призналась:

– Мой отчим тяжело заболел.

– Ох… Мелита… прости, я такую чушь несу. Ты сказала, отчим? – и тут же ему стало вдвойне неловко.

– Да, сама не знаю, почему я так сказала. Обычно я так не говорю, не уточняю подробностей. Он мне как родной. Совсем как родной. – Она вынула из сумки платок и сложила его вчетверо, чтобы спрятать в ладонь.

– А что с ним случилось? – спросил Илиадис так, словно спрашивал о собственном отце. Он будто должен был все знать, но почему-то не знал, и чувствовал себя виноватым даже в том, в чем не было его вины.

– У него третий день раскалывается голова. Томография ничего не показывает, а врачи разводят руками, потому что никакие обезболивающие не справляются. За последние трое суток он спал всего час. И я уснуть не могла. Даже сейчас слышу папин стон. Я не знаю, что делать… – в ее слабом голосе была беспомощность. – Вчера к нам заходил отец Филасеос. Мы помолились всей семьей, и боль отступила на целых два часа. Один час он спал, и мы уже успокоились, но потом боль вернулась еще сильнее и отняла у него последнее терпение. Он не может двигаться, есть, разгова… – Не договорив она заплакала и дрожащими пальцами поднесла платок к губам.

В беседке гулял ветер, вздымая ее волосы и стирая с лица тонкие следы набежавших слез. Приам сел рядом, обнял ее, и она уткнулась носом в его плечо, словно они были знакомы уже много лет и через многое прошли вместе.

– Мне надо идти, – сказала Мелита, – надо быть рядом с папой.

– Давай я провожу, – предложил Приам, – может чем-то смогу ему помочь…

– Нет, этим только хуже сделаешь. Он очень строгий. Если в таком состоянии он увидит меня с кем-то, точно не выдержит.

– Хорошо, только скажи, где еще я могу тебя увидеть? Когда?

– Появлюсь, как только папа встанет на ноги, – сказала Мелита, и, подняв глаза, сначала увидела выступавший кадык, щетину и крепкую шею Приама, затем его подбородок и высокие скулы. Она готова была отдать все, чтобы он ее не отпускал, но заставила себя попрощаться.

Приам напоследок коснулся ее руки, потом отступил и молча проводил ее долгим взглядом.

Несколько следующих дней он был сам не свой. Работа превратилась в мучительную тягомотину и сильно утомляла. Студенты замечали, что в нем нет прежнего огня, во время семинаров Илиадис слушал ответы лишь краем уха, а сам остро заточенным карандашом рисовал какую-то девушку. Поползли слухи самого низменного содержания. Когда одна из старост призналась ему в этом, Приам даже не стал дослушивать, сделал вид, что ему не до подростковых глупостей. Над преподавателями всегда шутили, и будь ты хорошим или плохим, сильным или слабым, умным или глупым, – над тобой все равно будут подшучивать. Единственное, что заставляло его беспокоиться – это слухи о его любви к азартным играм, но только потому, что он знал, как опасны эти игры для неискушенных студентов.

Приам признался себе, что Мелита поглотила добрых две трети его мыслей. Чистя зубы, он улыбался себе в зеркале, но смотрел как бы ее глазами, приглядываясь к ровному ряду зубов и думая о том, что стоит почаще улыбаться. Вечером он нашел время почитать, но, перелистав несколько страниц, понял, что все прочитанное растворилось где-то в бессознательном потоке мыслей, которые украла Мелита. Жаря яичницу, он представлял, как рядом Мелита готовит салат, а, включая телевизор, ложился под плед, который тянула на себя Мелита, и каждый шаг с их последней встречи был отмерен под бдительным наблюдением воображаемой Мелиты. Той Мелиты, которая оценивала его работу, подбадривала вовремя заняться отчетами, могла рано разбудить и своей улыбкой прибавить ему жизненных сил.

Он глотнул воды, лег в постель, выключил светильник и через несколько минут уснул. Ночью приснился сон, в котором Илиадис вновь очутился в беседке, только Мелиты там не оказалось. Старики играли в настольные игры, громко спорили о чем-то и размахивали руками. Он не устоял. За игрой в нарды чувствовал себя не так уверенно, как за карточным столом, но несколько партий дались хорошо. Зашли новые игроки, и Приам невольно уступил им место. Все будто переменилось. Двое играющих бросали кости, но на кубиках не было числовых значений. Он подошел ближе и заметил, что ни тот, ни другой не сдвинули с места ни одной шашки. Они оба злились, уже готовы были подраться. Их надо было остановить, успокоить, и Приам шагнул к столу. Когда он решил прервать игру, нарды превратились в маленькую дверь, а один из игроков, который был весь в черном, схватил старика за одежду, затащил на дверь и, взяв за шею, стал стаскивать его в открывшуюся створку… остальные испугавшись расступились и, подвязывая к балкам черные ленты, покинули беседку. Приам бросился к старику и успел схватить его за ботинок, но чуть не упал вместе с ним. Старик провалился в узкую дверную щель, а дверь с треском захлопнулась, вновь превратившись в нарды. Уродливый игрок, сидевший напротив, достал платок, протер лакированную поверхность с изображенными на ней крест-накрест сатирами и вытянул кулаки. Приам невольно выставил ладони, и тот вложил в них кубики. -Бросай, – прохрипел старый.

Приам вскочил от ужаса. Его еще целый день преследовал грохот игральных костей и безликий старик с воплем «Бросай». Это была ночь с четверга на пятницу, и как он потом узнал, – ночь, когда перешел в вечность отец Мелиты.