Читать книгу Аромат изгнания - - Страница 5

Первая тетрадь
4

Оглавление

Большое здание сиротского приюта, попечителем которого стал мой дед, манило и завораживало меня. Это был старый дом собраний мормонов, в котором сохранился большой крытый бассейн, служивший прежде для ритуалов второго крещения. Я часто думала обо всех этих детях, засыпающих вечерами без маминого запаха лаванды.

Пьер, Мария и я примерно раз в месяц бывали в сиротском приюте с дедушкой и мамой. Когда мы входили в большое здание, сердце сжималось при виде брошенных детей. У них были уроки, точно так же как у нас. Наверно, некоторые тоже мечтали, улетая глазами в небо. Мама всегда была с ними ласкова. Они поднимали на нее взгляды, алчущие нежности. На несколько часов она становилась единственной звездой в их пасмурных небесах. Пьер быстро заводил друзей среди самых озорных, и дедушка, который терпеть не мог баловства, ласково, но твердо призывал его к порядку. Брат, казалось, всегда искал причину ослушаться, но в конце концов повиновался, как бы нехотя.

Я же познакомилась с Жилем, маленьким робким сиротой старше меня на год. Как только я его увидела, мое сердце забилось чаще, я даже испугалась, что Жиль услышит его стук в тишине. Его темные волосы и смуглая кожа удивительно контрастировали с очень светлыми зелеными глазами. Когда они устремились на меня в первый раз, я невольно ощутила связь с ним, как будто он безмолвно говорил со мной на своем таинственном языке. Жиль был непохож на других и всегда держался в стороне. Когда мы входили в класс, дети замолкали и смотрели на деда с почтением и благодарностью – монахини давно объяснили им, что они обязаны своим спасением этому доброму и благородному человеку. Но Жиль глядел на него иначе. Казалось, в нем трепетала обида, стойкая, хоть и неуловимая. Его колючие глаза обладали силой пули, выпущенной в упор. В приюте было около ста двадцати детей, и мне поначалу не представлялось случая обратиться к нему. Когда наступало время уходить, по классу проносился печальный вздох. Я искала взгляд Жиля, затерянный среди других. Иногда он смотрел на меня лишь в самую последнюю минуту, когда я уже поворачивалась, чтобы уйти. Его глаза кипели и втягивали меня, и я спрашивала себя, что же так сильно в нем дрожит.

Вернувшись домой, я устремлялась мыслями к Жилю: вот он, наверно, идет в столовую среди сотни таких же невинных, брошенных на съедение жизни. Потом наступал час обеда. Пьер, Мария и я гуськом направлялись в маленькую ванную вымыть руки и прополоскать рты. Монахини в школе советовали нам хорошенько полоскать рот, чтобы ложь не разъедала изнутри наши тела. Я лгала нечасто, но в сомнениях так усердно полоскала рот, что Пьер смеялся надо мной.


Я посвятила в тайну моего сочинительства только деда, потому что боялась колкостей Пьера, всегда готового посмеяться над моими чаяниями. Он любил соревноваться и терпеть не мог проигрывать. Этот последний пункт часто беспокоил дедушку, потому что, сказал он нам однажды, «в жизни надо уметь проигрывать, чтобы иметь возможность выиграть». Но Пьер к нему не прислушивался. Его вспышки гнева были известны всему дому. Мы замечали знаки, предвещавшие их. Пьер становился белее снега, потом вдруг заливался багровой краской, как будто раскаленное пламя готово было его пожрать. У нас оставалось несколько секунд, чтобы укрыться, пока на дом не обрушилась гроза. Зачастую деду приходилось выходить из своего кабинета, чтобы успокоить Пьера, и тогда тот уходил к себе в комнату, устав от собственного гнева.

Открыв для себя слова, я обрела невиданную доселе силу, и долгие утренние часы, проведенные в школе, были мне все более невыносимы. Я смотрела на небо, затерявшись посреди скучного урока, и сочиняла стихотворения, пользуясь облаками как школьной тетрадью. Ветер толкал мое облако, словно переворачивал страницы времени. Часто я складывала ладони и опускала голову, вымаливая у Бога стихи.

– Пожалуйста, посей семена в моем сердце, чтобы дерево поэзии пустило во мне корни!

Однажды, вернувшись из школы, я искала повсюду мою тетрадь со стихами, но нигде ее не находила. Я обшарила все углы комнаты, неудержимая паника накатила на меня. Мое единственное сокровище исчезло. Меня вдруг выбросило в серые воды обыденной жизни. И снова я пошла к деду с покрасневшими глазами.

– Мы отыщем твою тетрадь, Луиза. Твои стихи не пропали. Ты их родила, теперь они живут своей жизнью.

Я посмотрела на него, ошеломленная этими словами.

– Но, дедушка, если ни Пия, ни мои стихи мне не принадлежат, есть ли вообще на этой земле что-то мое?

Дед посмеялся над этим вопросом, заданным под воздействием праведного гнева.

– Ничто не принадлежит тебе, Луиза. Но ты в ответе за цветок, который растет в тебе день ото дня.

Я опустила глаза, пытаясь заглянуть в себя. Потом побежала в свою комнату и выпила большой стакан воды, чтобы мой цветок рос побыстрее.

Вечером за ужином Пьер с важным видом прочел одно из моих стихотворений. Так вот кто украл мои слова! Я громко закричала, требуя мою тетрадь. Услышав наши вопли, пришла в гостиную мама. Я разрыдалась и пожаловалась на брата, открыв таким образом матери мои поэтические таланты самым жалким образом. Ей достаточно было без слов устремить взгляд своих больших глаз на Пьера, чтобы он встал из-за стола и вернул мне мою тетрадь.


Прости меня, дитя мое, что описываю все это так подробно, но мне нужно поделиться с тобой воспоминаниями. Рассказывая тебе все, я извлекаю их из сундука моей памяти, в котором они заперты слишком давно…


Папа часто уезжал. Когда он возвращался, Пьер, Мария и я с нетерпением ждали рассказов о его путешествиях. Страны, в которых он побывал, были для меня неиссякаемым источником грез. Особенно я любила, когда он рассказывал нам про Ливан и его пестрые базары.

– Тебе бы очень понравилась страна кедров, Луиза, – всегда говорил он мне.

Потом наступал столь желанный момент раздачи подарков – вещиц, которые он выбирал специально для нас. Я расставляла их в своей комнате с каким-то даже благоговением, зная, что каждый из этих подарков приехал из другой страны – Италии, Франции, Сирии, Египта или Ливана.

Вернувшись из Бейрута, отец подарил мне однажды фотографию кедра, над которым кружила туча птиц. Я рассматривала снимок вместе с Марией и была ошеломлена тем, что обнаружила.

– Смотри, у него два глаза и рот!

Она уставилась на фотографию, вытаращив глаза, потом повернулась ко мне и прошептала:

– Но значит… Он живой!

Я прижалась к фотографии ухом, и Мария тотчас последовала моему примеру.

– Послушай, Мария, он дышит!

Мы обе одновременно почувствовали его ровное дыхание. Пьер получил в подарок медную саблю, а Марии досталась восхитительная шкатулка для украшений из резного дерева, инкрустированная перламутром. Мы висли на шее у папы, пока мир не призывал его в очередной раз и он не исчезал на несколько недель из нашего привычного окружения. Я прижималась щекой к его бороде и вдыхала запах табака, который он курил. Я любила смотреть на этот ритуал, начинавшийся с прочистки великолепной черной трубки. Папа резкими движениями выбивал ее о подошву, наполнял душистым табаком и чиркал спичкой, чтобы поджечь его. Чуть едкий запах наполнял комнату, щипал глаза. Папа несколько раз затягивался, раскуривая трубку, и откидывал голову назад, наслаждаясь бесконечным покоем этого момента.


Половину рабочего времени дедушка принимал посетителей и выслушивал их жалобы и просьбы. Иногда он разрешал мне присутствовать при этих разговорах: я тогда должна была прятаться под столом. Однажды в его кабинет вошел старик в грязной одежде. Я видела только ноги: они почти не отрывались от пола, пока старик шаркал к большому креслу. Он огляделся, не решаясь сесть, пока дед сам не предложил. Этот человек принес с собой неописуемую тревогу, почти осязаемую, словно наполнившую воздух тяжелой серой пылью. Я инстинктивно отползла, прижимая к сердцу тетрадь со стихами. Дедушка сказал старику «добро пожаловать», а тот вдруг упал на колени, сложив руки в жесте отчаяния и патетической печали.

– Дайте мне поесть… Пожалуйста!

Я сидела неподвижно, с бешено колотящимся сердцем, не зная, кинуться ли ему на помощь или, наоборот, продолжать прятаться, чтобы он не знал о еще одном свидетеле его бедственного положения. Дед встал и обошел письменный стол.

– Прошу вас, любезный, встаньте.

Несчастный закрыл залитое слезами лицо руками с черными ногтями. Дед вызвал слугу и сам отвел гостя на большую кухню, где тому подали горячий обед. Дед приказал дать бедняге еды с собой и велел ему завтра же явиться к управляющему, чтобы получить работу. Я смотрела, как старик ест. Видела, как мало-помалу просияло его лицо, потому что к нему возвращались силы и надежда. Напоследок ему принесли десерт и кофе. Он дважды попросил добавки, словно отгонял призрак нужды и убеждал себя, что это ему не снится. Дед смотрел на него, улыбаясь.

– Как вас зовут?

Старик с минуту поколебался, как будто забыл, что он – человек, что был когда-то ребенком с веселым смехом и чистой душой. Имя свое он произнес с особым удовольствием.

– Меня зовут Сами.

Потом слуга наполнил ему ванну, и он ушел домой чистым и сытым. Он опустился на колени на гравий у порога дома и поцеловал лакированные ботинки деда, а тот поднял его и протянул ему руку, назвав «любезным» еще раз.

Когда я вернулась в свою комнату, сердце мое разрывалось от эмоций. Я села за столик и записала в тетрадь второе стихотворение, которое назвала «Бродяга»:

Прошу помощи, а не жалости,

              права на человеческий взгляд…

Я человек, а не отброс, я одинок,

                      а голод хуже, чем яд…

Посмотри в себя, я – твое отраженье,

                 что, если ты – мой брат…


Этот опыт глубоко потряс меня, дорогое мое дитя. Человек, ровесник моего отца, оказался настолько обездоленным – это изменило мое представление о многом, и ледяной сквозняк проник сквозь шелковые шторы, которыми было задернуто мое детство.


На Пасху дедушка всегда звал нас в большую арабскую гостиную и просил помочь слугам собирать тюки с одеждой для бедных. Каждый из нас должен был расстаться с вещами, которые больше не носил. Мария, в своей бесконечной доброте, хотела отдать все, что имела.

– Я хочу отдать все, что у меня есть, мама. Я оставлю себе только одно платье.

– Нет, Мария. Оставь себе одежду, которую еще носишь, и отдай только то, что больше не надеваешь.

Мария смотрела на нее, не понимая.

– Но, мама, если все эти люди такие бедные, мы можем отдать им все!

– Но, если мы отдадим им все, сами станем бедными.

Мария, задумавшись, смотрела на маму своими большими чистыми глазами.

– Но, если так случится, мама, нам помогут те бедные, которым помогали мы!

Простота ее рассуждений всегда смешила нас, но ее удавалось переубедить, зачастую после замечания Пьера, что, пока мы разговоры разговариваем, бедные ждут. Мария уходила с мамой в свою комнату и прилежно выбирала одежду, которую собиралась отдать. К концу дня тюки занимали весь ковер. Слуги грузили их на тележки и увозили, останавливаясь перед другими домами, чтобы собрать больше вещей. Потом их везли в церковь, где одежду раздавали. Дедушка всегда добавлял сумку, набитую деньгами, а также ткани, мыло и изящные вещицы, зачастую привезенные из Сирии. Он говорил мне, что одежда лишь восполняет нужду, тогда как излишки приносят истинное удовольствие.

Вечером, в тишине своей комнаты, я думала о маленьких девочках, которые будут носить нашу одежду – мою или Марии. Я спрашивала себя, достанется ли им что-нибудь от нас – запах или волосок, попавший за подкладку или обмотавшийся вокруг пуговицы. Я думала, что одна из них на короткий миг станет мной, впервые надев мою блузку, пока ее запах не сотрет следы моего.

Я хочу передать тебе немного твоей культуры, дорогое мое дитя, как дед передал ее мне. Семь недель до Пасхи мы не ели никакой животной пищи: ни мяса, ни яиц, ни молока, ни сыра, ни масла. Все, что мы ели, было либо вареным, либо жареным на растительном жиру. Я была очень горда: Иисус знал, что я не ем животной пищи. За это я просила его быть милосердным к моему брату, который продолжал объедаться молоком и маслом, постепенно опустошая кухонные запасы. В четверг на Страстной неделе город заполняла суета. Мы ели вареную чечевицу, спрыснутую уксусом, а потом красили пасхальные яйца. В пятницу пекли чорег, изумительно вкусный плетеный хлеб, для которого нужны были яйца, мука, сахар, молоко, масло, дрожжи, куколь, махлеб и семена белого кунжута. Чтобы приготовить его, требовалось большое умение и бесконечное терпение – надо было несколько раз вставать ночью и месить тесто, чтобы оно хорошо поднялось. В воскресенье мы всей семьей отправлялись в церковь, где все с жаром молились. Потом мы навещали старейшин общины, которые всегда угощали нас сладостями, и возвращались домой, чтобы наконец съесть чорег. Каждый получал кусок, и мы медленно, со вкусом жевали, а потом брали крутые яйца и били их, стукая друг о друга. Это были дни, полные счастья. Больше всего на Пасху я любила, когда нам рассказывали, как Иисус провел сорок дней в пустыне, среди диких зверей, и ангелы прислуживали ему, а дьявол искушал. Я пыталась понять, что значит «искушает дьявол». Может быть, он искушал Пьера, когда тот, несмотря на запрет, не мог устоять перед соблазном съесть яйцо?

Я шла к деду, чтобы расспросить его обо всех этих вещах, которым нас учили и которые мы понимали так плохо. Мы-то были христианами, но ведь существовали и другие религии. И другие необязательно верили в то же, что и мы, – так что, в сущности, вопрос был в том, кто прав.

– Сколько красок ты можешь насчитать, когда смотришь на сад? – вопросом на вопрос ответил дед.

Я принялась считать, но быстро обнаружила, что их слишком много, чтобы определить точное количество.

– Все цвета образуют друг с другом новые гармоничные сочетания. Представь себе этот сад в одном цвете. Это же будет смертельно скучно, правда? Так же обстоят дела и с религиями. Они образуют огромную цепь, и из каждого зерна произрастает новый цветок в Божьем саду.

Я очень точно поняла, что он мне сказал, и посмотрела на сад новыми глазами. Сколько раз дедушка отвечал на мои детские вопросы?

Я рассказала все это Марии.

– Это значит, что сад, где растут одни только розы, – не настоящий сад? – спросила она.

– Вот именно. Дедушка сказал, что для созданий, которые растут в саду, лучше, чтобы было много разных цветов.

– Создания, которые растут в саду, – это мы?

– Точно!

Мы серьезно посмотрели друг на друга, проникшись этим уроком.


Бабушка слегла. Она жила в большой зеленой спальне, далеко от комнат, где мы проводили все свое время. Мы знали только, что она очень больна, что нам запрещено заходить в крыло дома, где была ее комната, и тем более входить к ней; я смутно помнила, какой она была четыре-пять лет назад, как она наклонялась поцеловать меня или помогала маме заплетать мне косички. Мало-помалу она исчезла из нашей жизни, а мы, тогда еще совсем маленькие, не задавали вопросов. Однажды, бродя по дому, я подошла к ее спальне. Тихонько открыла дверь. Комната была погружена в сумрак. Кислый запах витал в воздухе. Я невольно отпрянула. Бабушка с трудом повернула голову ко мне и сделала знак войти. Ее красивые глаза глубоко запали, а исхудавшие щеки так ввалились, что их не было видно. Я не смела шевельнуться. Она с трудом взяла меня за руку и сжала ее. Что-то произошло от этого прикосновения, как будто слияние душ, из которых одна уже знала все, а другая не знала ничего. Страх и брезгливость, которые я испытывала к тому, что сжигало ее, не зная в точности, что это, в эту минуту вдруг испарились. Я посмотрела на ее бесплотную руку, сквозь которую почти можно было читать – так проступали на ней вены.

Дверь открылась; вошел дедушка и удивился, увидев меня. Бабушка попыталась привстать в постели, но не смогла.

– Луиза… моя внучка… она пришла, – выговорила она.

Дедушка сел по другую сторону кровати и взял бабушку за руку. Она улыбнулась, показав рот, в котором не осталось зубов, и уснула в спокойствии предвечернего часа.

Вернувшись в свою комнату, я схватила тетрадь со стихами, чтобы выплеснуть в нее слова, которые так громко звучали во мне, когда я думала о бабушке.


Через несколько дней, возвращаясь из школы, Мария нашла оголодавшего котенка, бродящего в поисках пищи. Она попросила слугу остановиться, но тот отказался, испугавшись, что от бедного животного может заразиться всякими болезнями. Мария не могла вынести вида маленького брошенного существа. Она закатила истерику, и слуга был вынужден направиться к котенку, который испуганно попятился. Тут подошла и Мария и ласково заговорила:

– Иди ко мне, котик… Иди сюда!

И малыш бесстрашно пошел к ней. Мария несла его на руках до самого дома, куда срочно вызвали ветеринара, чтобы он осмотрел животное. Врач сказал, что котенок совершенно здорово, к нашему несказанному облегчению. Марии разрешили оставить его себе. Она назвала его Прескоттом. Маленький армянский котенок получил имя английского лорда и быстро стал полноправным членом нашей семьи. Все мгновенно к нему привязались. Мария его обожала. Она проводила с ним все свободное время, пытаясь воспитать. Он быстро приучился к чистоте и даже стал приносить нам предметы, которые мы бросали. Еще он умел скрестись в окно и перепрыгивать через скамеечку, которую Мария ставила на ковер в своей комнате. По утрам я открывала дверь в комнату Марии и заставала их с Прескоттом крепко спящими. Но как ни баловали его мы все, он оставался маленьким и довольно худеньким. Даже Пьер часто играл с ним после школы. Когда котенок оказывался с Пьером, его поведение совершенно менялось. Даже по походке было понятно, что зверек – настоящий самец. Правда, когда в комнату входила Мария, Прескотт тут же забывал о своих мужских повадках и бежал к ней.

Мы с Марией часами могли сидеть в своих комнатах и вырезать бумажные фигурки, которые она тщательно раскрашивала. Потом мы наклеивали их на картон для жесткости. Это были наши «бумажные люди». Целая семья, с живой и здоровой бабушкой, дедушкой с глазами синее неба, мамой цвета лаванды, котенком…


Смерть бабушки стала первым событием, ранившим мой детский мир. Я знала, что она больна, но мне казалось, что с нами ничего не может случиться, что наши дни, проведенные рядышком, обезопасили нас от несчастья. Я вернулась под вечер из школы и застала в доме суету. Слуги велели мне подняться к себе в комнату. И тут же что-то стукнуло в сердце, как три удара гонга, что звучат в театре перед тем, как поднимется занавес. Я была готова разрыдаться, как будто уже угадала дальнейшее, и все мои плотины мало-помалу сдавались под давлением. Я побежала в кабинет деда. Он сидел один в хорошо знакомой мне обстановке.

– Дедушка!

Он раскинул руки и крепко обнял меня. И тут я внезапно поняла, что бабушка никогда больше не проснется в своей постели и не посмотрит на меня с улыбкой. Огромная слеза перелилась через ресницы, потекла по щеке и затерялась в складках дедушкиной одежды. Он погладил меня по волосам, не говоря ни слова, и, несмотря на его сильные руки и прямую спину, я почувствовала, как и в нем поднимаются воды. Его река вышла из берегов, и он тихо заплакал посреди своего большого кабинета, куда столько людей приходило за утешением. К нам пришел папа и тоже разрыдался. Меня поразил вид плачущих папы и дедушки. Я отчаянно цеплялась за дедушкину руку, чтобы он знал, что я с ним в этот печальный момент.

– Луиза, куда ушла бабушка? – спросила меня Мария, когда я пришла в ее комнату.

Я не знала, что ей сказать. Я всей душой искала ответ, который мог бы удовлетворить нас обеих. Я не видела бабушку мертвой и не понимала, что это значит. В последний раз, когда мы с дедушкой уходили из ее спальни, она улыбнулась и погладила меня по щеке. Что же могло произойти между этой последней минутой и слезами, которыми был залит весь дом? Где же была бабушка? Мария пристально смотрела на меня в ожидании ответа.

– Я пойду посмотрю, где бабушка, – сказала я ей.

Я вышла из комнаты, побежала в гостиную и бросилась на шею маме, чтобы забыть все мои раны.

– Мама, куда ушла бабушка?

– Бог призвал ее.

– Но почему?

– Наверно, она была ему нужна.

– Но ведь нам она тоже нужна!

Мама, кажется, немного рассердилась, что я не удовлетворяюсь ее ответами, но продолжила объяснения – она не могла отпустить меня, не утолив мою жажду понять. Она усадила меня на диван с бежевым узором и взяла за руки.

– Бог призвал ее к себе, потому что любит ее всем сердцем.

Я приняла это к сведению и задумалась, пытаясь распутать нити мыслей, которые переплелись у меня в голове как спагетти.

– Бог всегда призывает тех, кого любит?

– Да.

– А меня он любит?

Маму как будто удивил мой вопрос.

– Конечно, Луиза! Он любит и хранит тебя.

– Тогда почему же он не призовет меня к себе, как бабушку?

Это возражение ее в высшей степени смутило. Она позвала деда и оставила нас вдвоем.

– Бог не обращается со всеми людьми одинаково. Если он не призывает тебя к себе, это значит, что у него на тебя другие планы, и он хочет, чтобы ты жила как можно лучше, продолжая заботиться о других, как ты всегда делала. Знаешь, умерло ведь только бабушкино тело, но ее душа будет всегда хранить тебя. Еще больше – теперь, когда у нее нет земного воплощения.

Я представила себе бабушкину душу, парящую на ветру, такую же свободную, как Пия. И тогда особенно остро почувствовала, что моя душа заперта где-то внутри меня. Мне так хотелось, чтобы она смогла улететь и встретиться с бабушкиной душой. Я побежала в комнату Марии, которая играла с Пьером. Я рассказала им все, что услышала от дедушки. Мария нахмурила брови и огляделась.

– Значит, ты думаешь, что бабушкина душа где-то в моей комнате?

– Да.

Пьер расхохотался.

– Смешно! Бабушка просто умерла. Ее закопают в землю, и все будет кончено.

Мария закричала от ужаса. Мне пришлось обнять ее, чтобы успокоить.

– Он нас просто дразнит, Мария, он этого вовсе не думает.

Вечером мама прикоснулась лавандовым поцелуем к моему лбу. Я быстро уснула после такого долгого дня волнений и слез, дня, который пошатнул чудесный дворец моего детства.


Назавтра я ни за что не хотела выходить из своей комнаты. Мама пыталась выманить меня лаской, папа гневом, но ничего не помогало, и тогда за мной послали деда. Он был одет в черное и показался мне очень бледным в ярком утреннем свете. Дедушка присел на корточки и положил руку мне на плечо. Выражение его лица было таким ласковым, что я не могла больше сдерживать слезы. Они потекли на тетрадь и начали размывать стихотворение, которое я только что закончила. Дедушка взял его и прочел. Лицо его дрогнуло от сильного волнения.

– Я хочу, чтобы ты прочла его на похоронах. Хорошо?

Я колебалась недолго, ему я не могла ни в чем отказать.


Церковь была полна народа. Я сидела рядом с дедом на старой деревянной скамье, рассеянно слушая голос священника. Потом дед встал и взял меня за руку. Вся толпа смотрела на меня, потому что происходило нечто непривычное. Я встала перед бабушкиным гробом и начала читать свое стихотворение. Мой голос, обычно тихий и спокойный, вибрировал от волнения:

Бабушка, твои глаза нежности полны…

Ты не поешь, но я слышу нотки из леса

                             твоей жизни…

Бабушка, тебя больше нет, но теплый ветер

              доносит до меня твой аромат…

Бабушка, прошу тебя, не уходи далеко.


Стихотворение кончилось, и я вдруг снова стала самой собой, без ширмы слов. Оробев, я прижалась к деду. Он гордо проводил меня на мое место, но по пути я услышала несколько слов, которые огорчили меня.

– Не может быть, эти стихи не мог написать ребенок!

– Ей всего восемь лет, кто-то наверняка ей помог!

Я поймала на себе папин взгляд. Казалось, он открыл во мне что-то новое, о чем даже не подозревал.

Мы вернулись домой, на поминки. Ко мне подошла молодая женщина.

– Луиза, твои стихи потрясли меня. Я могу поговорить с тобой пару минут?

Я слушала ее дрожащий голос, исполненный грусти. Она рассказала мне про свою мать, которая не хотела ее больше видеть после жестокой ссоры, и она была в отчаянии. София – так ее звали – сказала, что, услышав мое стихотворение про бабушку, поняла: ей, наверно, не хватает нужных слов, чтобы обратиться к матери и дать ей понять, как невыносимо это разрушительное молчание. Она подробно рассказала мне о причине их разрыва. Слова начали складываться в моей голове.

– Я обещаю вам, что попробую что-нибудь написать.

Она взяла мои руки в свои и крепко сжала их.

– Спасибо, Луиза.

Оставшись одна, я взяла перо и написала:

Дверь, что вела к тебе, стала каменной.

Сердце стало горой, слова – сорной травой…

Но наша любовь приведет нас в тихую долину…


Назавтра дедушка велел слуге отнести мое стихотворение Софии. Вернувшись из школы, я нашла на своей кровати маленький сверток и письмо. Мария схватила меня за руку.

– Можно мне остаться с тобой, Луиза?

– Мария, я хочу побыть одна.

– Но со мной ты все равно что одна, правда же?

– Да, но одиночество вдвоем – это не то, что одиночество в одиночестве.

– Ладно, в таком случае я тоже хочу быть в одиночестве… в одиночестве.

Она вышла из комнаты. Я глубоко вдохнула и, распечатав письмо, прочла слова Софии:

Дорогая Луиза,

Я не знаю, как тебя благодарить за такое прекрасное стихотворение. Прими этот подарок, предназначенный тебе. Надеюсь, что он тебе понравится. Спасибо от всего сердца.

София

Я распаковала подарок с бешено колотящимся сердцем. Это был пенал из красной кожи, который я полюбила с первого взгляда. Я достала из него очень красивое перо и сразу поняла, что больше никогда не смогу без него обойтись. Разные люди мало-помалу стали просить меня написать для них стихи, и вскоре я стала известна как «маленькая поэтесса из Мараша».

* * *

Я хотела, чтобы ты узнала все об этом чудесном детстве, которое так резко оборвалось в слезах и крови. Боже мой, вечные дни детства! Имею ли я право рассказывать тебе историю моей жизни? Но моя история – это и твоя история, а мое молчание уже причинило столько горя! Я никогда не говорила о тех событиях – потому что возвращаться в это болото невыносимо, пусть даже только в мыслях. Я выжила, но какой ценой? Можно ли быть готовым пережить столько драм? Мне понадобилось много времени, чтобы пристать к новым добрым берегам… Доверяясь тебе, я снова вижу себя такой, какой я была – ребенком, ласковым и легким, чувствительным и любопытным. Ребенком, подверженным порой острым эмоциям, слишком для него тяжелым. Ребенком любимым и балованным.

Аромат изгнания

Подняться наверх