Читать книгу Моя армейская жизнь - - Страница 7

Когда я был маленьким и несмышленым, то считал, что все в армии голодают.

Командир что-то прикажет солдату, а тот вскидывает руку к козырьку и напоминает:

– Есть!

Мол, сначала покорми.

Став постарше, я понял, почему женщин не берут в армию.

Они будут любое задание выполнять так, чтобы получить наряды вне очереди. И не готовы отдавать каждому военному честь.

Несбывшиеся мечты.

Мама часто мне говорила:

– Ой, туго придется тебе в армии с твоим характером.

Она произносила это трагическим тоном, с полным неверием в меня и мои военные способности. Как будто армия была для меня высоченным барьером перед входом в райские кущи. И мне предстоят тяжелые, невероятные испытания по его преодолению.

Перемахну – и у меня будет все: слава, уважение, деньги. Меня сделают национальным героем или, на худой конец, президентом международного кооператива.

А может сразу отправят на заслуженную пенсию и превратят мою жизнь в вечный праздник. Я буду ездить по стране и рассказывать пионерам саги о своей жизни.

Так считала моя мама.

Сам я армии не боялся нисколечко. Я был уверен, что там не пропаду. И даже больше – я вовсе и не собирался туда попасть.

Я мечтал быть артистом. И не просто мечтал, а имел некоторые способности. И даже, если хотите, талант.

У меня был голос. И какой!.. Я спокойно мог копировать голоса других людей. И даже птиц и зверей. Поэтому я был абсолютно уверен, что мое будущее никоим образом не будет связано с армией.

Увы!

Настало время, когда я убедился, как далеки бывают наши возвышенные мечтания от грубой земной реальности.

В одном учебном заведении объявили:

– В этом году актерского набора нет!

В других был конкурс: все население земного шара на одно место. И, когда я принес сдавать документы, весь народ топтался возле входа.

Олимпиец.

После провала папа устроил меня к своим друзьям в институт. За небольшую плату я готовил для научных сотрудников чай и занимал для них очереди в магазинах.

Должность моя называлась – лаборант. Правда, при приеме на работу я показал удостоверение токаря первого разряда – удивительную профессию, которую я освоил в школе, – и мне решили не портить рабочую карьеру.

В трудовой книжке записали специальность «токарь» и даже присвоили почетный второй разряд.

Больше того, кому-то в голову пришло повысить его аж до третьего. Но я решил, что это чересчур.

Конечно, я мог бы отличить суппорт от рапорта, но должны же быть какие-то границы наглости и нахальства.

Еще я приобрел вторую специальность – строитель коммунизма и высокое звание – ударник коммунистического труда.

Разумеется я не таскал кирпичи, не месил раствор, и у меня не было никаких ударных инструментов. Зато я твердо усвоил, что такое труд.

Коммунистический труд – это как участие в олимпийских играх, где важен не результат, а сам процесс.

Мне нужно было вовремя приходить на работу, вовремя уходить с нее, обедать в обеденный перерыв, не прогуливать, не пьянствовать, и не портить ни с кем отношений.

И за это, а не за какие-то конкретные и осязаемые результаты я получал зарплату.

Словом, движение – все, а конечная цель – ничто.

Но большим открытием это для меня не стало. Потому что в школе я уже прошел хорошую подготовку, которая называлась воспитанием навыков к труду.

Школьные годы.

Школа у меня была особая, с рабочим уклоном. Регулярно, два раза в неделю у нас проводились уроки труда. На них нас обучали токарному делу.

Это было скучное, монотонное занятие с увлекательной концовкой. Мы вставляли в зажим, который назывался тиски, металлическую болванку и напильником вытачивали из нее молоток.

У некоторых получалось похоже. Учитель труда, он же мастер производственного обучения, прикладывал уголок к граням изделия и давал ему соответствующую оценку.

А то, что не было похоже на молоток, оценивалось остальными. И, чем меньше оно походило на то, что было задумано, тем интереснее, веселее и смешнее было находить похожесть на что-то иное, отличное от молотка.

В углу мастерской стоял настоящий токарный станок. Нас к нему не подпускали. То ли он работал как-то не так, то ли вообще не работал.

Впрочем, это не мешало нашему наставнику регулярно, как заклинание, повторять главное правило токарного дела:

– Не оставляй ключ в патроне!

Это было таинственно и загадочно. По отдельности – про ключ и патрон – я знал. Но как это совместить?..

В какое место патрона можно вставить ключ, что бы он там остался? Как это сделать? И, если ключ удалось бы всунуть в патрон, зачем его непременно нужно оттуда забирать?

Однажды я не выдержал и спросил о возможных последствиях нарушения этого токарного закона.

В ответ педель долго и пристально смотрел на меня большими глазами с расширенными зрачками. Видимо, определял степень моей заинтересованности: дурак или действительно хочет знать?

– Это же техника безопасности! – объявил он.

– Ну и что? – не понял я.

Он выразительно постучал себе указательным пальцем по лбу и мрачно поведал:

– Потому что может попасть в голову!

Понятнее от его слов не стало. Но с тех пор я стал относиться к трудовику с большим уважением.

Возможно, и даже вполне вероятно, что он сам стал жертвой ключа и патрона, что и подвигло его в лоно воспитательного процесса.

Примерно с тай же частотой и трагичностью в голосе он сообщал правильное на его взгляд, название сплава, который мы, мальчишки, называли алюминием.

Он произносил его по слогам:

– Ду-ра-лю-мин!

И этим он еще раз подтверждал мои догадки и предположения.

Майор и муха.

Наше будущее – в наших руках. Надо верить в себя до конца и никогда не терять надежды.

Именно с таким настроением я вступил в военкоматовский кабинет.

– Можно?

– Зайди!

Майор, удобно расположившийся в кресле за столом, отмахивался от кружившей вокруг него мухи.

– Ну, где ты хотел бы служить? – спросил он, проглядывая мою анкету.

Я понял, что все зависит от меня. И, если мое будущее действительно в моих руках, надо сделать так, чтобы они стали продолжением рук майора с короткими толстыми пальцами и мясистой ладонью. И от этого зависит станет ли моя армейская жизнь ярким праздником или протянется чередой тусклых, безликих дней.

Я ринулся в атаку.

– Хотел бы служить в армейском ансамбле!

– Танцуешь? – поинтересовался он, отгоняя от лица муху.

– У меня голос.

Он воткнулся в анкету.

– Здесь этого нет.

– Понимаете, я умею подражать разным голосам. Как артист Винокур. Я мог бы вести конферанс.

– В Советской Армии игры в карты не допускаются, товарищ Стаканов! – строго заметил майор.

– Семенов!

– Это неважно. – Он сделал предупреждающий жест. – Подожди!

Докучливо вьющаяся вокруг майора муха села на краешек стола. Он сложил ладонь ковшиком и осторожно повел на нее. А потом резко дернул рукой вперед.

Муха взлетела и закружилась над ним.

– Ах, ты! – досадливо воскликнул военный.

Судьба, определенно, давала мне шанс. Это был именно тот самый случай.

Я стремительным движением схватил муху, слегка сжал ее в ладони и помятую, но живую выложил перед майором на стол.

Он свернул мою анкету трубочкой и пошевелил ею муху.

– У, тварюга!

Немного поиграв, он казнил анкетой насекомое и брезгливо смахнул ее на пол.

– Есть! – удовлетворенно заметил он. – Так что ты хотел?

– В ансамбль. Развивать способность.

– А по анкете ты – токарь!

– Я же говорил: голос…

– Что ты тут пургу несешь? – рассердился он. – Какой еще голос?

Он ткнул пальцем в злополучную бумагу.

– Токарь!

И тут я сорвался.

– Встать! Смирно! Равнение на середину! – взревел я голосом, который не раз слышал по телевизору во время парадов.

Майор, доселе вальяжно располагавшийся в кресле, вскочил, вскочил, распрямился и окаменел, выпучив глаза.

– Вольно! – разрешил я.

Майор опал и стек в кресло. Он платком вытер пот со лба, и лицо его стало медленно приобретать жесткие очертания. Не прост, ох, не прост был этот военный распорядитель судеб!..

– Значит, в ансамбль захотел? – зловеще спросил он.

– Ага.

– И голос у тебя?

– Угу.

– Сейчас мы тебя, певуна определим…

Он порылся в маленьком блокноте, предварительно загородив его от меня рукой и аккуратно вписал туда что-то.

…в ансамбль!

Вот так прервалась моя гражданская жизнь.

Дорожные впечатления.

Когда заплаканное мамино лицо в последний раз мелькнуло и исчезло, я впервые осознал, что это всерьез и надолго. И я вступаю в новую, неизведанную жизнь.

Нас на машине отвезли на вокзал. На перроне я впервые огляделся по сторонам и увидел, что попал в довольно странную компанию.

Рядом со мной оказались молодые люди, наголо остриженные, в обносках одежды, старенькой обуви и рюкзачками-сидорками за спинами.

Сопровождал нас лейтенант и двое бойцов с автоматами.

– По вагонам! – скомандовал лейтенант.

Все двинулись в вагон. Я заволновался, что попал не с теми и не туда.

Вообще-то убежать было можно. Но никто не бежал. И я решил навести справки.

– Тебя на сколько? – как бы невзначай спросил я у соседа.

– На два года. Как всех. А ты чего?

– Я, кореш, ничего.

Он посмотрел на меня расширенными глазами и отступил в сторону.

Я спросил другого.

– А кто в законе, знаешь?

– Чего, чего?

– Если что не так – пахан устроит. Смотри!

Он, поскуливая, спрятался за спину соседа.

– Пайка скоро? – шепнул я в ухо третьему.

– Не знаю.

– А ты по первой ходке?

– Ой! – заспешил тот в вагон.

Больше спрашивать было не у кого. Вокруг меня образовалось пустое пространство. И, стоило мне к кому-нибудь приблизиться, как тот испуганно шарахался в сторону.

– А может рванем, а? – предложил я в вагоне. – Сделаем ксиву. Возьмем хату. Засядем на малине. Заживем кучеряво!.. А, братан! – я хлопнул по плечу ближайшего ко мне.

– Мама! – жалобно позвал он.

Мое окружение уже в вагоне о чем-то шушукалось, старательно пряча глаза от меня. И я счел нужным предупредить:

– Если что – перо в бок! Концы – в воду! Вода – в реку! Река – в море! А там глубоко!..

Примерно через полчаса двое бойцов с автоматами сопровождали меня в купе лейтенанта.

– Сидел? Срок тянул? – строго спросил меня тот.

– Никак нет!

– Как попал сюда?

– Через военкомат.

– Так что ж ты здесь в корешей и паханов играешь?

– Так они ж преступники, товарищ лейтенант.

– Кто преступники?

– Ну эти, стриженные, в вагоне.

– Ха! Ха! Ха! – рассмеялся лейтенант. – Это, брат, армия, а не зона. Там твои коллеги – будущие воины.

– А прикид?

– Так проводили. Иди назад и больше не мути воду, – напутствовал меня лейтенант. – А ты бойкий хлопец. За пять минут столько человек на уши поставил. Гражданская специальность-то есть?

– Токарь. Второй разряд.

– Отлично! – обрадовался тот. – Тогда я, пожалуй, тебя к себе возьму.

– Это куда?

– К танкистам. В ремроту. А что ты еще умеешь?

– Могу подражать разным голосам. Мог бы выступать в армейском ансамбле.

Я продемонстрировал свое умение. Правда, помня недавний урок, человеческие голоса я копировать не стал. Зато пролаял, проблеял и прокукарекал.

– Да ты настоящий артист! – удивился лейтенант. – А петухом вообще здорово получилось. Но в армии это тебе не пригодится. Иди!..

И я отправился на свое место.

Когда раздавали ужин, мои будущие коллеги преподнесли мне мятую шоколадку и початую бутылку водки.

Водку я вылил прямо в окно.

– Мы теперь боевая часть, – объявил я, – а не какие-то гражданские разложенцы!

Все обреченно промолчали. Шоколадку я съел один.

– Надо бы делиться, – заметил я. – Но она маленькая. Поэтому я поделюсь своими ощущениями.

В ответ послышался общий вздох.

Человек в скверике.

В привокзальном скверике нас встречал Ленин, отлитый в бронзе на высоком постаменте.

Он стоял в традиционной позе: вполоборота, раздвинув мощные, позеленевшие от времени ноги, чуть подавшись вперед. На нем было распахнутое настежь пальто, костюм с жилеткой и галстуком. Он был простоволос. В одной руке он держал смятую рабочую кепку, другую вытянул вперед.

Во всем его облике подчеркивалась мысль о его прямой связи со всеми слоями советского народа.

Кепчонка указывала на его принадлежность к пролетариату. По костюму-тройке и галстуку он определялся как представитель трудовой интеллигенции. А постамент-опора под ним как бы олицетворял матушку-землю, то есть отражал его родство и единение с еще одной важной силой общества – крестьянством или колхозниками.

В его фигуре чувствовались готовность и желание к произнесению страстной, убедительной речи.

Но если поза его выглядела разумной и объяснимой, то позиция выглядела довольно странной: он стоял спиной к вокзалу.

Выходило, что прибывшие его не интересовали. Приехали и приехали. Никуда не денутся. А свою энергию, пафос, мощь своего темперамента он готов был обрушить на отъезжающих.

Получалось, он как бы призывал их никуда не ехать, а остаться и именно здесь и сейчас построить город его мечты.

Гиблое, видимо, это было место…

Впрочем, порассуждать на эту тему мне не удалось. Нас загрузили в машины и повезли в часть.

Прибытие.

Наше появление в части не стало событием.

Не было пышной торжественной встречи, оркестра, флагов и транспарантов. Не было праздника. Нас будто и не ждали.

Перед проходной лежали кучи песка и щебенки с брошенными рядом носилками. В глаза бросился угрюмый покосившийся забор в ошметках облупившейся краски.

В стороне производились какие-то работы. Грузоподъемный кран снял с автомобильного прицепа бетонный блок и занес его над болотом. Солдаты с мостков шестом направляли его. Один махнул рукой.

– Майна!

Блок стал опускаться вниз и мягко проваливаться в болото. Солдаты шестом сбили стропы с крюков. Блок с противным чавкающим звуком скрылся в черной жиже, как будто болото не просто проглотило строительный элемент, но и пережевало его.

– Восьмой за сегодня, – сообщил кто-то из бойцов.

На поверхности, на черном прямоугольнике болотной жижи, оконтуренной зеленой ряской, остались лопающиеся пузыри, будто вода кипела.

– Это ничего! – успокоил руководивший работами невысокий полненький капитан. – Ядро земли крепкое. Мы до него доберемся.

– А нельзя обойти? – поинтересовался я у одного из бойцов.

– Нельзя, – твердо ответил тот. – Будут отклонения от прямой линии. А приказано вести прямо.

Мне сразу почему-то вспомнился наш замечательный школьный наставник Дуралюмин.

И, как оказалось, это было еще только начало…

Сразу за проходной шла короткая асфальтовая дорога, которая заканчивалась широкой прямоугольной площадкой – плацем.

Слева и справа от плаца вытянулись одноэтажные казармы, перед которыми лежал аккуратно подстриженный газон. На нем росли высокие березы.

Впереди виднелся фасад еще одного здания, колоннами похожий на помещичий дом. Это была столовая, как я узнал позже.

Плац убирали и мыли. Несколько бойцов по очереди выплескивали воду из ведер. Шеренга солдат плотно сдвинутыми швабрами гнали эту воду перед собой.

На влажно блестевшей поверхности асфальта проступали белые пятна от вороньих испражнений, будто весь плац был болен человеческой болезнью витилиго.

С берез за процессом следили вороны. Время от времени они что-то прокаркивали и перелетали на другие ветки.

По узенькому бордюру между газоном и асфальтом метался сержант – сверхсрочник в большой офицерской фуражке.

– Надо, ребята! Надо сделать! Вы же комсомольцы!

Коричневая офицерская сумка билась у него на боку.

Распределение.

Сразу по приезду нас отвели в баню и выдали солдатское обмундирование.

Форма преобразила нас. Все ходили возбужденные. Брали под козырек и докладывали друг другу.

– Так точно! Слушаюсь! Бу сделано!

Наконец предбанник покинул последний. Руководивший помывкой прапорщик скомандовал:

– В колонну по три становись!

Это у него вылетело легко и свободно, как бы само собой. Он, видимо, ничуть не сомневался, что его команда будет так же просто и красиво выполнена. И отвернулся.

Я от избытка чувств подошел к нему военным шагом и выкрикнул:

– Есть!

Он внимательно оглядел меня сверху донизу.

– Стройся! Ты сюда прибыл служить, а не жрать!

И снова отвернулся.

Все завозились и затоптались. Увы! Та уверенность и убежденность, что звучали в словах прапорщика, никак не воплощались в действие. Все сбились в кучу и растерянно смотрели друг на друга.

И тогда я решил взять инициативу на себя.

– Беритесь за руки по трое! И прижимайтесь теснее!

– Что ты изобретаешь? – повернулся прапорщик.

– Строю колонну, что бы она была крепкой, – пояснил я. – Один прутик может сломать каждый, а если свести все прутики в один веник…

– Понятно, – прервал меня прапорщик. – Городской?

– Ага.

– Тусовка? Фарцовка? – он изобразил непристойные движения бедрами.

– Как вы угадали?

– Ничего, – успокоил меня младший командир. – Здесь тебя сделают настоящим бойцом.

Само распределение происходило в актовом зале. Офицеры с маленькими звездами на погонах выкрикивали фамилии и уводили новичков.

Меня долго не вызывали, и я уже начал подумывать об ошибке моего призыва.

– А что ты здесь сидишь? – удивился привезший меня лейтенант.

– Жду.

– Так ты уже определен ко мне в роту.

– А где это?

– Здесь. В воинской части двенадцать семьсот шесть.

– Не знал.

– Между прочим, гвардейская танковая часть.

– И что – я тоже буду гвардейцем?

– Непременно.

Я ошалело покрутил головой. Во как! Не успел я надеть военную форму, как тут же стал гвардейцем. У меня еще гражданские батоны в зубах застряли, а я уже вступил в когорту привилегированных воинов.

Гвардейцы всегда одерживают победы. А после их красочно отмечают. Мне представились поющие и танцующие цыгане, пенистое шампанское в бокалах и ночные вакханалии с юными одалисками.

– Да-а-а!..

Впрочем, я, наверно, перепутал гвардейцев с гусарами. Да и обстановка вокруг не предполагала подобных забав.

– Тищенко! – позвал лейтенант.

– Слушаю, товарищ лейтенант.

К ним подошел тот самый прапорщик, с которым мы вместе строили колонну. Выражение лица у него сделалось кислое и обиженное. Он что-то пробурчал под нос. Я уловил лишь одно слово:

– Чмо!

– Токарь второго разряда! – представил меня лейтенант. – Основа есть. Остальному – научим. Забирай бойца.

Первая ночь.

Ремонтная рота, в которую я попал, была кадрированной. По мирному времени в ней числился десяток бойцов, из которых в наличии было всего двое: узбек Алик Утеев и таджик Эдик Рахманов.

Рядовой состав нашего скромного ремонтного табунка располагался в казарме танкового батальона, куда поместили и меня, вместе с танкистами, которые были в полку главными.

Свою первую армейскую ночь я провел отвратительно. Досаждали комары, чужой храп и пуканье. Я долго не мог заснуть.

А потом вдруг провалился в сон и сразу вернулся в гражданскую жизнь…

В отделе намечался день здоровья с выездом за город. По этому поводу среди сотрудников распределяли обязанности.

– Семенов! За тобой спиртное, – объявил мне наш профорг Тюкин.

– Ладно, – согласился я. – А что надо делать?

– Купить водку. Петрович, сколько будем брать? – обратился Тюкин к ветерану отдела Сарапаеву.

– По бутылке на нос. Итого двадцать. – пробасил тот.

– Нас же в отделе восемнадцать. И есть женщины.

– У нас женщины и мужчины равны, – вмешалась в разговор младший научный сотрудник Лариса, посверливая меня глазами.

– Верно, – поддержал ее Сарапаев. – И запас всегда нужен. Если не доберем – куда в лесу бежать?

Мне вручили деньги и отправили в магазин.

Очередь в магазин тянулась с улицы. Я протиснулся в двери, чтобы справиться о наличии водки. На меня заорали и стали толкать…

Я проснулся.

От неясного гула голосов, топота ног по деревянному полу дрожали стенки в казарме. В рассветной полутьме метались фигуры полуодетых людей.

– Что это? – спросил я у соседа Алика Утеева.

– Это у танкистов. Тревога, – он сладко зевнул. – Это не нас, спи!

Первое задание.

Несмотря ни на что, утром я встал в превосходном настроении.

Гвардеец, военный человек – новая жизнь манила и интриговала меня. Мне немедленно захотелось совершить какой-нибудь подвиг.

Например, закрыть грудью вражеский пулемет. Но только чтобы его в этот момент заклинило. Или кончились патроны.

Или поднять людей в атаку с криком:

– Ура!

Но что бы враг испугался и побежал. А не стал отстреливаться.

Или ползти по-пластунски, на животе, чтобы передать важный пакет. Или взорвать мост. Или зажать зубами оборванный телефонный провод и восстановить порушенную связь. Но чтобы гаишники обязательно перекрывали движение, когда буду пересекать дорогу, чтобы меня не раздавили как бесполезную гусеницу.

Словом, хотелось выполнить трудную боевую задачу, остаться живым и скромно ждать в уголке награду и славу.

А с понедельника я решил готовить себя. Заниматься зарядкой, обливаться холодной водой, дважды в день чистить зубы. И обязательно отдыхать после обеда в мертвый час. Если, конечно, он будет – как в пионерлагере.

И меня совсем не напрягло, когда прапорщик Тищенко прямо с утра взял меня в оборот.

– Солдат должен уметь все! – объявил он.

– Так точно! – молодцевато вытянувшись, подтвердил я.

– Голосистый! – заметил он. – А пилить и колоть дрова умеешь?

– Так точно!

– Вот сегодня этим и займешься!

– Это боевая задача? – спросил я.

– Самая боевая! – подтвердил прапорщик.

– В рамках конверсии? – уточнил я.

– Именно. В этих рамках. А можно на козлах. Это удобнее.

– Есть! Разрешите выполнять?

– Ладно, – размягчился прапорщик, – пойдешь с Утеевым и Рахмановым.

– Разрешите быть старшим группы?

– Командовать хочешь?

– Так точно! Есть! Слушаюсь!

– Вот и слушайся… А старшим у вас будет Утеев. Утеев, помнишь, куда идти?

– Ага.

– Что такое ага? – возмутился прапорщик.

– Есть!

– Ну, идите.

– Так надо пилить и колоть дрова? – переспросил я.

– Ну да! – подтвердил Тищенко, вглядываясь в мое лицо.

– Слышали? – повернулся я к своим напарникам.

– Да.

Я задержался возле прапорщика.

– Зря вы не сделали меня старшим. Что-то я в них сомневаюсь.

Тищенко пробуравил меня взглядом. Но не заметил в моих чистых голубых глазах ничего кроме горячего желания добросовестно выполнять приказ.

– Ты не сомневайся, – напутствовал он меня. – Ты действуй.

Мы подошли к сараю. Как сказал Утеев, это был сарай нашего прапорщика. Прямо посередине сарая стоял желтенький «Запорожец». Внутри него вдоль стен были сложены аккуратные поленницы дров. Снаружи у стены валялись толстые суковатые бревна.

– Пиляй! – предложил мне Утеев, протягивая пилу.

– Я лучше каляй.

– Что, что?

– Ну это – рубай! – я сделал движения руками сверху вниз.

– А-а!..

Он потянул бревно к козлам. Я его остановил.

– Что ты собираешься делать?

– Пилять с ним, – он указал на Рахманова.

– Балда! – завопил я, хватаясь за голову. – Ты понимаешь русский язык?

– Понимаешь.

– Что тебе велел напилить и наколоть прапорщик?

– Дров.

– Дрова! А что собираешься пилить ты?

– Эта! – Он указал пальцем.

– Бревна! А такого тебе никто не приказывал.

Он призадумался. А я продолжил атаку.

– Приказ командира – закон для подчиненных. Ты хочешь его нарушить. В военное время тебя бы отправили под трибунал.

– Дрова надо жечь, – возразил бедный Алик.

– Правильно! Чем больше чурка, тем выше пламя. Чем выше пламя, тем больше жар.

– А это? – Он ткнул пальцем в бревна.

– Это он приготовил для строительства бани. Сруб. Пятистенок. – Я развел руки в разные стороны. – Нужно быть полным идиотом, чтобы портить столь ценную древесину.

– Пойду к прапорщику, – не сдавался Утеев.

– Напрасно, – сказал я. – Ты покажешь себя глупым и бестолковым человеком. Опорочишь нацию, которая славна своими выдающимися мыслителями.

Я был многословен, красноречив и убедителен.

Мы честно выполнили приказ. Мы напилили дрова. Сколько успели. Примерно половину поленницы.

Когда прапорщик увидел плоды нашего труда, он схватился за голову. И ничего удивительного: конверсия – процесс для военных болезненный.

А желания совершить подвиг у меня не поубавилось.

Вступление в профессию.

Лейтенант Изотов завел меня в мастерскую возле танковых боксов.

– Вот твое рабочее место, – поведал он, – верстачок, тисочки, точило.

Верстак стоял чистый. Тиски были аккуратно прикручены. А на точиле даже находился защитный пластиковый экран.

Лейтенант смахнул щеткой с верстака несуществующие пылинки.

– А это инструмент: рашпили, надфили, мечики, плашки, – повел он рукой.

Инструмент был аккуратно разложен по полочкам, подписан и пронумерован.

– Есть и токарный станок. Но – не работающий.

Все это великолепие могло произвести сильное впечатление на настоящего металлиста. И, по разумению лейтенанта, я должен был захлебнуться от восторга и подпрыгнуть до потолка.

Он совершенно не понимал моих планов. Он видел во мне будущего воина – ремонтника. А я мечтал как бы всего этого избежать.

Я знал про себя: все, что я делаю руками, у меня выходит плохо и коряво. Я знал, но не комплексовал.

Я верил в теорию компенсации. Если у человека один орган работает слабо, то другой – трудится с избыточной силой. И, если у меня непригодные к работе руки, то зато умная, полная мыслей и идей, голова.

Так я считал. Это меня грело.

Лейтенант об этом даже не догадывался, поэтому с энтузиазмом продолжил:

– Сейчас мы изготавливаем каркасы из арматуры.

– И как это производится? – поинтересовался я.

– Просто. Берем арматуру, режем ее на куски: четыре – по полтора метра и пять – по восемьдесят сантиметров.

– Я, пожалуй, запишу.

– Можешь записать. Но это легко запомнить: четыре – по полтора, пять – по восемьдесят.

– Да, это незатейливая работа, – согласился я.

– Это еще не все, – предупредил лейтенант. – Короткие куски гнем в квадрат со стороной двадцать сантиметров. Длинные прутья – это вертикальные стойки, а квадраты – это стягивающие и удерживающие конструкции. Стойки крепим проволокой по углам квадратов. И все! Каркас готов!

– Здорово придумано! – одобрил я. – А кто все это делает?

– Что?

– Ну это: режет, гнет, привязывает?

Лейтенант согнал с лица выражение доброжелательности.

– Все это делаешь ты! Режешь ножовкой по металлу, сгибаешь в тисках. Привязываешь произвольно – лишь бы вся конструкция держалась.

– Я все понял, – сообщил я.

– Вот и отлично! Это не совсем токарная работа, – извинительно заметил лейтенант, – но это – холодная обработка металла, в которой ты числишь себя специалистом.

– Верно, – подтвердил я.

– Тогда – вперед! – одобрил он мои будущие действия.

Арматура – длинные ржавые прутья – кучей лежали на улице возле мастерской. Бойцы пилили ее прямо на месте, сидя на корточках и положив под место реза деревянную чурку.

Признаюсь, меня не вдохновило ни само действо, ни будущий результат.

В самом деле, людей давно запустили в космос, детей научились зачинать в пробирках и окончательно разобрались, что атом, хоть и маленький, но очень и очень удаленький.

И в это же самое время, забыв о всех достижениях цивилизации, я должен был пилить металл ручной ножовкой, да еще и в весьма неудобной позе.

Да это же прямая дорога в пещеры, в каменный век, добывание огня трением.

Разумеется, я отверг этот тупиковый путь. И про теорию компенсации я вспомнил не зря.

Я отделил от верстака электрическое точило, снял с него ненужную защиту и добавил удлинитель, чтобы достать до розетки.

А после этого я стал пилить арматуру углом точильного круга, держа агрегат в руках на весу.

Арматура раскалялась докрасна и быстро резалась. Вокруг меня собрались бойцы.

Из под точила летели снопы оранжевых искр. Алик Утеев подставил под них фанерку. Они стукались о нее и разлетались в разные стороны.

Алик радостно смеялся. Алику процесс понравился.

Минут за двадцать я нарезал три комплекта и за день вполне извел бы на заготовку все прутья. Если бы процесс не прервали.

Передо мной стоял прапорщик Тищенко.

– Ты что устроил? – грозно вопросил он.

– Выполняю задание командира! – сухо ответил я. – Пожалуйста, не мешайте!

– Да ты за час сожжешь годовой запас абразивных кругов!

– Зато сделаю легко и быстро!

– А кто тебе обещал, что будет легко? – зловеще осведомился прапорщик, сворачивая удлинитель. – Все-таки ты будешь делать каркас?

– Буду! – коротко согласился я и прямиком отправился к лейтенанту.

Компенсационный механизм работал у меня на полную мощь.

– Товарищ лейтенант, а не кажется все это вам примитивным и глупым.

– Что? – напрягся он.

– Резать арматуру вручную, когда есть великолепный токарный станок.

– Я ж говорил – он не работает.

– Его надо починить и наладить.

– И ты за это берешься? – удивился мой командир.

– Могу попробовать, – скромно предложил я, – поковыряться.

– Что ж – пробуй! – благословил меня лейтенант.

Ремонтные дела.

Понимал ли я что-либо в ремонте станка токарного станка?

Конечно же, нет! Ничего! В этом вопросе я был сер и туп. Но из своей прошлой гражданской жизни я вынес олимпийский принцип исполнения всякой работы: главное – не результат, а участие.

И еще. Я успел разглядеть на станине замазанной краской металлическую бирочку. И прочитать на ней нужное.

Поэтому я смело приблизился к агрегату с большим разводным ключом.

На мое счастье лейтенант перестал появляться в части, чем заметно облегчил мое положение.

– А куда же делся наш боевой командир? – справился я у Утеева.

– Он стреляй! – поведал мне коллега.

– Не понял, – сказал я. – Сигареты что ли?

– Пистолет. Пуф-пуф!

Алик прищурился, изображая лицом процесс прицеливания и согнул указательный палец, имитируя нажатие спускового крючка.

– А, он спортсмен! – догадался я.

– Ага! Ага! – одобрительно закивал головой Алик.

Оказалось, что лейтенант метко стреляет, он снайпер, имеет разряд, входит в какую-то сборную и по этой причине находится то ли на сборах, то ли на соревнованиях. И вообще частенько отсутствует в части.

– Он жизнь понимает! – уважительно заметил Алик.

Зато прапорщик кружил вокруг меня, точно коршун над добычей.

Я крутил подряд все гайки, что обнаруживал на станке, в разные стороны, создавая иллюзию активной деятельности. Прапорщику однообразие моих операций внушало подозрение.

– Скажи, что ты делаешь? – однажды не выдержал он.

Терять мне было абсолютно нечего, и я пояснил:

– Шпиндель сошел со шпонки. Восстанавливаю строгую сосность различных калибров.

– А зачем это? – не отставал он.

– Для удобства шкалы оценки при минимальном допуске. Это резерв повышения точности обработки изделий.

– Так, так, – не очень убедительно проговорил прапорщик, и это воодушевило меня.

– А еще нарушена центровка шпонок. Отсюда разбаланс механизмов, что отрицательно влияет на толщину стружки, дает экцентриситет и может привести к полному заклиниванию механизмов вращения.

Я был уверен, что после моих тирад прапорщик немедленно отправит меня на губу, в карцер, на черный хлеб и воду.

А он неожиданно спросил:

– А машину ты починить можешь?

– Запросто. Но сейчас я занят.

– Понимаю, понимаю. Я подожду.

– А что у вас?

– «Запорожец» барахлит.

– Ну, это пару пустяков, – успокоил я его.

Позднее я уяснил причину его странного поведения. Когда-то он заведовал складом обмундирования. Потом то ли попал под сокращение, то ли не сжился со сменившимся начальством и его бросили на ремонтную роту.

Каждый день я популярно объяснял прапорщику суть моих манипуляций с гаечным ключом.

Странное, думаю, у него создалось впечатление о работе токарного станка и его ремонте.

Но всему приходит конец.

С очередных соревнований явился лейтенант и поинтересовался как движутся дела с ремонтом.

– Починил, – небрежно сообщил я, как о пустяке.

– Что? – изумился лейтенант. – Покажи!

– Сейчас. Алик подтянет провод.

– Он расправляет провод, чтобы его выпрямить, – вставил свое слово прапорщик.

– Вижу. А зачем?

– В сети ток переменный, а для питания станка нужен постоянный. Вот он его и выпрямляет – по кривому проводу прямой ток не пойдет, – пояснил Тищенко.

– Кто это сказал?

– Рядовой Семенов!

Лейтенант последовательно посмотрел на меня, на Утеева, на прапорщика Тищенко. И отвернулся.

Плечи его затряслись.

– И что скажешь? – повернулся он ко мне.

– Товарищ прапорщик совершенно прав! – невозмутимо ответил я. – Алик, давай конец!

Я вставил провод в нужное место. И нажал зеленую кнопку. Шпиндель зажужжал и закрутился.

У меня не хватит слов описать, что я увидел на лицах моих боевых товарищей. И я не стал делиться с ними моим открытием на маленькой, замазанной краской железной табличке было впечатано 380В, тогда как в обычной сети, как известно, напряжение составляет ровно двести двадцать.

Боевое крещение.

Человек в военной форме – это еще не солдат и не боец. Это так – актеришка, ряженный.

Мужчина становиться воином, только ощутив в руках тяжесть настоящего боевого оружия, выстрелив из него, почувствовав кисловатый запах сгоревшего пороха и разглядев вдалеке падающего вверх тормашками врага.

Лишь после этого он может принять присягу и из обыкновенного носителя брюк превратится в настоящего бойца.

Так рассуждал наш лейтенант, прохаживаясь вдоль строя в огневом городке, куда нас привели для первой для меня стрельбы.

– Чтобы стрелять, надо еще и понимать, что делаешь. А для этого надо знать устройство автомата.

– Так точно! – подтвердил я, довольный, что мое мнение совпадает с мнением командира.

– Может ты уже все знаешь? – вкрадчиво осведомился лейтенант.

– Может быть. Хотя и не очевидно.

– Тогда ответь: что это? – спросил он, указывая на дуло автомата.

– Штучка! – бойко отрапортовал я.

– О-о!.. – застонал лейтенант. – Это называется… – Он обвел строй испытующим взглядом. – …Это называется – целик!

– Вот оно где! – дружно восхитились все.

– Рядовой Семенов, о чем ты думаешь?

– О целике, товарищ лейтенант.

– Вот и неправильно. Это основная ошибка молодых.

– Почему?

– Запомните и зарубите себе на носу: в армии не думают. В армии исполняют приказы.

– Есть! Так точно!

– Продолжим!..

Лейтенант показал, как, собственно говоря, производится процесс стрельбы. Как пристегивается магазин с патронами, где находится предохранитель и как он снимается. А уж как нажимать на курок не надо было и объяснять.

Само упражнение тоже не выглядело сложным. Надо было по приказу командира по очереди выйти на огневой рубеж, занять положение лежа. И из этой позиции стрелять по мишеням, изображающим противника.

Чтобы никто не перепутал направление стрельбы и внешний вид неприятеля, мишени предварительно подняли.

Надо сказать, это был отличный противник. Безоружный, беспомощный, он торчал высоко и хорошо выделялся своим темно-зеленым цветом на фоне скошенной желтой травы.

Он был так крупен, заметен, легко различим, что поражать его из такой удобной и безопасной позиции, как положение лежа, было стыдно и неловко.

Когда подошла моя очередь, я лихо защелкнул магазин, спустил с предохранителя и передернул затвор.

– Разрешите бабахнуть по гадам стоя? – обратился я к лейтенанту.

Он в ответ что-то гыкнул, поднял руку и стал медленно отступать в сторону.

Помня мамино воспитание, что неприлично разговаривать с человеком, стоя к нему боком, я стал поворачиваться за ним.

Лейтенант зачем-то все шел и шел по кругу, держа одну руку на весу, а другой осторожно водя сверху вниз. Словно гладил дикое животное.

В конце концов он оказался напротив мишеней, и я опустил ствол, потому что при стрельбе по врагам мог зацепить лейтенанта.

Он выдохнул, как будто перед этим целый час вдыхал, и повел шеей.

– Отставить!

После окончания занятий я подошел к лейтенанту.

– Ваш пример с зарубкой на носу мне кажется не очень удачным.

– Почему?

– На своем носу ничего не увидишь. Можно только вывихнуть глаза. Чужой нос подошел бы лучше. Но если его обладателя переведут в другое подразделение, процесс полностью нарушится.

Федя – хлеборез.

Моя история на стрельбе, никаким образом не помешала мне принять присягу.

– Теперь ты настоящий солдат, – философски заметил Тищенко. – Тебе можно поручать боевое задание.

– Есть!

– Про еду – это кстати. Сегодня будешь в хлеборезке резать хлеб к обеду.

– И это боевое задание? А где же противник, враг?

– А ты представь себе, что буханки это и есть твой противник. И тебе поручается изрубить его на куски.

Довольный своей остротой, прапорщик завел меня в помещение хлеборезки и легкомысленно оставил наедине с вооруженным врагом.

Некоторое время я добросовестно вздымал и опускал нож. Пока сама монотонность процесса не стала действовать мне на нервы. Да и число целых буханок почти не убывало. Без выдумки и азарта здесь не обойтись!..

И тогда я согнулся, отклячил зад и представил себе лихим кавалеристом, скачущим на отчаянном коне, для чего даже выгнул ноги колесом.

И я поскакал, поскакал, поскакал…

Пыль летела из-под копыт. У меня в руке сверкала как солнце шашка. И я без устали рубил врагов направо и налево. Как капусту, на мелкие части, в куски, в крошево!

Я успел положить, наверно, целую дивизию. Когда в хлеборезку заглянул прапорщик. В этот момент я расправлялся с последней буханкой.

– Боевой приказ выполнен. Враг разбит, – отрапортовал я. – Закурить не найдется.

– Ты остынь, дружек, остынь, – дружески успокоил меня прапорщик, отбирая нож. – А закурить я тебе найду. Непременно найду. Не волнуйся.

И он ласково улыбнулся мне.

Сортир.

– Сегодня! Ты! Будешь! Убирать!.. – медленно и торжественно объявил мне прапорщик Тищенко. – … Сортир!

– Почему? – спросил я.

– Потому что тебе дается настоящее боевое задание.

И он поведал мне о значении и роли этого важнейшего и нужнейшего заведения в армейской жизни.

Ведь что в армии главное? Постоянная и непрерывная боеготовность личного состава! А обладает ли ею спешащий сюда человек? Способен ли он быстро и четко выполнить приказ командира?

Нет, нет и нет!

В этот скромный, можно сказать убогий кирпичный домик, выкрашенный в зеленый цвет, спешит озабоченный, напряженный гражданин, абсолютно непригодный для боевых операций.

Зато выступает назад!.. Орел! Армеец! Настоящий воин! Полный сил и желания одолеть любого врага!

Вот что такое сортир или по-военному нужник – удивительное место чудесных метаморфоз.

И пусть про него не слагают од и легенд, не упоминают в уставах и наставлениях и даже никогда не отражают на картах и схемах, это обязательный и непременный атрибут боевой подготовки.

Прапорщик умолк и вытер платком лицо.

Сказанное привело меня в полное недоумение.

Как же так? Почему? Если роль этого заведения так велика и значима, то почему чистить и убирать его доверяют не отличнику боевой и политической подготовки в качестве поощрения, а мне – раздолбаю и разгребаю – да еще как наказание? Это же нонсенс!

Свои рассуждения я довел до прапорщика, который просто захлебнулся от радости.

– Спиноза! Философ! Вот уберешь и узнаешь!

Я не стал спорить. А про себя решил, что это слишком высокая честь, и я до нее еще не дорос.

Я взял два полена, скрестил их на земле перед сортиром в городошную фигуру «Пушка». В торец одного полена загнал стреляную гильзу от автомата. А к другому закрепил черную нитку, которую провел внутрь домика.

Для убедительности я еще написал мелом на стене «Мина». Осталось дать ход информации.

Голосом неизвестного солдата через телефон в казарме я сообщил дежурному по дивизии о своей находке.

– … по виду – самодельная бомба, – закончил я свой донос.

– Понятно, – ответили в трубе, – ждите саперов.

Сам я остался у входа в сортир и предлагал желающим поискать другое место.

– Какая ж это мина! – уверенно заявляли все и разворачивались назад.

Вскоре в часть прибыл командир дивизии, несколько старших офицеров и капитан с двумя бойцами в защитных жилетах.

– Пацифисты бузят, – процедил сквозь зубы один из военачальников и дал рукой отмашку капитану: – Действуй!

Капитан, плотно прижимаясь к земле, по-пластунски пополз к моему сооружению. Оказавшись рядом, он приложил к поленьям миноискатель и доложил:

– Тикает! До взрыва примерно восемь минут.

– Всем – в укрытие! – зычно скомандовал комдив и подал пример, спрятавшись за столовую.

– Иванов! Петров! – шепотом назвал помощников капитан.

Те на животах заспешили к своему командиру, по-ящеречьи двигая телом в разные стороны.

Капитан перекусил ножницами нитку и прильнул к земле. Все было спокойно.

Бойцы осторожно, как грудного ребенка, взяли по полену и понесли к машине с песком.

Перед ними шагал капитан, озираясь по сторонам и обшаривая дорогу перед собой миноискателем.

Ровно через восемь минут в огневом городке, куда вывезли поленья, раздался сильный взрыв.

Один из приехавших офицеров пояснил:

– Примерно три килограмма в тротиловом эквиваленте.

– Молодцы! – похвалил саперов комдив. – Бойцам десятидневный отпуск, капитана – к внеочередному званию. А ты, Ревин, – обернулся он к нашему командиру полка, – разбирайся в своей епархии и завтра доложишь.

– Чего ж ты не вызвался? – подколол меня Тищенко. – Глядишь, и орден бы получил. А сейчас – два наряда вне очереди за срыв задания командира.

«Промахнулся, – подумал я. – Но почему у них-то все так складно получилось?..»

Яма.

Что получать наряды вне очереди – это вовсе не означает наряжаться, я усвоил довольно быстро.

Прапорщик Тищенко отвел меня в конец территории полка, к какому-то болоту.

– Вот здесь, – сообщил он, – именно на этом месте ты должен вырыть за сегодня яму для отходов размером два на два и глубиной один метр.

– А карту можно? – попросил я.

– Зачем?

– Чтобы сориентироваться: север, юг и как это над уровнем моря. Хочется не просто вырыть яму, а сделать это достойно. Оставить на земле свой след для детей и внуков.

– Не волнуйся! – успокоил меня прапорщик. – Ты оставишь в части много следов. Я не сомневаюсь. А яма чтобы к вечеру была готова!

– Есть! Бу сделано! Слушаюсь!

Мне хотелось еще залихвацки щелкнуть каблуками, как делают это щеголеватые гвардейцы. Но не получилось. То ли практики было маловато, то ли сапоги не соответствовали.

Прапорщик бросил на меня парализующий волю к сопротивлению взгляд. И легкомысленно удалился, оставив меня наедине с лопатой.

Я разделся. Снял китель, брюки, сапоги. Размотал портянки. И прилег на разложенную военную амуницию.

Мирно светило солнце. Голубело небо. Легкие пушистые облачка зависли надо мной. Я забросил руки за голову.

Я не заморачивался. Ведь складывали же отходы куда-то раньше. И вряд ли могло произойти, что это место пришло в негодность именно к моему появлению в части.

Успокоенный этой мыслью и мирной картиной летнего дня, я смежил глаза…

Я стоял в очереди за водкой и размышлял, как же ее донести?

Возить прямо в ящике в общественном транспорте – это, пожалуй, чересчур. А никаких пакетов я с собой не прихватил. Да и разбить такую хрупкую тару в автобусной толчее можно запросто.

Можно бы было взять такси, но денег у меня в обрез.

Пока дошла моя очередь, я решил проблему.

Я рассудил так: сам я такое количество водки – бутылку – по причине своей молодости и неопытности не освою. Руководитель группы Мария Захаровна тоже в силу своего возраста – но уже пенсионного – тоже вряд ли одолеет такую дозу.

Поэтому я взял восемнадцать бутылок и за оставшиеся деньги прокатился на такси.

Сборы были в полном разгаре. В автобус заносили свертки, кули и сумки.

– Мяч, мяч взяли? – надрывался Тюкин.

– Взяли.

– А что будем делать мячом?

– Играть. Мужчины – в футбол, женщины – в волейбол.

– Одним?

– Ну да.

– По очереди?

– Вместе.

– По каким же правилам?

– А без правил. Кто как умеет. Мы же едем отдыхать, а не работать.

– А ты играть в мяч умеешь?

Ко мне подошла Лариса. Она многозначительно улыбнулась и положила руку на мое плечо.

По моему телу пробежала крупная дрожь…

– Ты что здесь делаешь?

Меня трясли за плечо.

Я открыл глаза. Надо мной склонился капитан, замполит танкового батальона, где размещалась наша ремонтная команда.

– Спишь?

– Никак нет, товарищ майор! – быстро вскочил я на ноги.

– Я еще не майор.

– Будете! – нахально заверил я. – У вас и голос командирский и стать.

– Ладно, ладно! – засмущался тот. – А почему глаза припухшие?

– Плакал и скорбел.

– О чем?

– Дембелей жалко. Прапорщик приказал вырыть яму под новый сортир размером три на четыре и два глубиной. Конечно, я умру, но вырою. Но когда…

– А при чем здесь дембеля?

– Он грозился не отпускать их домой, пока не будет готова эта злополучная яма.

– А что же ты один?

– Разве дедов заставишь работать?..

– Да ситуация!.. – задумался капитан. – Ладно, делай разметку.

Минут через десять личный состав танкового батальона выстроился на месте моего будущего триумфа. Замполит произнес пламенную зажигательную речь.

– Товарищи бойцы. Перед вами стоит задача огромной важности, большого политического значения…

Это был настоящий оратор, трибун. Глаза его горели. Слова изливались из него непрерывным потоком, словно лава из огнедышащего вулкана.

Я стоял в стороне, гордый от мысли, что это именно я разбудил это чудо.

Брошенные в почву, унавоженную словами и орошенные пафосом речи, семена не пропали даром.

Они рыли! Как они рыли!..

Я сопровождал капитана, когда он обходил быстро углубляющуюся яму и время от времени тихо подсказывал:

– Подровнять край!.. Левый угол скошен!.. Правую сторону завалили!..

Он принимал мои слова за свои мысли и громким голосом транслировал мои незатейливые наблюдения.

Работа кипела. И любо-дорого было на это смотреть.

Они копали и отчерпывали воду, которая сразу появлялась на месте вырытой земли. Зато болото рядом стало заметно оседать и подсыхать.

И это было совершенно удивительное и неправдоподобное явление. Нет, я, конечно, знал и помнил школьный физический закон о сообщающихся сосудах. Но кто бы мог подумать, что это вполне гражданский закон действует абсолютно так же в условиях армейской дуралюминовой действительности?

К обеду я честно доложил прапорщику:

– Ваше приказание выполнено!

– Что, что?

Я подвел его к яме. Это была прекрасная большая яма. В нее можно было сложить немереное количество самых разных отходов. На дне ее выступила вода и копошились лягушки.

Я напрасно улыбался, провоцируя Тищенко на ответную улыбку. Он почему-то был хмур и недоволен.

– Ничего, – сказал он. – И не таких переучивали.

Но в его голосе вовсе не звучало уверенности.

Яму засыпали на другой день. Но я в этом участия уже не принимал.

Перевод.

Мои усилия не пропали даром. Тищенко что-то постоянно нашептывал лейтенанту Изотову и поглядывал на меня. Лейтенант согласно кивнул головой и наконец вызвал меня для беседы.

– Ну, рассказывай! – потребовал он.

– Про что? – удивился я.

– Ты умный парень, служить тебе почти два года. Чего ты добиваешься?

– Честно?

– Честно.

– Хотел бы попасть в армейский ансамбль.

– Это кукарекать что ли? – скривился лейтенант.

– Я и еще кое-что умею, – обиделся я. – Наипервейшая обязанность каждого солдата, – начал я голосом прапорщика Тищенко, – наесться до отвала, залечь в теплое сухое место. И ждать дембеля, который во сне приходит быстрее.

– Похоже, – без улыбки заметил лейтенант. – Ты действительно артист. Я вижу. Жаль, жаль… – почему-то со вздохом закончил он.

Я приободрился. Я уже видел себя непутевого и никчемного солдата на залитой прожектором сцене, в новеньком отглаженном мундире с аксельбантами и белой рубашке с зеленым галстуком, объявляющим певцов, танцоров, музыкантов и декламаторов патриотических стихотворений.

Я даже попросил Алика Утеева меня постричь.

Увы!

Я ошибался. Я так ошибался.

Прапорщики – самая хитрая и вероломная часть воинского общества, в чем я убедился лично.

Тищенко сам сообщил мне новость.

– Вот ты своего и добился! – Ласково и по-доброму поведал он. – Тебя переводят…

Он выдержал преогромнейшую паузу, во время которой он широко улыбался. Нарочито широко.

– … тебя переводят в танковый батальон.

Я достойно принял удар. Не стал просить и суетиться. Мужчина должен уметь переживать свое поражение.

Я постарался придать своему голосу наивозможную теплоту и сердечность:

– Служу Советскому Союзу!

Большая перемена.

Моя передача по системе сдал-принял происходила в ленинской комнате.

Там находились прапорщик Тищенко, молодой лейтенант-танкист и капитан Глащенков – тот самый замполит, с которым мы выкопали самую большую яму в истории полка.

– Отличный солдат! – нахваливал меня Тищенко. – Умный, сообразительный. К тому же токарь: специалист по металлу, настоящий ваш кадр.

Прапорщик панибратски похлопал меня по спине, как бы показывая достойное качество передаваемого товара.

– И зубы у меня в порядке! – открыл я рот.

– А при чем здесь зубы? – растерялся лейтенант.

– Слежу за ними. Чищу их болгарской зубной пастой «Поморин». Использую ее по назначению, а не для приготовления спиртосодержащих растворов.

– Это он так шутит, – попытался широко улыбнуться прапорщик.

– А еще я могу подтянуться на турнике.

– Сколько раз? – быстро спросил капитан.

– Я не считал.

– Хороший, хороший солдат! – стараясь придать голосу убежденность сказал Тищенко.

– Если хороший – почему отдаете? – резонно поинтересовался лейтенант.

– Для его же блага, – пояснил прапорщик. – Ему расти, развиваться надо. А у нас одна Средняя Азия, сами знаете.

– Знаем, – подтвердил замполит. – Я его помню – инициативный солдат.

– Во, во! – обрадовался Тищенко.

– А к стройке ты случайно отношения не имеешь?

– Как же – самое прямое!

– Не каменщик случайно? – подался ко мне замполит.

– Нет, я широкого профиля. Строитель коммунизма.

– Что?

– У меня даже значок есть: ударник коммунистического труда.

Лейтенант поперхнулся и глянул на Глащенкова. Тот посмотрел на Тищенко.

– А-а?.. – неопределенно повел в мою сторону капитан.

– Нет, все нормально! – испуганно заверил Тищенко.

– Ну, хорошо! – согласился капитан. – Берем!

Тищенко облегченно вздохнул.

– Ладно, – подытожил замполит. – Вот твой новый командир взвода – лейтенант Макоед. Со мной ты вроде знаком. Ну, а сам ты с этой минуты будешь не простым солдатом, а наводчиком орудия.

Замполит объявил это торжественным голосом и приветливо улыбнулся. Молодой, здоровый юноша приобретает замечательную специальность – разве это не повод для радости?..

Я его чувств не разделил.

– А пригодится ли мне это в гражданской жизни? – поинтересовался я.

– А как же! – с жаром произнес капитан. – Полученное в армии – на всю жизнь!

Он решительным взмахом руки промедитировал свою мысль в мое будущее.

А я представил, как сообщу эту новость маме:

– Меня сделали наводчиком!

И мамину реакцию на это.

И как после дембеля я пойду устраиваться на работу и заявлю в отделе кадров:

– Освоил профессию наводчика. И это – на всю оставшуюся жизнь.

Со стен на меня равнодушно взирали руководители государства. Я был для них так мелок и незначителен, что, возможно, они и не видели меня.

Что ж, вариантов оставалось по- прежнему два: биться за свое или приспосабливаться.

Лейтенант отвел меня в казарму и позвал:

– Богданов!

К нам подошел здоровенный старший сержант.

– Принимай пополнение: Семенов – наводчик на твою машину. А это – мой заместитель Богданов.

– Вместо Зеленкевича? – спросил Богданов.

– Да, из ремроты. Все. Располагайся. Богданов, расскажи ему что и как. Возьми шефство. Он без учебки.

– Есть!

– Забирай свое имущество, – обратился ко мне Богданов, – и пошли.

Я скатал постель и понес ее на новое место в центр казармы.

– Вспышка справа! – негромко произнес мой новый наставник.

Я повернулся в ту сторону, но ничего примечательного не увидел. И тут же получил здоровенный щелбан по лбу.

– За что? – возмутился я.

– Так ты не знаешь, как действовать по этой команде? – удивился Богданов.

– Конечно. Я же не проходил учебки.

– Ладно. Тогда объясню. Но только один раз. Команда «вспышка справа» означает взрыв атомной бомбы с правой стороны. Для защиты от взрыва необходимо лечь на землю, лицом вниз, головой от взрыва, убрать под себя руки и зажмурить глаза.

– Это спасет от летального исхода?

– Это способ защиты зрения.

– Но если я погибну…

– Твои глаза останутся неповрежденными. Ясно?

– Так точно!

– Вспышка слева!

Я бросил постель на пол, раскатал матрас и лег на него в нужной позе. И не торопился ее менять.

– Все. Отбой. Ты что лежишь?

– Пережидаю ударную волну.

Витя Пулечкин – механик-водитель.

– Меня зовут Виктор, – представился мне сосед по койке, – Пулечкин.

– Очень приятно, – раскланялся я. – А я Федя. Федя Семенов, наводчик.

– Да, теперь мы с тобой не только соседи, но и сослуживцы.

– Ты тоже наводишь?

– Нет, я механик-водитель в танке, в котором ты будешь наводчиком.

– А куда же делся прежний? Дембель? Или укокошили фрицы?

– Его ранило. На заборе. Блок свалился ему на руку и у него оттяпали два пальца.

– И его подвергли эвтаназии? Чтобы не мучился?

– Нет он сейчас в госпитале. А как выйдет, займет твое место в ремонтном строю.

– Не захотел комиссоваться?

– Да.

– Настоящий патриот.

– Слушай, Федя, а я тебя помню.

– Да ну!

– Это по твоей наводке мы рыли могилу для жертв атомной бомбардировки?

– Не совсем по моей. Вами руководил замечательный мастер слова – замполит.

– И еще говорили, что ты хотел взорвать полк. И начал с сортира.

– Да, я пронес в пачках из-под печенья пять килограммов тротила. Которые я выменял за булдырь.

– Интересно, о чем ты думал?

– О сокращении армейских рядов. Я пацифист.

– Да и я чувствую, что теперь в нашей роте будет весело: хохмы, шутки, приколы… Ты только не забывай одно: если одному смешно, то другим может быть и не очень. А вообще: если что – обращайся ко мне, подскажу.

Строевая подготовка.

Моя танкистская жизнь началась со строевой подготовки.

– Рота! В колонны по три! Становись!

Я уже знал, что в такую колонну надо строиться за спиной командира. И выполнил маневр, благоразумно встав последним.

– Ша-гом! Арш! Раз! Раз! Раз, два, три! – командовал лейтенант Макоед.

За глаза его звали Мухоедом. Конечно, не за гастрономические пристрастия, а созвучно фамилии. Похоже, он знал и не обижался. Наверное, такая кличка была у него и в школе, и в училище.

– Ножку! Ножку тянем! Носок ровно! Руки полусогнуты! Кулаки сжаты, но не напряжены! Раз! Раз! Раз, два, три!

Все старательно исполняли команду. Я двигался сзади и немного отставал, потому что сосед сбоку норовил меня задеть локтем, а передний старался подставить ногу. Так мне показалось.

– Ро-о-ота. – вытягивал голосом лейтенант.

Наша колонна старательно вбивала сапоги в асфальт.

– Смирно! Равнение направо!

По его команде рота вытянулась в струну и прижала руки к телу. Головы со вздернутыми подбородками повернулись направо. Лишь первый ряд смотрел вперед, держа равнение.

Мне сзади было это хорошо видно.

– Воль-но!

Рота перестала печатать шаг, расслабилась и будто осела.

– Стой! Раз, два! Напра-во! Рядовой Семенов!