Читать книгу Исповедь - Sierra Simone, Sierra Simone - Страница 4

Ни для кого не секрет, что покаяние – наименее популярное таинство. У меня было много теорий относительно причин этого: гордость, стеснительность, утрата духовной свободы. Но преобладающей среди них на данный момент была эта гребаная исповедальня.

Я возненавидел ее, как только увидел: нечто устаревшее и громоздкое, сохранившееся еще со смутных времен до Второго Ватиканского собора. Я помню, в детстве в моей церкви в Канзас-Сити исповедальня представляла собой чистую, светлую, уютную комнатку с удобными креслами и высоким окном, выходившим в церковный сад.

Но эта кабинка – прямая противоположность той комнаты: тесная и формальная, изготовленная из темного дерева и украшенная вычурной лепниной. Я не страдаю клаустрофобией, но эта будка вполне способна вызвать боязнь замкнутых пространств. Сложив руки, я возблагодарил Бога за полученные пожертвования во время последнего сбора. Еще десять тысяч долларов – и мы сможем отремонтировать церковь Святой Маргариты в Уэстоне, штат Миссури, превратив ее в нечто напоминающее современную церковь. Больше никаких имитирующих дерево панелей. Никакой красной ковровой дорожки, которая, стоило бы признаться, неплохо скрывает винные пятна, но создает давящую атмосферу. Вместо этого здесь будут окна, много света и современность. Меня назначили в этот приход из-за его болезненного прошлого… И моего тоже. Для того чтобы забыть его, одного ремонта здания недостаточно, но я намеревался показать своим прихожанам, что церковь способна меняться: расти, развиваться в ногу со временем.

– Мне нужно покаяться, святой отец?

Я снова отвлекся. Что скрывать, есть у меня такой недостаток. И я ежедневно молился о том, чтобы от него избавиться (когда вспоминал об этом).

– Не думаю, что это необходимо, – ответил я.

Хотя сквозь декоративную ширму почти ничего невозможно было рассмотреть, я сразу же узнал исповедующегося, как только он вошел в кабинку. Роуэн Мерфи – мужчина средних лет, который преподавал математику и любил слушать разговоры полицейских, подключившись к их специальной частоте. В течение месяца он был моим единственным верным исповедующимся, и его грехи варьировались от зависти (директор школы отдал штатную должность другому учителю математики) до непристойных мыслей (администратор спортзала в Платт-Сити). Конечно, я знал, что некоторые священнослужители по-прежнему следовали старым канонам покаяния, но сам я не придерживался принципа «Прочитай два раза молитву Деве Марии и позвони мне утром». Основание грехов Роуэна крылась в его нетерпеливости и бездействии, и никакие молитвы по четкам не смогли бы изменить положение дел, пока он сам не устранил бы первопричину.

Я знаю по собственному опыту.

И, кроме того, Роуэн мне действительно нравился. Он был необычайно забавным и относился к тому типу людей, которые предоставляют автостопщикам свой диван для ночлега, а потом следят за тем, чтобы те отправились в путь с рюкзаком, полным еды, и с новым одеялом. Я хотел, чтобы он был счастлив, чтобы нашел себя. Хотел, чтобы он направил все свои добродетели на создание более полноценной жизни.

– Никакого покаяния, но у меня для тебя небольшое задание, – продолжил я. – Подумай о своей жизни. Твоя вера сильна, но отсутствует цель в жизни. Какие еще увлечения у тебя есть помимо церкви? Что заставляет тебя каждое утро вставать с постели? Что придает смысл твоим повседневным действиям и помыслам?

Роуэн не ответил, но я слышал его дыхание. Он задумался.

Прочитав заключительные молитвы, я благословил Роуэна, и он отправился обратно в школу, где должен был провести остаток дня. И поскольку его перерыв на обед почти закончился, то и мои часы, отведенные на принятие исповеди, – тоже. Я взглянул на экран телефона, чтобы быть уверенным, и уже собирался выйти, как услышал что кто-то открыл дверь в исповедальню и устроился напротив меня. Подавив вздох, я снова сел. Сегодня у меня выдался на редкость свободный день, и я с нетерпением ждал его. Никто, кроме Роуэна, никогда не приходил на исповедь. Никто. И в тот единственный раз, когда я надеялся пораньше освободиться и насладиться прекрасной погодой…

«Сосредоточься», – велел я себе.

Кто-то откашлялся. Женщина.

– Я… э-э-э… никогда прежде этого не делала. – Ее голос можно было сравнить с лунным светом: такой же тихий и манящий.

– А, – улыбнулся я. – Новичок.

Мои слова заставили ее негромко рассмеяться.

– Да, думаю, что так. Я только в фильмах такое видела. Сейчас мне полагается сказать: «Простите меня, святой отец, ибо я согрешила»?

– Почти. Сначала мы совершаем крестное знамение. Во имя Отца, Сына и Святого Духа… – Я слышал, как она повторяет эти слова за мной. – А теперь скажи, сколько времени прошло с твоей последней исповеди, которая была…

– Никогда, – закончила она за меня. Женщина казалась молодой, но не юной. Моей ровесницей, возможно, чуть моложе. А ее голос звучал по-городскому суетливо и без акцента, в нем отсутствовала та самая тягучесть, которая присуща местному населению сельской части Миссури. – Я… э-э-э… увидела церковь, когда была на винодельне через дорогу. Хотела… ну, есть кое-что, что не дает мне покоя. Я никогда не отличалась особой религиозностью, но подумала, что, может быть… – она на минуту замолчала, а потом резко вздохнула: – Глупая была идея, я такая дура. Мне лучше уйти.

Послышалось, как она встала.

– Стой, – велел я и сам себе поразился. Никогда раньше не указывал другим, что делать, в такой манере. Вернее, теперь уже больше не указывал.

«Соберись».

Она села, был слышен шелест сумки в ее руках.

– Ты не дура, – сказал я более мягким голосом. – Это не какое-то там соглашение. И этим ты не даешь обещания посещать мессу каждую неделю до конца своей жизни. Сейчас можно быть услышанной. Мной… Богом… Возможно, даже самой собой. Ты пришла сюда потому, что искала эту возможность, и я могу тебе ее дать. Так что, пожалуйста, останься.

Она сделала глубокий вдох.

– Просто я… то, что меня тяготит, не знаю, должна ли я кому-либо об этом рассказывать. Тем более вам.

– Потому что я мужчина? Тебе было бы комфортнее поговорить сначала с женщиной-мирянкой?

– Нет, дело не в том, что вы мужчина. – Я услышал улыбку в ее голосе. – А в том, что вы священник.

Я решил высказать предположение.

– А то, что тебя тяготит, имеет плотскую природу?

– Плотскую. – Она засмеялась, ее смех был похож на нежную, чувственную мелодию. Внезапно я поймал себя на том, что задаюсь вопросом, как выглядит эта женщина: светлая ли у нее кожа или загорелая, стройная ли она или обладает пышными формами, какие у нее губы – нежные или пухлые?

Нет, я должен был сосредоточиться. И не на том, что ее голос невольно заставил меня почувствовать себя больше мужчиной, нежели священником.

– Плотскую, – повторила она. – Звучит как какой-то эвфемизм.

– Ты можешь выражаться максимально расплывчатыми фразами. Наш разговор не должен тебя смущать.

– Эта перегородка помогает, – призналась она. – Проще, когда вас не видно, ну, знаете, в вашем церковном облачении и все такое, пока я говорю. – Теперь уже я рассмеялся.

– К твоему сведению, мы не носим церковные одеяния постоянно.

– Правда? Значит, это мои фантазии. Что же на вас тогда надето?

– Черная рубашка с длинными рукавами и белым воротничком. Думаю, тебе известен такой стиль. Ты видела его по телевизору. И джинсы.

– Джинсы?

– Настолько шокирующе?

Я услышал, как она прислонилась к стенке кабинки.

– Немного. Словно вы настоящий человек.

– Только по будням, между девятью и пятью часами.

– Хорошо, я рада, что вас не заставляют в течение недели носить официальное облачение или типа того.

– Попытки были. Слишком сильно потею. – Я замолчал. – И, если это поможет, обычно я ношу брюки.

– Это уже более походит на священника. – Последовала долгая пауза. – Что, если… К вам когда-нибудь приходили люди, которые совершали по-настоящему плохие поступки?

Я тщательно обдумал свой ответ.

– Мы все грешники в глазах Господа. Даже я. Смысл не в том, чтобы заставить тебя чувствовать вину или классифицировать величину твоего греха, а в том…

– Не надо меня кормить этим богословским дерьмом, – резко перебила она. – Я задала вам конкретный вопрос. Я совершила нечто ужасное. Очень плохое. И я не знаю, что будет дальше.

На последнем слове ее голос дрогнул, и впервые с тех пор, как я был рукоположен, у меня возникло острое желание подойти к другой стороне кабинки и заключить исповедующуюся девушку в свои объятия. Что было бы возможно в более современной исповедальне, но в этой древней «будке смерти», скорее всего, насторожило бы и было бы совершенно неудобно.

Но в ее голосе послышались настоящее страдание, неуверенность и смятение. И я хотел сделать для нее что-то хорошее.

– Мне нужно знать, что все будет хорошо, – тихо продолжила она. – Что я смогу научиться жить с этим.

Резкая боль сжала мне грудь. Как часто я шептал в потолок своего приходского дома эти же самые слова, лежа в кровати без сна и задаваясь вопросом, какой могла бы быть моя жизнь. «Мне нужно знать, что все будет хорошо».

Разве не этого все мы хотим? Разве не об этом молчаливо кричат наши истерзанные души?

Заговорив снова, я не стал утруждать себя обычными заверениями и духовными банальностями. Вместо этого я честно ответил:

– Я не знаю, все ли будет хорошо. Ты можешь думать, что сейчас находишься на самом дне, а потом однажды посмотришь наверх и поймешь, что все стало намного хуже. – Я опустил взгляд на свои руки – этими руками я достал свою старшую сестру из петли, на которой она повесилась в гараже наших родителей. – Возможно, ты никогда не сможешь встать утром с постели с такой уверенностью. Этот момент, когда все хорошо, может никогда не наступить. Все, что ты можешь сделать, – это попытаться найти новое душевное равновесие, новую отправную точку. Найди любовь, которая еще осталась в твоей жизни, и крепко держись за нее. И однажды мир вокруг станет менее серым и унылым. Однажды ты, возможно, поймешь, что снова живешь и эта жизнь приносит тебе счастье.

Слышал ее учащенное, прерывистое дыхание, как будто она пыталась сдержать слезы.

– Я… Спасибо, – произнесла она. – Спасибо вам.

Теперь я уже не сомневался, что она плачет. Слышал, как она вытаскивает бумажные салфетки из коробки, поставленной в кабинку именно для этой цели. Я мог уловить только незначительные движения сквозь ширму, едва уловимые намеки на ее блестящие темные волосы и, возможно, бледное лицо.

Воистину низменная и безбожная часть меня по-прежнему хотела услышать ее признание не для того, чтобы дать ей более конкретные наставления и заверения, а чтобы точно узнать, в каких плотских грехах хотела покаяться эта девушка. Я хотел услышать, как она шепчет об этих непристойностях своим хриплым голосом, заключить ее в свои объятия и смахнуть поцелуями каждую слезинку.

Боже, как я желал прикоснуться к ней.

Что, черт возьми, со мной не так? За последние три года я не испытывал такого страстного влечения ни к одной женщине. И я ведь даже не видел ее лица. Я даже не знал ее имени.

– Мне пора идти, – повторила она. – Спасибо вам за ваши слова. Они… попали в самую точку. Спасибо.

– Подожди… – сказал я, но дверь кабинки распахнулась, и девушка исчезла.

Весь день я думал о своей таинственной кающейся грешнице. Я думал о ней, когда готовил пастырское наставление к воскресной мессе. Я думал о ней, когда проводил библейские занятия для мужчин и когда читал молитвы перед сном. Я вспоминал проблеск ее темных волос, ее хриплый голос. В ней было что-то такое… Но что именно? Приняв сан священнослужителя, я вовсе не превратился в труп – я по-прежнему в значительной степени оставался мужчиной. Мужчиной, которому очень нравилось трахаться, до того как он услышал зов Божий.

И я, конечно, все еще обращал внимание на женщин, но довольно умело сдерживал свои сексуальные позывы. В последние несколько лет обет безбрачия все больше становился спорным догматом священства, но я по-прежнему тщательно его соблюдал, особенно в свете того, что случилось с моей сестрой и что произошло с этим приходом до того, как я был назначен сюда.

Чрезвычайно важно было, чтобы я был идеалом сдержанности и внушал доверие. А значит, когда дело касалось секса, мне нужно было быть невероятно осмотрительным как публично, так и в частном порядке.

Поэтому вопреки тому, что остаток дня ее хриплый смех эхом отдавался в моих ушах, я решительно и намеренно отгонял воспоминания о ее голосе и продолжал выполнять свои обязанности. Единственным исключением было то, что я лишний раз или два помолился по четкам за эту женщину, вспоминая ее мольбу о помощи: «Мне нужно знать, что все будет хорошо».

Я надеялся, что, где бы она ни была, Бог был с ней, утешая ее точно так же, как утешал меня столько раз.

Я провалился в сон, сжимая в кулаке четки, словно они были амулетом, защищающим от непрошеных мыслей.

* * *

В моем небольшом, доживающем свой век приходе обычно раз-другой в месяц проходят похороны, четыре или пять свадеб в год, месса почти каждый день, а по воскресеньям – более одного раза. Три дня в неделю я провожу занятия по изучению Библии, один вечер в неделю помогаю молодежной группе, и каждый день, за исключением четверга, принимаю прихожан. Также каждое утро я пробегаю несколько миль и заставляю себя прочитать пятьдесят страниц чего-нибудь, совершенно не связанного с церковью или религией.

Ах да, еще я провожу много времени на форуме, посвященном «Ходячим мертвецам» на «Реддит»[3]. Слишком много времени. Прошлой ночью я не спал до двух часов, споря с каким-то задротом о том, можно ли убить зомби с помощью позвоночника другого зомби.

Чего, разумеется, сделать нельзя, учитывая скорость гниения их костей.

Суть в том, что у меня как священнослужителя в тихом городке Среднего Запада довольно насыщенный график, поэтому вполне можно понять мое удивление, когда на следующей неделе эта женщина вернулась в мою исповедальню.

Роуэн только что ушел, я тоже собирался покинуть кабинку, когда услышал, как открылась соседняя дверь и кто-то скользнул внутрь. Я предположил, что, возможно, это вернулся Роуэн: такое уже случалось, когда он вдруг вспоминал об очередном проступке, о котором забыл мне исповедаться.

Но нет, это был тот самый узнаваемый голос с хрипотцой, который вдохновил меня на дополнительные молитвы на прошлой неделе.

– Это снова я, – сказала женщина и нервно рассмеялась: – Э-э-э, не католичка.

Я ответил более низким, чем мне хотелось бы, голосом, слова прозвучали отрывисто. Таким тоном я уже давно не разговаривал ни с одной женщиной.

– Я тебя помню.

– Правда? – Она казалась немного удивленной, словно не ожидала, что я на самом деле ее запомню. – Хорошо, я полагаю.

Она немного передвинулась, и сквозь ширму мне удалось разглядеть женские очертания: темные волосы, белую кожу, мимолетный намек на красную помаду.

Я тоже слегка наклонился, неосознанно. Мое тело внезапно стало ко всему чрезвычайно чувствительным: к сшитым на заказ брюкам (подарок моих братьев-бизнесменов), жесткость деревянной скамейки, воротник, который вдруг стал невероятно тугим, я бы сказал, даже удушающим.

– Вы ведь отец Белл? – спросила она.

– Да.

– Я видела вашу фотографию на интернет-сайте. На прошлой неделе я подумала, что, может, было бы лучше узнать ваше имя и как вы выглядите. Ну, знаете, чтобы представлять, что разговариваешь с человеком, а не с разделяющей нас стеной.

– И помогло?

Она колебалась.

– Не очень. – Но она не стала вдаваться в подробности, а я решил не давить, главным образом потому, что пытался отвлечься от потока немыслимых желаний, переполнивших мой разум.

«Нет, ты не можешь спрашивать ее имя».

«Нет, ты не можешь открыть дверь, чтобы увидеть ее лицо».

«Нет, ты не можешь требовать, чтобы она исповедалась только в своих плотских грехах».

– Ты готова начать? – спросил я, стараясь вернуть свои мысли к насущному вопросу – к исповеди.

«Следуй сценарию, Тайлер».

– Да, – прошептала она. – Да, я готова.