Читать книгу Исповедь - Sierra Simone, Sierra Simone - Страница 7

Полчаса спустя я снова облачился в свою церковную одежду: черные брюки, кожаный ремень от Армани (доставшийся мне по наследству от одного из моих братьев-бизнесменов), черную рубашку с длинными рукавами, закатанными до локтей. И, конечно же, в мою колоратку. Святой Августин строго смотрел на меня со стены офиса, напоминая о том, что я здесь для того, чтобы помочь Поппи, а не предаваться мечтам о спортивных бюстгальтерах и шортах для бега. И я хотел помочь ей. Вспомнил, как она тихо плакала в исповедальне, и мое сердце сжалось от боли.

Я собирался помочь ей, даже если это убило бы меня.

Поппи появилась в церкви на минуту раньше оговоренного, и ее непринужденная пунктуальность, когда она вошла в дверь, свидетельствовала о том, что она не привыкла опаздывать. Она явно получала удовольствие от этого и была из тех людей, которые не понимают других, кто не приходит вовремя. Между тем я в течение трех лет вставал в семь утра, но так и не превратился в жаворонка, и чаще всего месса начиналась не в восемь, а на десять минут позже.

– Привет, – произнесла она, когда я указал ей на стул рядом с собой. Я выбрал два стула с мягкой обивкой в углу кабинета, потому что ненавидел разговаривать с людьми, сидя за рабочим столом, словно директор школы. К тому же мне хотелось иметь возможность утешить Поппи, прикоснуться к ней, если возникнет такая необходимость, продемонстрировать ей более личный подход, чем древняя «будка смерти».

Она опустилась на стул с такой грациозностью и элегантностью, и это чертовски завораживало… Все равно что наблюдать, как балерина завязывает ленты своих пуантов или гейша наливает чай. Она снова накрасила губы тем возбуждающим оттенком помады, ярко-красным. На ней были шорты с высокой талией и блузка с завязками на шее. Ее наряд больше подходил для субботней прогулки на яхте, чем для встречи в моем мрачном кабинете. Но ее волосы все еще были влажными, а на щеках играл румянец, оставшийся после пробежки, и я ощутил прилив собственнической гордости оттого, что мне довелось увидеть эту элегантную женщину слегка растрепанной, что было совершенно неуместно. Я постарался взять себя в руки.

– Спасибо, что согласились встретиться со мной, – продолжила она, скрестив ноги и положив сверху сумочку. Хотя это была не сумочка, а, скорее, элегантная сумка для ноутбука, наполненная кипой разноцветных папок. – Я много думала о том, чтобы найти что-то подобное, но никогда не была верующей, и какая-то часть меня все еще противится этой идее…

– Не надо думать об этом как о чем-то религиозном, – посоветовал я. – Я не собираюсь обращать тебя в веру. Почему бы нам просто не поговорить? И, возможно, ты захочешь принять участие в каких-либо мероприятиях или групповых встречах, если, конечно, тебе это понадобится.

– А если нет? Вы направите меня к методистам?

– Я бы никогда так не поступил, – возразил я с напускной серьезностью. – И всегда в первую очередь ссылаюсь на лютеран.

Мои слова вызвали у нее улыбку.

– Так как ты оказалась в Канзас-Сити?

Она поколебалась.

– Это долгая история.

Я откинулся на спинку стула, показав ей, что готов слушать.

– У меня полно времени.

– К тому же скучная, – предупредила она.

– Я провожу свои дни, упражняясь в литургических законах, которые восходят к Средневековью. Поверь мне, я знаю, что такое скука.

– Ладно, хорошо, только не уверена, с чего начать, поэтому, думаю, стоит вернуться к самому началу. – Ее взгляд скользнул к полке с книгами, и она прикусила нижнюю губу, словно пыталась решить, каким на самом деле было начало. – Я не типичная беглянка, – продолжила она после минутного молчания. – Я не сбегала через окно в шестнадцать лет и не угоняла автомобиль отца, чтобы доехать до ближайшего побережья океана. Я была прилежным и послушным ребенком, любимой дочерью отца вплоть до тех пор, пока не поднялась на сцену Дартмутского колледжа и не получила диплом магистра делового администрирования. Я взглянула на своих родителей и наконец по-настоящему поняла, кем для них являлась – еще одним ценным вложением, очередной папкой в портфеле инвестиций.

«Вот она, наша младшенькая, – я прямо видела, как они хвастаются сидящей рядом семье. – Окончила колледж с отличием и, знаете, училась только в лучших школах. Последние три лета провела добровольцем на Гаити. Она могла бы танцевать в Джульардской школе искусств, но, конечно же, предпочла изучать бизнес, наша здравомыслящая девочка».

– Ты работала добровольцем на Гаити? – перебил я.

Она кивнула.

– В благотворительной организации под названием Maison de Naissance[4]. Там гаитянки могут получить бесплатную дородовую помощь, а также родить. Это единственное место помимо летнего домика в Марселе, где французский, который я изучала в школе-интернате, хоть немного мне пригодился.

Дартмут. Марсель. Школа-интернат. С самого начала я чувствовал, что Поппи была утонченной девушкой, и после ее упоминания о Ньюпорте у меня возникли предположения, что в какой-то момент ее жизни она познала привилегии и богатство, но теперь я точно понимал, насколько большими были эти привилегии и богатство. Я изучал ее лицо. В этих чертах отражались преуспевающая уверенность, какая-то старомодная склонность к этикету, воспитанность, но в то же время не было ни намека на претенциозность или элитарный снобизм.

– Тебе нравилось там работать?

Она тут же просияла.

– Конечно! Это прекрасное место с замечательными людьми. В мое последнее лето там я помогла родиться семи младенцам, двое из которых были близнецами… Они были такими крошечными, и акушерка позже сказала мне, что если бы их мама не приехала в медицинский центр, то она и ее малыши почти наверняка умерли бы. Я даже помогла этой мамочке выбрать имена для ее сыновей. – Поппи немного засмущалась, и я понял, что сейчас она впервые смогла поделиться этой радостью с кем-либо. – Я скучаю по этой работе.

Я расплылся в улыбке. Не смог удержаться, просто редко видел, чтобы кто-то так радовался, помогая нуждающимся людям.

– Для моей семьи идея благотворительности заключается в проведении политического сбора средств, – сказала она, насмешливо скривив губы. – Или в огромном пожертвовании на какую-нибудь благотворительную кампанию, чтобы сфотографироваться с гигантским чеком. А затем они спокойно перешагнут через бездомных в городе. Такой позор.

– Это обычное дело.

Она яростно замотала головой.

– Такого не должно быть. Я, по крайней мере, отказываюсь так жить.

Она молодец. Я полностью ее поддерживал, но при этом я вырос в религиозной среде, привык к добровольческой деятельности. Для меня это не составляло труда, но сомневаюсь, что подобное убеждение далось ей легко. Мне ужасно хотелось остановить ее рассказ на этом месте, услышать больше о ее жизни на Гаити, поведать о том, как она могла бы помогать людям здесь, в церкви Святой Маргариты. Мы нуждались в таких людях, как она, которым не все равно, в добровольцах, готовых пожертвовать свои время и способности, а не только деньги. По правде говоря, я чуть не выпалил все это вслух. Я едва удержался, чтобы не встать перед ней на колени и не начать умолять помочь нам в благотворительной столовой или с приготовлением оладий на завтрак, потому что нам постоянно не хватало персонала и не помешала бы ее помощь, и, если откровенно, я хотел занять ее любым возможным делом и постоянно видеть ее рядом.

Но, возможно, это была не лучшая идея. Поэтому я вернул нас к предыдущей, более безопасной, теме разговора:

– Итак, твой выпускной…

– Выпускной. Точно. Так вот, глядя на своих родителей, я поняла, что была всем, чего они хотели и к чему меня готовили. Я представляла собой полный комплект: ухоженный, с иголочки одетый идеал.

Такой она и была. На первый взгляд она действительно представляла собой идеальную упаковку… Но под этой маской совершенства, я чувствовал, скрывается намного больше. Взбалмошная и страстная, необузданная и творчески одаренная – ураган, запертый в хрупкой оболочке. Неудивительно, что она дала трещину.

– Я служила украшением жизни, в которой и так уже было слишком много шикарных автомобилей, фешенебельных домов, званых обедов и вечеринок по сбору средств. В этой жизни уже были двое других детей, которые также окончили Дартмутский колледж, а затем связали себя узами брака с такими же богатыми отпрысками и обзавелись маленькими богатеньким детишками. Мне суждено было работать в каком-нибудь офисе с застекленным вестибюлем и водить «мерседес» S-класса, по крайней мере, пока не выйду замуж. Потом я бы постепенно забросила работу и окунулась с головой в благотворительность, конечно же, до тех пор пока у меня не появились бы маленькие богатенькие детишки, чтобы пополнить семейные портреты. – Она посмотрела вниз, на свои руки. – Наверное, все это звучит нелепо, как будто я героиня одного из романов Эдит Уортон или что-то подобное.

– Вовсе не нелепо, – заверил я ее. – Я прекрасно понимаю, о каких людях ты говоришь. – И это были не пустые слова. Я вырос в довольно хорошем районе, где подобные взгляды были широко распространены, хотя и в гораздо меньших масштабах. Семьи, живущие в прекрасных домах, имеющие двух и более детей, чьи имена красуются в списках отличников и которые также играли в школьный лякросс. Семьи, которые делали все возможное, чтобы остальные точно понимали, насколько успешными и здоровыми были их отпрыски. Будучи уроженцами Среднего Запада и обладая нужным набором качеств, они являлись настоящим воплощением американской мечты.

– Я навсегда отказалась от этой жизни, – призналась она. – Жизни героини книг Уортон. Я не хотела так жить и не могла. – Конечно же, она не могла. Она была гораздо выше этого. Но осознавала ли она это сама? Чувствовала ли? Даже я, едва ее зная, понимал, что она из тех женщин, которым нужен смысл в жизни, необходима какая-то конкретная и практическая цель. И вряд ли она нашла бы ее по другую сторону дартмутской сцены.

– Да, Стерлинг разбил мне сердце, – продолжила она, все еще разглядывая свои руки, – но я также горевала о своей жизни… хотя этого еще даже не произошло. Я взяла бутафорский диплом, который выдают перед тем, как отправить настоящий, спустилась со сцены и покинула территорию университета. Я не осталась на обязательное подбрасывание шапочек студентов и последующую фотосъемку, пропустила роскошный ужин, на котором настояли бы мои родители. Вместо этого я вернулась в свою квартиру, оставила на голосовой почте отца прощальное сообщение, запихнула вещи в машину и уехала. Больше никаких стажировок. Никаких благотворительных аукционов по десять тысяч долларов за ужин. Никаких свиданий с мужчинами, которые не были похожи на Стерлинга. Я оставила ту жизнь позади вместе со всеми кредитными карточками отца. Отказалась от своего трастового фонда и решила обеспечивать себя сама.

– Ты поступила смело, – пробормотал я. Кто этот Стерлинг, о котором она постоянно упоминала? Бывший парень? Бывший любовник? В любом случае он, должно быть, был идиотом, раз отпустил Поппи.

– Смело или глупо, – засмеялась она. – Я выбросила на ветер годы обучения, дорогого обучения. Полагаю, мои родители сильно расстроились.

– Полагаешь?

– Я ни разу не общалась с ними после отъезда, – вздохнула она. – Прошло уже три года, и я знаю, они пришли бы в ярость…

– Ты не знаешь этого наверняка.

– Вам не понять, – возразила она, ее слова прозвучали осуждающе, но тон оставался дружелюбным. – Вы же священник, черт побери. Держу пари: ваши родители были в восторге, когда вы им сказали.

Я посмотрел вниз, на свои ноги.

– На самом деле моя мама расплакалась, а отец полгода не разговаривал со мной. Они даже не приехали на мое рукоположение. – Мне совершенно не хотелось вспоминать о том времени.

Когда я поднял на нее глаза, ее красные губы сжались в тонкую линию.

– Это ужасно. Так похоже на моих родителей.

– Моя сестра… – Я одернул себя и прочистил горло. Я говорил о Лиззи бесчисленное множество раз в своих проповедях, в небольших группах, во время индивидуальных бесед. Но по какой-то причине рассказывать Поппи о смерти сестры казалось более интимным, более личным. – В течение многих лет она подвергалась насилию со стороны нашего приходского священника. Мы ничего не знали, даже не подозревали…

Поппи положила ладонь на мою руку. Какая горькая ирония, что именно она утешала меня, а не наоборот, но в то же время это было приятно. Мне это нравилось. Ведь тогда некому было утешить меня, каждый из нас погрузился в свой собственный мир скорби. Не было никого, кто мог бы просто выслушать, какую боль я испытывал и испытываю до сих пор.

– Она покончила с собой, когда ей было девятнадцать, – продолжил я, словно прикосновение Поппи вызвало ответную реакцию, которую невозможно было остановить. – Оставила записку с именами других детей, которых он насиловал. Мы смогли остановить его, он был отдан под суд и приговорен к десяти годам тюремного заключения.

Я сделал глубокий вдох, замолчав на мгновение, потому что невозможно было усмирить ярость и скорбь – будоражащих кровь близнецов-драконов, которые сражались внутри меня. Всякий раз, думая об этом человеке, я испытывал такую неистовую ярость, что искренне верил: я способен на убийство. И сколько бы раз я ни молился, чтобы эта ненависть покинула меня, сколько бы раз ни заставлял себя повторять: «Я прощаю тебя, я прощаю тебя», представляя его лицо, она никогда на самом деле не угасала, эта ярость. Эта боль.

Наконец, взяв себя в руки, я продолжил:

– Другие семьи в приходе, не знаю, то ли не хотели верить в это, то ли чувствовали себя униженными из-за того, что доверяли ему, но какова бы ни была причина, они обозлились на нас, когда мы потребовали его ареста, и яростно обвиняли Лиззи в том, что она стала жертвой, что ей хватило наглости оставить записку с подробным описанием того, что произошло, и с именами других жертв. Другие священники пытались запретить для нее католические похороны, и даже новый пастырь проигнорировал нас. Вся наша семья перестала тогда ходить в церковь, отец и братья вообще потеряли веру в Бога. Только мама все еще верит, но никогда больше не вернется. Не считая ее визитов ко мне, она не ступала в церковь со дня похорон Лиззи.

– Но вы не потеряли, – отметила Поппи. – Вы по-прежнему верите.

В кабинете было прохладно из-за работающего кондиционера, и ее ладонь согревала мою руку.

– Я много лет не верил в него, – признался я.

Долгое время мы молча сидели, углубившись в воспоминания о мертвой девушке, осуждающих родителях и трагических событиях, которые оставили после себя затхлый запах пожухлых листьев в лесу.

– Значит, – произнесла она через некоторое время, – я полагаю, вы знаете, каково это – столкнуться с неодобрением родителей.

Я выдавил улыбку и постарался сохранить ее, когда Поппи убрала руку.

– Что ты делала после того, как покинула Дартмут? – поинтересовался я, желая сменить тему, потому что не хотел больше говорить о Лиззи и тех мучительных годах после ее смерти.

– Ну, – ответила она, поерзав на стуле, – я много чем занималась. Дело в том, что благодаря своему диплому я без труда нашла бы себе работу, но как я могла быть уверена, что работодатели ценили меня не за мои достижения во время учебы, или дорогущий диплом, или фамилию? Проработав полгода в нью-йоркской конторе и чувствуя, будто имя Дэнфорт выгравировано у меня на лбу, я все бросила и уехала так же внезапно, как и из Нью-Гэмпшира. Я проезжала город за городом, пока не пропало желание бежать дальше. Именно так я оказалась в Канзас-Сити.

Поппи глубоко вдохнула. Я ждал.

– Никогда не думала, что скачусь до работы в этом клубе, – наконец сказала она, понизив голос. – Я рассчитывала найти работу в какой-нибудь небольшой некоммерческой организации или заняться чем-то более прозаичным, например, стать официанткой. Но услышала от одного бармена, что где-то в городе есть частный клуб, куда не каждый может попасть, и они ищут девушек, которые выглядят дорого.

– Таких как ты?

Поппи не обиделась. Она просто рассмеялась. Каждый раз при звуке ее гортанного смеха во мне разгорался огонь возбуждения.

– Да, таких как я. Светлокожих девушек, родившихся с серебряной ложкой во рту. Любимиц богатеев. И знаете что? Это было идеально. Я должна была танцевать – так долго я не танцевала нигде, кроме как на званых вечерах. В общем, это было довольно элитное место. Обязательная плата за вход в пятьсот долларов, семьсот пятьдесят долларов за столик и тысяча – за приватный танец. Никаких прикосновений со стороны клиентов. Им разрешалось заказать максимум два напитка. Клуб обслуживал очень специфическую клиентуру, и вот так оказалось, что я раздевалась для тех же мужчин, которые могли бы стать моими работодателями, или жениться на мне, или сделать пожертвование в один из моих благотворительных проектов в той, другой, жизни. И мне это очень нравилось.

– Нравилось?

«Дрянная девчонка».

Эта непрошеная мысль возникла из ниоткуда, но от нее невозможно было избавиться. Я снова и снова проигрывал эти слова в голове: «Непристойная, дрянная девчонка».

Она снова подняла на меня свои карие глаза.

– Разве это плохо? Разве это грех? Нет, не отвечайте. На самом деле я не хочу знать.

– Почему тебе нравилось там танцевать? – спросил я любопытства ради, конечно же. – Если ты не против, что я спрашиваю.

– С чего мне возражать? В конце концов, я ведь сама напросилась. – Она села ровнее, отчего шорты еще больше обнажили ее крепкие ноги. Ноги танцовщицы, теперь я знал. – Мне нравились эти ощущения. Мужчины смотрели на меня не отрывая глаз. Я привлекала их, они желали только меня, а не мое образование, мою родословную или связи моей семьи. Но еще больше, на каком-то первобытном уровне, меня заводило то, как эти мужчины реагировали на мое тело. Мне нравилось, какими возбужденными они становились.

«Мне нравилось, какими возбужденными они становились».

У меня перехватило дыхание, во мне боролись здравый рассудок и дикое желание. С одной стороны, я был полон решимости закончить эту встречу достойно и с состраданием, но с другой – я едва сдерживался, чтобы не показать ей, насколько сильно она меня возбуждала.

Она совершенно не замечала моей внутренней борьбы.

– Мне нравилось, что они практически с ума сходили от желания прикоснуться ко мне, предлагали мне астрономические суммы денег, чтобы я поехала с ними домой, чтобы бросила работу в клубе и стала их любовницей. Но я ни разу не согласилась, несмотря на то что многие из них были довольно привлекательными, и даже несмотря на то что я действительно нуждалась в деньгах. Но в каком-то смысле это противоречило моей натуре, и я не могла представить, что приму какое-либо из их предложений. Нелепо, правда? Стриптизерша, пытающаяся сохранить свою добродетель.

Не дожидаясь ответа, она продолжила:

– Самое печальное, что я жутко изголодалась по сексу, но продолжала отклонять все предложения. Уверена, вы меня понимаете, святой отец. Это то чувство, когда даже легкого ветерка достаточно, чтобы оказаться на грани отчаяния, словно твоя кожа вот-вот воспламенится.

Боже, я прекрасно знал это ощущение. Испытывал его прямо сейчас. Я слабо улыбнулся, и она в ответ одарила меня улыбкой.

– Я так сильно возбуждалась, отец Белл. Просто истекала при виде того, как эти мужчины поглаживали себя через ткань сшитых на заказ брюк. В приватных комнатах я оттягивала стринги в сторону и позволяла им смотреть, как мастурбирую и затем кончаю. Им это нравилось, они любили наблюдать, как я дразню себя, как ласкаю, как довожу себя до оргазма, вздрагиваю и вздыхаю.

Внезапно я осознал, что вжался руками в подлокотники кресла, пытаясь отогнать все образы, которые вызывали в воображении слова Поппи. Но мои усилия были напрасны, а она продолжала свой рассказ, не замечая моего внезапного дискомфорта, наивно полагая, что может просто поделиться со мной этой информацией и обратиться за советом, и совершенно не принимая в расчет, что я все-таки двадцатидевятилетний мужчина.

– Но мне недостаточно было доставлять самой себе удовольствие, – поделилась она. – Мне хотелось, чтобы мной овладели, оттрахали и использовали. Хотелось ощутить чей-то член и пальцы внутри себя: во рту, между влажных складочек, в моей заднице. – Она тяжело вздохнула.

Я же вообще не мог дышать.

– Как называется этот грех? Я знаю, что такой должен быть. Это просто похоть… или что-то намного хуже? Какой молитвой я могла бы замолить его? А что, если я не испытываю вины за то, что делала, за свои желания? Даже сейчас, даже после того, что случилось в прошлом месяце, я все еще хочу этого. Я по-прежнему чувствую себя одинокой и все еще хочу, чтобы меня трахнули. Черт побери, это сбивает с толку, потому что я понятия не имею, чего еще хочу от своей жизни.

Вопреки всему, что она во мне вызывала, я все равно хотел ответить на ее последнее предложение, объяснить ей, почему она находилась здесь, в моем кабинете. Мне хотелось взять ее за руку и непринужденно поделиться с ней житейской мудростью, но, мать твою, я был настолько возбужден, что ничего мудрого не приходило в голову.

Ее слова.

Ее гребаные слова.

Я едва сдерживался, слушая ее рассказ о работе в этом клубе, а потом, когда она стала описывать, как ласкает себя, доводя до оргазма, я представил себя одним из тех алчущих бизнесменов с толстыми кошельками, которые с жадностью упивались видом ее блестящей, пульсирующей от удовольствия киски. Бьюсь об заклад, что если бы захотел, то мог бы увидеть ее прямо сейчас. Я мог бы поставить Поппи к стене и, сдернув эти шорты, раздвинуть ей ноги, чтобы она была открыта для меня…

Никакая земная сила не могла больше сдерживать меня на этой встрече.

Бог, должно быть, услышал мою невысказанную молитву, потому что в этот момент зазвонил ее телефон, и она вытащила его из сумки.

– Извините, – прошептала она одними губами и ответила на звонок.

Я показал ей жестом, что все в порядке, одновременно пытаясь решить более серьезную проблему: как встать и не показать ей, насколько ее слова меня возбудили.

Она быстро закончила разговор.

– Простите, – еще раз извинилась она. – Возникли кое-какие рабочие вопросы…

Я поднял руку.

– Не волнуйся. В любом случае у меня скоро приходское собрание. – Это была ложь. Единственная встреча, которая должна была произойти, – это встреча между моей рукой и моим членом. Но, вероятно, не стоило говорить об этом потенциальному новообращенному. (Я отметил про себя, что нужно будет помолиться и попросить у Бога прощения за эту ложь, как и за то, что собирался сделать.) – Я, э-э-э, все же надеюсь скоро тебя увидеть.

Она одарила меня великолепной улыбкой, затем встала и схватила сумку.

– Я тоже. До свидания, святой отец.

Я даже не мог дождаться, когда Поппи покинет церковь. Как только она вышла из кабинета, я встал и запер дверь. Затем сразу подошел к своему столу, чтобы опереться на него, пока возился с ремнем.

Не было времени испытывать чувство вины или подвергать сомнению свое поведение да и вообще думать. Я даже не спустил полностью брюки, только вытащил член и принялся быстро и безжалостно дрочить, мечтая лишь об оргазме.

Я старался думать о ком-нибудь другом, о ком угодно, только не об этой женщине, которая обратилась ко мне в поисках Божьего прощения и утешения. Но мои мысли постоянно возвращались к ней, я представлял ее в том клубе, как она танцевала только для меня, как оттягивала в сторону свои трусики и показывала мне то, что я больше всего хотел увидеть.

Господи, помоги.

Я почувствовал приближение оргазма, напряжение внизу живота нарастало, посылая электрические разряды по всему телу. Я трахал свой кулак, желая, чтобы это была Поппи Дэнфорт: ее рот, кис-ка или задница, – не имело значения, что именно. А затем я кончил, представляя, что изливаюсь на ее бледную кожу.

Моя рука замерла, дыхание замедлилось, и на меня обрушилась реальность. Я стоял в своем кабинете с членом в руке, забрызгав спермой свой настольный литургический календарь, а с плаката на стене на меня укоризненно смотрел святой Августин.

Черт.

Дерьмо.

Оцепенев от содеянного, я застегнул брюки, вырвал верхний лист календаря и выбросил его. Шуршание плотной бумаги было оглушительным и почти обвиняющим, и, черт побери, какого хрена я натворил?

Я сел в кресло и уставился на святого Августина.

– Не прикидывайся, будто не знаешь, каково это, – пробормотал я. Облокотившись на стол, я спрятал лицо в ладонях и надавил на глаза.

Поппи Дэнфорт не планировала никуда уезжать. Она жила здесь и собиралась вернуться. Я не сомневался, что мы коснулись лишь верхушки айсберга ее «плотских» признаний. Я должен был взять себя в руки, потому что понимал, что не могу вести себя при каждой нашей встрече как подросток с разыгравшимися гормонами. Я знал, что должен буду не только выслушать ее, но и проявить понимание, сочувствие и сострадание, в то время как мог думать только о ее ротике с этими слегка несовершенными зубами.

В глазах заплясали черные точки, но я все равно не убирал руки. Я не хотел сейчас видеть свой кабинет и изображение святого Августина. Не хотел видеть недавно оборванные края своего календаря или недавно заполненную корзину для мусора.

Я хотел помолиться в полной темноте. Не хотел, чтобы что-то стояло между моими мыслями и Богом, между этой женщиной и моим призванием. Я хотел, чтобы все, кроме моего греха и этих черных точек в глазах, исчезло.

«Прости меня, – молился я. – Я ужасно сожалею».

Я сожалел, что предал доверие одного из детей Божьих. Сожалел, что осквернил святость этого места и свое призвание, что позволил похоти овладеть собой и возжелать того, кто искал утешения и моей помощи. Мне было жаль, что я не смог побороть свое желание и заменить его холодным душем, или изнуряющей пробежкой, или любым другим трюком, которому научился за последние три года, стремясь подавить свои плотские потребности. Главным образом…

«Но главное – прости меня за то, что я не раскаиваюсь».

Проклятье! Я не чувствовал никакого раскаяния.