Читать книгу Правый ангел - - Страница 3

(2013, март, с воспоминаниями о 1995-2012)

Этот, всегда прямо от порога ожидавший, не дневной – не искусственный, свет, освобождавший от мыслей и дня, овладевавший глазами по пути из прихожей в комнату с окном, но совершенно с тем же, не уличным, светом… Эти, там, в комнате: круглый обеденный стол, диван, пара стульев, шкаф в полстены с витриной и платяным отделением…

Ника вспомнил, как поначалу, давным-давно, каждый раз машинально ощупывая себя руками – словно собирался войти не туда, в комнату, а в себя самого… Тогда как в себя – не через прореху в «здесь и сейчас», наоборот. Овладение собой – мгновенная, как у пловца, прыгнувшего с обрыва и проглоченного водой, секунда растерянности, в отличие от реального пространства-времени, заполняемая уже виртуальностью – одновременно им, Николаем… страницей, покрытой буквами («ш» – ша, да?..)… и как бы читателем… Внутри «всегда» нет никакого «впервые» или «в настоящий момент»: просто из «здесь и сейчас» во «всегда» вход только один – через то, как это было.

Через этот же, совершенно не уличный, свет:

– Ерша увидел – удочку повернул?.. А судака не увидел.

– Хочешь сказать: удочкой управлял судак?

Через этот же взгляд:

– Тот, кто его направил… То, что его направило. Понимаешь?

– Нет.

Через этот же голос:

– Ты живешь не потому, что родился.

– Потому что умру?

Через все то же, что и сейчас. Только – тогда:

– Река течет не потому, что толкают сзади, а потому, что тянут спереди.

– Причина и следствие меняются местами?

– Причина и следствие никогда не меняются местами. Просто причина не в прошлом, а в будущем. Во всем сразу.

– Я родился потому, что живу?

– Ты родился и живешь потому, что совершённое действие содержит несовершённые.

– Есть какое-то действие… В котором все совершено…

– И все, что ты делаешь, ты делаешь не потому, что «увидел ерша».

– А потому, что на меня идет судак… Но я ведь его не вижу.

– Теперь видишь.

Да, видел… Странное ощущение. В поле зрения – ничего нового, но вот именно: в поле зрения.

Когда-то давно, еще до ерша с судаком, до его пятнадцатилетия, какой-то бог весть откуда (уж не из его ли любимого «Всадника без головы»?) идущий на свет призрак повести завладел его сознанием, несколько недель подряд заставляя втайне от брата буквально бороться с безъязыкостью и бессодержательностью, о которых он прежде понятия не имел. Этот полезный, нужный как бы не ему самому, а кому-то другому, опыт кончился тем, что однажды по пробуждении в его распоряжении оказался явленный во сне небывалый, великолепный, глаз не отвести, сюжет, именно в силу этого: «глаз не отвести» – совершенно неподвластный переносу пером на бумагу. На годы задержалось в нем, Нике, живое ощущение бесконечно удачного, развернувшегося во всей художественной полноте, действия, вспомнить не то что отдельные эпизоды, но фабулу которого, чем дальше – тем более не представлялось возможным. Повесть существовала самим своим выходом на свет, от первой до последней страницы, от первого до последнего слова, самим процессом своего появления: процесс и был результатом. Результат в виде текста отсутствовал.

Вполне вероятно, именно из этого невротического состояния выросла впоследствии неопределенность всего, что не находится в данный момент прямо перед глазами, – ощущение, понемногу переросшее в странное представление о том, что, подобно содержимому вещей и предметов, спрятанному под их видимой внешностью, – подобно этому точно так же в недоступной внутреннему зрению области мозга (в темени и затылке) за нашими поверхностными мыслями и представлениями о мире содержится полное понимание нами любого, вплоть до всего мироздания, предмета. Как если бы все вещи вокруг и мы сами были бы изделиями, изготовленными там, в этой области мозга.

Теперь, когда он видел «идущего на него судака», это само по себе не поражало. Странным было не то, что совершающимся в каждый конкретный момент теперь управляло будущее, то есть что происходящее уже не вытекало из определенных намерений и планов, – странным было то, что оно не вытекало не из чего. Свобода, появившаяся в действиях, в мыслях, в словах – во всем, была сродни наваждению, из которого совершенно не хочется выходить.

На всякий случай он теперь, задним числом, пересмотрел – где пробежав глазами, где с головой проваливаясь в то, что за текстом, – Левкины книги, почти всегда наперед зная, что́ в них найдет. Первое время не без удовольствия новизны погружался он Левкиными глазами в еще свежие хрипотинские события – осознание масштаба происходящих изменений в зрении пока только подступало… И с каждым днем все больше тянуло к такому вещественному и конкретному, так явно существовавшему (дотронуться можно) рядом с ним, Никой, такому своему кровному – будущему. К «судаку»…

Но если в так называемом прошлом – Левкиными ли, своими ли глазами – с разных сторон видно, в принципе, было одно и то же, то, исчезая в комнате рядом с братом… вживаясь в собственное небытие до степени принятия бытия Левкиным зрением и умом… он каждый раз чувствовал, как будущее приобретает холодновато-отстраненный оттенок… как без какого-либо посредника опосредуется то, впереди, свое кровное. Понимание происходившего вслед за тем с ним, «Никой в Левкиной шкуре», всегда наступало задним числом – когда Левкино сознание наконец покидало его, Нику, и полностью возвращалось свое. А то, не спеша покидать, накапливаясь, каждый раз после «комнаты» увеличивало интервал пребывания «в шкуре» (кардинально проблему впервые решила лишь первая «чистка» в клинике «Заболоть», едва не через десяток лет после молнии).

Выходя на свет из тоннеля Левкиного сознания, он принимал произошедшее там, в тоннеле, за то, чего сам желал и что, исходя из этого желания, совершал, при том, что совершаемое им там не вытекало из его намерений: в тоннеле он ощущал себя актером без роли в пьесе со строго заданной сценарием его ролью – все происходило единственно возможным способом, каким он уверенно говорил и действовал, не зная заранее ни слов, ни действий, отведенных ему в сценарии, и только по выходу из шкуры проступало осознание игры: наличие там пьесы и роли. Но и осознавая уже, он видел лишь только то, что совершено, что уже позади, а не целиком весь сюжет; к тому же, движимый в пьесе снаружи волей чужой, осознавал все задним числом – изнутри, умом – своим. Отсюда – накапливавшееся подозрение, что и выйдя на свет, и даже после чистки – произошедшее в шкуре он осознаёт как одно, тогда как в целом происходит нечто другое. К другому ведущее. А верно ли подозрение или оно – следствие перелицовки сознания – уже не узнать.

Будущее ближе всего подходило к Нике через это: всё сразу! – то есть не только свое будущее, и даже не отделенное, как прежде, отчетливо от прошлого и настоящего: случившееся – так же подвижно, как ожидающее, в свою очередь, неизбежное настолько же, что и прошедшее. Почти. Потому что можно что-то поменять сразу и в том, и в другом, и в третьем – открывается доступ к целиком иной версии. Чувствуешь это иное. То, что случилось с тобой, – не абсолютно, можешь увидеть другое там, позади. «Не призрел Господь» не то что теряет свой негатив, но – существует, оказывается, позитив этого словосочетания, этих стоящих за ним событий и своих собственных ощущений (почему «не призрел»?.. почему-то же «не призрел»… что-то за этим стоит… что-то во всем этом есть, что можно, до́лжно, следует ухватить, понять, осознать, чтобы… все изменить). И он, позитив, – осуществим. Иная версия. Общая картина перевода сюжета на другие рельсы. А сами события, сам перевод – в шкуре, в тоннеле. И на то, что целиком и полностью меняет общую версию картины, – там, в тоннеле уходит секунда.

Их было не много, этих секунд, стоящих особняком в памяти или в том, чем теперь была память – это прозрачное по всем направлениям пространство с участками в нем, живыми картинами, попади в них – разворачивающимися словно в новом, небывалом измерении, разоблачающем время…

И в самой яркой из этих секунд, из этих живых картин – появившаяся в их доме с отъездом матери.

Произнесшая, ставя перед ним тарелку:

– Ешь…

Вычерпывая со дна последнее, он глядел на руки, ставившие перед ним второе.

– А мама надолго уехала?.. Я к тому: вы…

– На полгода… На год, – выдержав его взгляд… – Надо же как-то вас поднимать. Сейчас последняя возможность – следующим летом у вас выпускные, поступление… Монголия не на другой планете.

– А вы в курсе, что дальше прихожей и кухни…

– …В курсе.

– А почему? – вы в курсе?.. Что?.. Не знаете?..

Помотав головой, улыбнулась.

– А с мамой. Вы давно… дружите?

– Посуду вымоешь. Брату все – на плите…

Звон вилок.

Перезвон тарелок.

Сквозь зиму…

Полегчавшие к весне прическа и платье.

– Что ты хочешь на День рождения?.. Что испечь? – уточнение.

– Левку спрошу… – уставился Ника в кухонное окно.

– И сам потом выдумаешь.

– Вы знаете: не сам.

Внимательный на него взгляд:

– Мы с тобой схожи, – провела рукой по его голове.

– Это точно, – вздохнул Ника.

– Правда? Ты тоже так считаешь?

– Обслуга. Вы и я. Вы нас двоих обслуживаете. Я вас. Двоих.

– Двоих?

– Ну, а как бы вы туда вошли? С наполеоном. В шестнадцать свечей.

– Ты ведь меня сейчас не хочешь обидеть… – заглянув ему в глаза.

– Какой дурак без обеда хотел бы остаться. Когда уже все на плите.

– И сейчас тоже… не хочешь…

– Вам этого мало?! – двумя пальцами дернул Ника рубашку у себя на груди. – «Схожи»!.. «Выдумаешь»!.. – сверкнул глазами.

– Совершенно обычный. Нормальный. Умный. В меру упитанный мальчик… Ну, хорошо: не в меру… Ну, хорошо: ужасно недопитанный… Злой с голодухи… Сейчас… Уже почти все готово… Паспорта когда пойдешь получать? Мама в письме волнуется…

…– Ого!.. Четыре свечи!.. Почему?..

– Ну, а сколько? Двадцать девятое февраля.

– Я двадцать восьмого родился… – боязливо покосился Ника из кухни в коридорчик, в дальнем конце которого прямо напротив прихожей чернел занавешенный проем: он сам оставил дверь в комнату открытой.

– И ты на двенадцать лет старше брата… Понимаю. Ну, что ж… Сейчас добавим… – в шкафчик за свечками… расслышав за спиной шепот: «Не надо…» – обратно к столу:

– Правда? Не надо?.. Ты понимаешь, что это значит?

– А это можно понять?

– Главное – согласие. Войти.

– Вы же не входите, – кивнул Ника в сторону коридорчика.

– Почем ты знаешь?

– А то б я не заметил… – усмехнулся Ника… – Что вы хотите сказать? – испугался он. – Он не выходит! Когда вы здесь, не выходит! Ни через меня, ни…

– Я просто хотела знать, что означает твое «не надо».

Никогда в жизни не решился бы Ника так откровенно принять этот ее взгляд…

Значит, не в жизни… А где?.. Где-то, где… рисуют картины… пишут… а они не картины… они – происходящее на глазах…

После Дня рождения взбрыки его исчезли. Ничто теперь не мешало их взглядам скользить друг по дружке, и это скольжение оказалось тем единственным, что должно происходить со всеми и с каждым, но что непостижимым образом никогда ни с кем не происходит: у птиц, беспомощных на земле, дошло до того, что смотрящий на тебя птичий глаз может быть совершенно невидим.

Как же близка, как всегда была вероятна эта невероятность – посреди недоверия и подозрений обнаружить себя заговорщиками отсутствующего заговора. Воспоминание о занавешенном, черневшем напротив прихожей проеме, наведшем в день шестнадцатилетия столько страха неожиданным сквозняком, погасившим на пироге свечи, вызывало теперь улыбку. Страх теперь был смешон: теперь – после Дня смеха, когда смехом был наполнен, что называется, дом.

Порой Нике чудилось: она ждала этой произошедшей в их отношениях перемены как вести, как некоего сообщения. С нею рядом было теперь настолько легко, что эта легкость казалась следствием ее изменившейся природы. Ощущение ожившей рядом с ним картины или книги при взгляде на нее возникало пока еще – в нем, да… но одной ногою уже картинном и книжном.

Последний весенний день застал их, впервые вместе покинувших дом, на городском озере, многочисленными заливами и изгибами уходящем в разбросанный по центру города парк. Воспользоваться новеньким паспортом – было его идеей. Первое совершеннолетнее нарушение – исчезновение в окошке кассы документа, ни при каких обстоятельствах не подлежащего передаче в чужие руки. Документ-залог – его, нужная сумма – ее – сконвертированы в пару гремящих уключинами весел. Под затянутым светлою тучкой небом меряя босыми ногами причал, они высматривают номера лодок…

Обувь летит на дно, уключины ныряют в петли, цепь, гремя, сброшена внутрь, рубашка сложена на корме, сарафан расправлен на коленях, мускулы налиты силой.

Ниже, ниже их проносить… задерживать после гребка… ага… ага… аккуратненько… аккуратненько… ни одного шанса брызгам!..

Лодка пошла споро и плавно.

– Если, как ты говоришь, никогда раньше в ялике не сидел, значит среди твоих предков – рабы на галерах…

Смеется. Он. Улыбаясь, отворачивается. Она. Пробившийся сквозь тучку солнечный свет заливает берег по правому борту. Для Ники – по левому.

– Куда? Туда?..

– Устал?

С новыми силами навалившись на весла, берет он курс «в открытое море» стоящих в сознании секунд, разворачивающихся в измерении, разоблачающем время…

Убаюкивающий плеск весел… проплывающий мимо извилистый берег… Схватывающая и отпускающая лодку тень зависших над водою дерев. За сужением озера – новый простор. За которым – очередной глухой берег…

Без объяснений бросив весла, выскользнув из брючин, разгоряченный Ника переваливается через борт. И в ту же секунду водное пространство покрывается рябью.

– Ой-ёй-ёй… – доносится из лодки.

Держась за корму… толкая… воткнув нос лодки в песок под ивами… выбравшись из воды, обмотав цепью протянувшуюся над водой ветку… дрожа и чертыхаясь над железным узлом… прыгает к ней под зеленый навес:

– Сейчас-с-с пройдет… – успокаивает, стуча зубами.

– Катастрофа… – щурясь в разверзшиеся небеса, улыбается успевшая промокнуть в своем сарафане. – Ты прикидываешься или… – косится на него, все громче клацающего зубами. – Ой, я боюсь…

Расползшаяся тучка оборачивается сплошной светлой дымкой. Отдельные крупные капли еще с минуту бомбят у берега воду. Под посветлевшим небом успокоившуюся озерную гладь накрывает мелкой сеткой дождя.

– Не бойся… не бойся…

Это такая сушка. Такой способ. Из одной книги. Из этой самой. Все персонажи которой друг с другом на «ты». Включая тех, кто сохнет и тех, кто недавно стучал зубами… И никакого «пусти»… Потому что: куда?.. Любая пара двойственна: человек с человеком и… двое других… Загадки без разгадок создаются переплетением этих вторых с первыми вследствие человеческого желания высмотреть, выглядеть те, вторые глаза в глазах земного спутника. Разгадывают же – вторые. Самое невероятное, что может случиться при этом с «разгаданным», – перемещение его в воображение, в которое он стремился, уже вместе с ним проникающее в воображение его, «разгаданного», двойника, этого его собственного второго: человек попадает в свое начало, одно на двоих с собою противоположного пола, и начало это оказывается чувством. Чувством со всей условностью тех двоих земных, что в нем оказались (предполагается: со вторым произошло то же самое) – условностью их не в данный момент, а – вообще: ощущение выдуманности их судьбы, их земного пути медленно уступает растворению в выдумщике, в этом больше чем существующем, за гранью «да или нет».

Возвратившийся оттуда воспринимает свои намерения, действия и ожидания уже не как выражение свойств своей натуры (силы ума, верности, искренности, лживости, трусости, подлости…), а как единственное позволяющее сохранять растворенность в больше чем существующем.

Чувствовать иное…

То, что случилось, – не абсолютно, можно увидеть другое там, позади. Позитив словосочетания «не призрел Господь». Осуществимость. Перевод сюжета на другие рельсы.

Особенно когда так помогают, исчезая на ровном месте. Когда растворенность в больше чем существующем теряет источник. Сама остается. А источник исчезает навсегда.

«Появившаяся в их доме с отъездом матери» оставила после себя… впрочем, это неважно.

«Каждого – из его беды…» – слова, которыми заканчивались теперь любые попытки слов…

Вне слов все было ясно: произошло естественное настолько, что могло и не происходить. И неважно, с кем. С ним, Никой, произошло или… – главное, произошло с ней… и, вероятно, с кем-то еще, раз «каждого».

В этом «каждом» угадывался и кто-то отдельный, и… – все. Все сразу. Угадывались. Включая «их» самих – «братьев», которыми так органично, так объяснимо без объяснений и так надолго теперь мог оставаться он, Ника. Последствия пребывания одного человека в другом еще не пугали. Зачатки страха целиком растворялись в этом «каждом», в этом необъяснимом миссионерстве там, в глубине сознания, окончательно перевернутого за несколько месяцев до возвращения мамы, проведенных в полной бесконтрольности. На сухомятке…

Пять лет спустя… (157 миллионов секунд или мгновение?)… двадцатиоднолетний старшекурсник физфака приоткрыл дверь лаборатории Академического НИИ.

– Практикант? – гривастый, безбородо-безусый обитатель помещения, скакнув к двери, захлопнув ее и скакнув обратно, прижал рукой к столу толстенную стопку бумаги: – Я вот так же минуту назад вошел – Вселенную по комнате собирать пришлось.

– А окно́ закрыть?

– Тут или окно, или Вселенная. Алекс… Александр… – протянул хозяин комнаты руку. – Белоядов.

– Лев… – оценил силу рукопожатия практикант. – Лодыгин.

Белоядов рассмеялся:

– Слава богу, настоящий! А то меня уже тут за глаза львом окрестили (он встряхнул гривой). Имел счастье лицезреть аннотацию твоего диплома.

– И что?.. Аннотация…

– Лабораторию можно закрывать. Вместе со всем НИИ. Шучу… Какой от практиканта толк, если он с ходу Эйнштейна не херит? Девяносто процентов научных публикаций – белый шум: результаты экспериментов совпадают с теорией.

– Ну, если вспомнить: теорию относительности признали только после того как экспериментально зафиксировали отклонение звездного света солнечной гравитацией.

– Прибежали санитары… и зафиксировали нас. Кофеман?.. Все дело, какая теория. Достаточной ли разрушительной силы. Или из совершенно рассыпавшихся кирпичиков строить целиком новое… или, знаешь: полстены обвалилось, остальное – торчит… старым зубом во рту. Я не о том, чтобы «весь мир разрушить до основанья, а затем». А о том, что новый пейзаж возникает только под новою чистотой уже освоившего все что до него, все в себя вобравшего взгляда: новый белый лист. Все неровности, все уже до тебя извлеченные на свет знания – черновик! Весь этот рельеф – только для того, чтоб по нему, рельефу, взойти на новый уровень голой равнины, наготы горизонта. Почему? Потому что, чувствуешь (а… ты ж не кофеман)… чувствуешь? – ничего нет…– закрыв глаза, осторожно вдохнув из чашки, замер Белоядов… – ни тебя, ни – вообще… всё – сначала… ни теорий… ни экспериментов…

Каждого. «Каждого – из его беды…» Каким образом миссионерство реализуется через него, Нику, – не его дело. Совсем не его: озером стоящее в нем главное, кровное, принадлежащее кому-то глубоко живущему внутри него – не мысль, не план, не объяснение. А – ощущение. Общей беды. Каждый, кого подводят к нему лицом к лицу слишком близко для «просто случайности» или «это судьба!» – каждый под его взглядом снимает свое собственное проклятие, приближая выход из главного, общего, одного на всех тупика. Все решается изначально. Перводвижением. Совершенно новым первотолчком. То, о чем же и Белоядов: «нагота горизонта». «Каждого – из беды» – весь воз сразу… и не с того места, где он застрял, а с того, где возник. По мере мысленного приближения к которому – усиливающееся чувство полета…

– Женщины бывают трех типов: кокетка, кокотка и как утка… – новое «слишком близко подведенное к нему» лицо, потягивая пивко, под хохот Белоядова наблюдает за его, Ники, реакцией… – Есть, правда, четвертый. Тип. Вряд ли вам, львам, известный. В Красной книге в наших широтах. Не встречается. А встретишь – словно во сне, словно ту, с какой прожил годы и теперь готовишься отпустить во сне к кому бы то ни было, чтоб не мешать, и тут вдруг доходит: нет, не мешаешь («мешаешь» – это другая), и значит – та самая! Не надо никуда отпускать! И такая радость…

Белоядов с Лодыгиным переглянулись.

– Не уверен… – ничего не видя, не замечая, продолжал Вульф… – что это вообще какой-то тип. Не женщина, а сквозь женщину. Все эти обонятельно-вкусовые изыски (целомудрие… гастрономия…) – сквозь. Приблизительно. Не окончательно. Как неокончателен сон, в котором ты уже навсегда… – Вульф говорил, говорил…

Этот, в первый же день знакомства, монолог не Вульфа, а «сквозь Вульфа», эта словесная ткань, разворачивающаяся в измерении, разоблачающем время, – как не принять это за продолжение сквозняка из занавешенного напротив прихожей проема, в ночь шестнадцатилетия погасившего свечи на праздничном пироге в виду сидящей прямо напротив тебя, живей всех живых, картины не то книги…

Последовавшие за знакомством с Вульфом и Белоядовым два сплавных сезона, проведенных в одной туристской лодке с бородатым и гривастым спутниками… Перманентный встречный наплыв: по колено стоящих в воде голых апрельских берез… бесконечных «амазонских» июньских джунглей… июльских хвойных чащоб… августовского камышового рая… октябрьской сосновой прозрачности… убаюкивающий плеск воды по бортам… проплывающий извилистый берег… тень зависших над водою дерев, схватывающая и отпускающая взятый под гарантию паспорта ялик… озерная гладь под мелкою сеткой дождя… перемещение в воображение, в которое так стремился… в одно на двоих начало… в больше чем существующее…

– То есть, как это не можешь?.. – искренно удивился Вульф, во-первых, привыкший созерцать в байдарке «львиную» спину, а во-вторых, бывший свидетелем восторгов Льва уже во время их первого, двухлетней давности, сплава по местным речным джунглям.

– Не то что не могу… – замялся Лодыгин…

И Белоядов с Вульфом узнали о существовании еще одного Георгиевича – Левкиного близнеца-брата, долгие годы по состоянию здоровья не покидавшего своей комнаты, окончившего школу экстерном, а теперь «бомбившего» частным таксистом.

– Ну!.. – оглянувшись на молчавшего Вульфа, подтолкнул Белоядов Лодыгина к объяснению.

– В том-то и дело, – «объяснил» Лодыгин, – с походом.

Не выходивший из комнаты брат около года назад в одно прекрасное утро, когда все ушли, встал, принял душ, съел самостоятельно приготовленную яичницу, оделся и покинул дом, оставив в квартире следы своих действий. Вернувшись вечером, отдав им с матерью квитанцию на оплату курсов автовождения, попросил у Льва «Введение в современную космологию» – «почитать перед сном»… Каким образом беспросветно больной моментально выздоровел, врачи уже выясняют, но, похоже, тут материала – не на одну кандидатскую… Сам брат помогать им в этом вопросе не собирается, и разговоров с ним на эту тему лучше не вести.

– Ну, вы понимаете?.. «Введение в космологию» – одно, а живое общение на свежем воздухе – совершенно другое.

– То есть, вы с ним на тему космоса не общаетесь… – растерялся Вульф… – И потом, как его на эти-то взяли… как их…

– Лезандр, тут другое, – перебил Белоядов. – Он говорит: в первый же день – и вождение, и «Космология». Человек фактически воскрес, и куда его теперь двинет – ни врачам, ни ему самому неясно. Представь: вот так бы твой годами лежачий брат встал перед тобой… как лист перед травой…

– Ну да… – помял бороду Вульф.

– Так что? Покатаете вместо меня «дублера»… – вопросительно посмотрел на друзей Лодыгин… – на втором номере?.. Тем более, внешне мы с ним – один в один, не отличишь. И он нормальный. И в этом проблема.

– Хочешь, чтоб мы прояснили, до какой степени нормальный… – покивал самому себе Вульф.

– Всё вместе: и прояснили, и покатали… Окунули, так сказать, в естественно-мыслительную среду… Можно, конечно, и в лабораторию привести, но…

– Да все понятно! – констатировал Белоядов. – Что рассусоливать. Была бы байда четырехместной…

– Н-н!.. – перебил Лодыгин. – Как раз трехместная нужна. Пора переключать его с зеркального спутника, то бишь с меня, на… товарищей по космосу. Так сказать: практические занятия по Млечному Пути…

– Красиво излагает, – указал на Льва физик поэту…

Не вникая в разгоревшийся на ровном месте между физиком и поэтом спор, Левка… Ника… во внезапно накатившем на него недавнем прошлом, «работая» ногами, снова мысленно «выкручивает» баранку, выделывая восьмерки на площадке-полигоне автошколы: «долгие годы лежачий, воскресший» брат (то есть, он сам) должен же был как-то легализоваться, две судьбы не могут стать одной. Левка в академическом НИИ, Ника за баранкой – система уравнений. Получившему права, разжившемуся подержанным «фольксвером» Нике нравилось, когда после НИИ оставались силы, таксуя по вечерне-ночному безлюдью, представлять себя Бэтменом…

– Слышишь? – возвращает Бэтмена на землю Вульф…

Не на землю. Не на землю. На воду… Как странно: по одной и той же реке плыть другим человеком. Оказывается, дважды войти в одну реку – не открутить жизнь назад, а сменить своего арендуемого. Арендуемого?.. Ну, это неважно…