Читать книгу Зацепиться за имя - - Страница 2

С первых минут в Петербурге меня стал преследовать Достоевский. Сев в такси в Пулково, я увидел рядом на сиденье потрёпанный томик «Белых ночей», на обложке которого неясно расплывалась какая-то томно-туманная, подёрнутая дымкой картина. Можно было только гадать, читал ли эту книгу сам таксист (его звали Парахат), или же её оставил кто-то из его забывчивых пассажиров, но меня, помимо надвигавшегося за окном города, отвлекало другое. С закладки, уместившейся где-то посередине между страницами, задумчиво смотрел в сторону автор повести, словно сошедший в салон с картины Перова. Пока наша машина неспешно приближалась к гостинице под робко крапавшим дождём, меня не покидало странное чувство, будто мы с Достоевским едем куда-то вместе. В конце поездки водитель, очевидно, поймав в зеркале мой интерес к лежавшей книге, сказал мне:

– Брат, возьми, если ещё не читал. Хорошая вещь.

«Хороши таксисты в культурной столице», – подумал я, но отказался, и Парахат покатил «Белые ночи» дальше по городу.

Впереди было ещё почти полдня, и, преодолев соблазн прилечь после дороги, я буквально вытащил себя на улицу. Слишком уж давно я не был в Петербурге, чтобы терять напрасно время. Небо стало проясняться, и слезливый дождь сменился игривым солнечным подмигиванием. Городская атмосфера разбухла душным маревом, погрузила в свои липкие объятия, одурманила потяжелевшую голову.

Выйдя из отеля, я свернул с шумного Лиговского в первый же переулок и без всяких планов и намерений пошёл здороваться с городом. Раньше мне доводилось бывать здесь всего дважды, но оба раза знакомство оказалось слишком коротким, чтобы вынести из него что-то определённое. Как часто бывает, образ легендарной точки на карте складывался, по большей части, из прочитанных книг, известных судеб и чьих-то обрывочных воспоминаний. Всё это причудливо наслаивалось и волновало, но оставалось, по сути, чужим и наносным, и мне хотелось заново открыть для себя Петербург, многое в нём продумать и пережить и, в каком-то смысле, сделать его своим союзником.

Дойдя до первого перекрёстка, я бросил взгляд на адресную табличку и заметил, что шагаю по Кузнечному переулку. Впереди виднелись торговые ряды, и не было сомнений, что дорога шла прямиком к большому рынку. Приостановившись, я огляделся, куда бы можно было свернуть, чтобы обогнуть это городское торжище, и наткнулся глазами на угловые ступеньки, спускавшиеся к добротным деревянным дверям. На аккуратной входной вывеске было написано: «Музей Ф.М. Достоевского».

В этот момент мой карман зазвенел, и я внезапно вспомнил, что забыл сообщить Веронике о своём приезде. Я посмотрел на экран – да, это была она.

– Ну как, уже устроился? – освежающе зажурчал её чудный голос. – У тебя там что-то шумно, ты гуляешь?

Я отвечал, почти не задумываясь о том, что говорю, а больше – слушал и наслаждался, ловил каждый звук и впитывал ту радость, которую она так легко и щедро дарила.

– А ты где сейчас? На Невский пошёл, как все туристы?

– Вероника, ты не поверишь, но я ещё даже не представляю, где он находится. Я в Кузнечном переулке, у музея Достоевского. Кроме отеля, это пока единственный адрес, который я знаю в Питере.

– Ну ты даёшь! Не знаешь, где Невский, но уже успел пробраться к нашему Эф Эм. А я, кстати, по вечерам читаю «Вечного мужа» – прекрасная, забавная книжка. Даже как будто не совсем похожа на Достоевского.

– Да? Не знаю, может, и так. А на Невский я ещё сегодня зайду, обещаю.

– Там совсем недалеко от тебя. И вообще, запомни: если ты в центре, то Невский почти всегда близко.

– А куда податься, чтобы близко всегда была ты?

Она ответила сдержанно-уклончивым смехом и спросила:

– Ты ведь идёшь на футбол в субботу, я правильно помню?

– Ага, послезавтра. А ты тоже хочешь пойти? Решайся, пока ещё есть билеты.

– Нет, я не люблю «Зенит», я же говорила.

– Вот и славно, поболеем вместе за «Спартак».

– Ну уж нет, не торопись обращать меня в свою веру. Вообще, я хотела тебя кое о чём попросить, но лучше при встрече. Ладно, мне пора заканчивать работу и убегать. До завтра!

Эти последние слова отозвались во мне звонче всего. Да, уже завтра мы впервые увидимся. Бывает же так – познакомились почти пять лет назад, но ещё ни разу не встречались, не смотрели друг другу в глаза. За это время я едва не женился, сменил работу, разъехался и вновь съехался с родителями. Наверняка и у неё этот жизненный промежуток между нашим случайным знакомством и предстоявшим свиданием вместил что-то значительное, но, в сущности, главным было то, что она оставалась свободной и, вероятно, готовой разделить эту свободу с кем-то другим. Этим «кем-то другим», разумеется, я видел только себя, но, пока её не было рядом, я вспоминал свой прошлый опыт и старался не слишком сильно обнадёживаться: в конце концов, «кем-то другим» для меня могла оказаться и она сама.

Пока я перебирал в уме разные сценарии, из музея Достоевского вышла группа сосредоточенных, большей частью очкастых ребят, похожих на студентов-филологов, и я привстал, только сейчас обнаружив, что говорил по телефону, сидя на входной ступеньке. Вслед за молодёжью в дверях показалась почтенного вида дама средних лет и, попрощавшись с экскурсантами, обратилась ко мне:

– Молодой человек, музей уже закрывается. Приходите завтра.

Поспешно отойдя в сторону, я прочитал на фасадной плите, что в этом доме Достоевский написал «Братьев Карамазовых» и прожил свои последние годы вплоть до самой кончины. Тут же вспомнился мой недавний молчаливый «попутчик» в такси, и подумалось, что он-то, на самом деле, по-прежнему живее всех живых.

Нескладное роение набежавших мыслей намекало только на то, что пора было наконец расслабиться и отдохнуть, – недолгий, но довольно тряский перелёт давал о себе знать. Я повернул назад, дошёл обратно до Лиговского, но, издалека завидев крутящийся стеклопакет гостиничного зёва, поморщился от скуки и припомнил, что неплохо бы выполнить обещанный на сегодня минимум и добраться до Невского. Солнце начинало садиться, и наступало, пожалуй, самое чудесное время, когда тягучий знойный день переходил в звенящий тёплый вечер.

Большой город нещадно выдавливал из своих могучих недр тысячи усталых людей, спешивших кто домой, кто на досуг, кто на вокзал. Железная дорога проходила совсем рядом, и вот уже синие и белые воротнички стали сливаться в массе нарядных и тоже утомлённых приезжих, делавших первые робкие шаги по Петербургу. На фоне этих новоявленных туристов я почувствовал себя едва ли не старожилом и, прибавив ходу, в два счёта оказался на Невском. Мне очень захотелось позвонить и сообщить ей об этом, но это было бы сущим мальчишеством, и вместо Вероники я набрал Стаса.

– Здорово, старик, ну как там Питер? – бодро раздалось в телефоне. – Ходишь по музеям и галереям, пока я не приехал? Ничего, в день матча покажу тебе фартовые места. Всё, пока отбой!

Стас выпалил это и, не дожидаясь моего ответа, отключился. Я давно привык к его манере общения, поэтому уже не удивлялся и не обижался. Несколько лет назад мы работали вместе в большом спортивном проекте, а впоследствии пересекались довольно редко, не чаще одного-двух раз в год, причём только на каком-нибудь важном матче. Мы заметили, что наша команда никогда не проигрывает, когда мы смотрим игру вдвоём на стадионе. И хотя таких случаев набралось не больше пяти-шести, мы стали называть это «магией совместного действия» и даже создали особый ритуал, чтобы она всегда срабатывала.

Так любой поход на футбол вместе со Стасом становился своего рода «игрой в игре», которой мы весьма дорожили. Особенно серьёзно к этому относился Стас, гораздо более ярый болельщик, чем я. Он всегда удивлялся, как можно радоваться за соперников, когда свои проиграли, а я не находил в этом ничего особенного. В конце концов, если бы футбол не мог перешагнуть за рамки игры с «нулевой суммой» и приносил бы удовлетворение только одной стороне за счёт расстройства другой, то о какой объединяющей силе спорта можно было бы говорить? А ведь он и вправду сплачивал и возвышал, как искусство, в своих лучших проявлениях.

Стас только хмуро кивал, когда я начинал развивать эту идею, но по его вялому бурчанью я видел, что она ему не близка. Насколько я успел изучить его позицию, футбольное поле было для него самой зримой и наглядной ареной жизненной борьбы, а в жизни никакое поражение принципиально не допускалось. И, поскольку «Спартак» при нас пока не проигрывал и мы стремились продолжить эту серию, получалось так, что мне приходилось невольно соглашаться с логикой Стаса, смотреть на игру его жадными до побед глазами. Однако при каждой неудаче команды, даже не видя Стаса, я чувствовал по его редким, но страстным сообщениям, как сильно он страдает, и вместе жалел его и внутренне торжествовал, ведь мне в такие моменты было не так уж больно. Тем самым, правда, я сам же опровергал свой в меру отстранённый подход к болению и получал какое-то скрытое удовольствие от переживаний друга, о чём я ему, конечно, никогда не говорил. Во всей этой мешанине было непросто разобраться, и наша дружеская игра, получившая несколько уровней прочтения, из года в год продолжала крутить своё колесо.

«И всё-таки хорошо, – подумал я, сворачивая на Староневский, – что её не будет с нами на стадионе». По законам жанра мы должны пойти на матч со Стасом вдвоём, и только вдвоём, иначе можно спугнуть фарт, который точно пригодится команде в матче с сильным соперником, да ещё на его территории. Одним словом, я даже не хотел представлять себе красновато-обветренное, всегда немного возбуждённое лицо Стаса, если бы он незадолго до игры встретил меня на Крестовском вместе с Вероникой.

«Воздержание, дружище, воздержание во всём, – и чтобы никаких женщин за сутки до матча!» – любил говаривать Стас, дотошно напоминая мне катехизис нашего ритуала. Думаю, что по части женщин Стас убеждал в этих случаях себя самого, хотя о его личной жизни я не знал почти ничего, кроме, пожалуй, того косвенного факта, что он чуть ли не каждые полгода сдавал какие-то особые анализы «во избежание ненужных мужских недоразумений», как он сам однажды проговорился. Как-то раз я встретил Стаса в театре в компании эффектной пышнотелой брюнетки, лицо которой было трудно разобрать из-за яркого, густого, просто-таки непроходимого макияжа. После расставания с ней годом позже Стас с грустной иронией признался мне, что это была девица «с развитыми формами правления», и общий вектор интереса моего друга к женскому полу стал более-менее ясен.

Не думаю, что Вероника была в его вкусе, но даже если бы она ему приглянулась, это только бы меня раззадорило. Здесь и сейчас, в июльском Питере, мне хотелось только одного: чтобы она по-настоящему понравилась мне самому – сильно, безоговорочно и желательно навсегда. Нашу предстоящую встречу, конечно, сложно было назвать свиданием вслепую, но приятного волнения и щекочущего предвкушения от этого не убавлялось. А что вообще я знал о ней и как бы мог описать её, если бы тот же Стас вдруг спросил меня? Высокая (судя по фотографиям) северянка с тонкими, немного ускользающими чертами лица, обманчиво ровным, всегда готовым взорваться голосом, в котором слышались решительность и знание жизни. Когда она говорила, я блаженно затихал и чувствовал себя почти юнцом, непостижимо обласканным взрослой, состоявшейся, знающей себе цену женщиной.

Очевидно, Вероника немало удивилась, когда я написал ей после пятилетней паузы, и первым делом мы стали вспоминать, почему и как прервалось наше общение. Точнее, это делала она одна, ведь я прекрасно помнил, как это случилось, но не стал отказывать ни ей – в удовольствии покопаться в собственной памяти, ни себе – в возможности расшевелить и направить в нужную сторону её разыгравшееся любопытство. Впрочем, она быстро сдалась, признавшись, что совсем не помнит моего имени, «в наши дни такого редкого и дивного». Давно привыкший к мнемоническим метаморфозам, порождаемым в других людях моим простым и коротким именем, я пропустил это замечание мимо ушей и славировал на свой главный пункт, как если бы он возник в процессе нашего совместного анамнестического упражнения. Хотя мне и было неловко признаться Веронике в том, что тогда я предпочёл ей Коринну, которая просто жила ближе ко мне, в Москве, я всё же решил прямо написать ей об этом, чтобы разом отсечь то прошлое, что нас разделяло. Мне понравилось, что это ничуть её не смутило, – напротив, наш диалог принял тон общения старых знакомых, заинтригованных нежданной встречей спустя долгие годы.

Вскоре, желая немного встряхнуть благодушное течение нашей переписки и заодно пощупать её реакцию, я предложил перейти на английский, курсы которого она как раз посещала. Вероника согласилась, но спустя пару дней написала: «У тебя выше уровень, давай лучше снова по-русски». Так мы перешли на «ты», и следующим этапом сближения стал телефонный звонок, когда я впервые её услышал. И снова меня удивило то, что между нами почти не ощущалось натянутого, благоразумного прощупывания, столь предсказуемого между мужчиной и женщиной при том особом подтексте, который подразумевает намечающееся сближение. Мы говорили так, словно имели прочные основания для диалога, хотя он и шёл вокруг самого простого набора тем: работы, увлечений, планов на будущее. Ещё не закончив тот первый разговор, я уже знал, что очень хочу её увидеть.

Это желание только окрепло, когда вечером следующего дня она позвонила сама. Я пропустил её вызов, а она, в свою очередь, не ответила, когда я следом перезвонил ей. И всё равно, досадуя на самого себя и в то же время радуясь её звонку, я не мог не ощутить главного: между нами, как мне хотелось верить, стало что-то завязываться.

В эти дни очень кстати после многомесячного затишья в мою жизнь вновь ворвался громогласный Стас.

– Старик, у нас с тобой было не так много совместных выездов. А трофейный матч в Питере – это не шутки, надо помочь команде. Ты же помнишь, как мы от них огребли в прошлый раз? И, наверное, не хочешь оставить ребят на растерзание в этом зверском логове? Сам ведь знаешь: как новый сезон начнёшь – так его и проведёшь.

Стас уже всё за меня решил и подготовил, пока я размышлял и прикидывал, когда лучше поехать в Питер на встречу с Вероникой. Мне захотелось по-дружески обнять своего старого приятеля, который, разумеется, ни о чём не подозревал и сильно удивился, когда я сразу, без раздумий согласился.

Дома мне тоже не пришлось ничего объяснять – родные привыкли к моим частым отлучкам по работе и даже обрадовались, что на этот раз я поеду не в командировку, а в мини-отпуск. Моя жизнь складывалась таким образом, что с определённой периодичностью мне приходилось возвращаться в родительский дом: сначала после учёбы и стажировок, затем после длительных рабочих отъездов, а в конце концов – из-за ситуации в семье, которой нужно было помогать, находясь рядом.

Как ни странно, нас сплачивала болезнь моего деда – печально нараставшая последовательность стадий старческого слабоумия, в конце концов сделавшего его совершенно беспомощным и зависимым от нашей помощи. Хотя он и встретил 90-летие с удивительным для своего возраста запасом физических сил, его душевный недуг почти не давал ими распоряжаться и временами делал нашу жизнь просто невыносимой. Всем нам отчаянно хотелось найти и заткнуть ту невидимую дырочку, из которой по капле утекал прежде энергичный, предприимчивый дух родного человека, но увы – процесс был до безобразия страшен, нагляден и необратим. По сути, от любимого дедушки осталась лишь материальная оболочка, и было невероятно больно изо дня в день видеть впавшего в детство старика, не способного более хоть как-то управляться со своим крепким, кряжистым телом.