Читать книгу Краски серых переулков - - Страница 5

Продолжая сидеть на кухне, я трезвела и наслаждалась тишиной.

Опьянение отпускало, возвращая движениям плавность, а мышлению – собранность. Копошащиеся, как личинки червей, мысли не приводили к прозрениям, и я все больше ненавидела внутренний голос, пичкавший голову всем, что только мог отыскать в болоте размышлений.

Прикладываю прохладную ладонь ко лбу и закрываю глаза. Надо остановить потоки монологов внутри. На закрытых веках незамедлительно проявляется картинка кухни, не дав исчезнуть из нее даже в кромешной темноте век.

Закрытые веки давят красочным прессом, и я снова открываю глаза. Прохожусь пристальным взглядом по каждой дверце тумбочек, по углам, выбоинам в стенах. Здесь будто специально было собрано все убогое и веющее смрадом.

А эта троица, трезвеющая в непробудном сне, вдыхала в кухню жизнь.

Оглушающая и парализующая вспышка с размаху бьет в голову, приказав болезненно выдохнуть и поежиться. Воспоминание бесцеремонно выбило все запертые для него двери.

«Почему сейчас? Почему именно сейчас ему надо всплыть?»

Окидывая взглядом кухню, в поисках виновника, кожей ощущаю ту же окутывавшую атмосферу, как в один из давних дней. Кто бы мог подумать, что схожее окружение вызовет шторм в голове.

Бессильно обхватываю руками затылок и запрокидываю голову назад. Через секунду напряженного ожидания я сдаюсь на растерзание собственной памяти.

К тому моменту я уже смирилась с тем, что дом стал тюрьмой. Согласилась терпеть и абстрагироваться от Люды с ее собутыльниками. Согласилась просто переживать моральное и физическое насилие над собой, не жалея себя за несчастную долю и не питая ненависти к этим людям.

Поделать было ничего нельзя, а жить хотелось.

Ничего не оставалось, как признать главой моего дома Люду. Та жила в нем и звала «своим». По ее неписаным правилам базового уважения мне не полагалось. Что уж говорить о заботе, еде и обеспечении деньгами. Все это ей и в голову не приходило, я ведь, как-никак, взрослая девочка, могу повертеться и поулыбаться взрослым дяденькам на улице за несколько купюр.

Кошмарные заработки на пропитание в одиннадцать лет я смогла переделать в «нереальное», фальшивое воспоминание.

Уже тогда было понятно: если я не защищу свою психику, стану моральной калекой.

Со временем я осознала, что родители вытащили Люду из какого-то захолустья. У той даже не было квартиры, ей дали наше жилье. А вместе с ним и право на меня, варварство и насилие.

«Родители…»

Второе красочное воспоминание перекрывает первое.

Снова яростно трясу головой, моля черепную коробку вернуть первое, не так душившее.

«Жалкое мерзкое существо».

Слова-фавориты Люды, после которых лился ряд прочей ругани, все более отвратительной и бессмысленной. В меня летела посуда, тело становилось грушей для рук, избивавших во благо, ради «воспитания». И все заканчивалось либо выкидыванием за порог, либо спасением за дверью моей комнаты.

– Убирайся, сучья шлюха!

В тот вечер Люда напилась в стельку вместе с двумя напарниками по алкогольному ремеслу. Все под стать друг другу: осунувшиеся расплывшиеся лица, сгорбленные потные спины.

Слова Люды не пробились через стену, давно воздвигнутую за грудной клеткой, и проскочили мимо. Только слегка отстучали в ушах. Проигнорировав шатающееся приближение пьяницы, трясясь мелкой дрожью, я продолжила избавляться от верхней одежды.

Ошибка.

Сжатая свиная ручища летит в висок, и я оседаю на пол, цепляясь рукавом пальто за ветхую железную вешалку. Рукав разодран. Сейчас главное добраться до комнаты и зашить, пока из подкладки не выпали остатки пуха.

Резкий приступ тошноты.

Невозможность встать с пола и ощущение собственной беспомощности. Люда же, казалось, становилась халком, поглощая целебный алкоголь ведрами.

Пространство перед глазами предательски завальсировало десятками красочных точек, а мысли одна за другой в спешке стали покидать сознание, как крысы тонущий крейсер.

И я безвольно валюсь на пол, как грязная скомканная тряпка, созерцая отклеивающуюся плитку с потолка и исказившееся лицо Люды.

И нет никаких сил ни встать, ни бороться за справедливость.

Я распластана, повержена и совершенно пуста. В голове мелькает согревающая страхом мимолетно залетевшая мысль.

«Может, наконец, умру сегодня, и все прекратится? Может, больше не придется видеть этот кошмар?»

Личный упырь что-то кричит. Слов не разобрать, уши заложило. Оно и к лучшему.

Спустя секунду получаю за молчание зловонный липкий плевок, метко попавший прямо в глаз.

И только он заставляет встать на трясущихся локтях и двинуться в комнату, чтобы не попадаться лишний раз на глаза.

Но план проваливается, когда за ворот водолазки хищно цепляется ручища.

– Куда собралась? – глаза, уже давно выцветшие, нагоняли парализующий страх каждый раз, когда я неосознанно с ними сталкивалась. – Из дома убирайся! – гаркает она, хорошенько тряхнув мое ватное тело.

На шум выбегает Корри. Спаниель был единственным среди этого балагана, кто боролся не против, а за меня. Отчаянный надрывный лай, когда тот выбегал на бушевание Люды, заставлял женщину умерить пыл и лишь плюнуть вслед. Своим резким для слуха Люды лаем Корри мог прекратить пьяный ор.

Но когда дело доходило до избиений, спаниель, естественно, боялся приближаться и отсиживался где-то за углом, лишь позже зализывая мои синяки и раны.

– Тупая шавка, – очередное изрыгание Люды, следом приказ заткнуться. Корри в непрерывном лае содрогается всем тельцем, отчаянно борясь за тишину.

В это время из-за стола выползает пьяная подмога в виде двух щетинистых горбатых мужиков, кое-как держащаяся на ногах. В отличие от главного монстра. Один облокачивается о холодильник, отчего тот кренится вбок, и мутным взглядом наблюдает за происходящим. Второй подходит к Люде, и, кладя сморщенную грязную руку на плечо, бурлит, чем помочь.

– Придуши эту гадость, – голова Люды грузно указывает на неумолкающего Корри, попятившегося назад при виде бугая.

В момент тело прошибает ток, заставляя сердце таранить грудную клетку ножевыми ударами и броситься к Корри, загнанному в угол.

И не нужно было ни времени, ни поиска сил, чтобы ринуться на помощь тому, кто так отчаянно бился за мою жизнь.

Снова ошибка.

Удар такой же увесистой руки приходится в затылок, снова опрокидывая на пол и обдав вспышкой боли в носу. Впервые за долгое время кричу не столько от страха за себя, сколько от ненависти к этим нелюдям. Тут же за волосы тело тянут вверх, как подбитого фазана поднимают с пустыря, чтобы взглянуть на поверженную пулей птицу. Поднимает тот, кто только что распластал по полу, и позволяет в лихорадочном ужасе увидеть спаниеля, хрипло бьющегося в лапищах изверга. Даже издалека вижу округлившиеся в ужасе сосудистые глаза, вылезающие из орбит.

Корри пытается царапать мелкими коготками плотно сжавшиеся вокруг его шеи побелевшие вздутые руки. Но попытки становятся все слабее и слабее. Задняя лапа спаниеля подергивается и постукивает когтями по полу.

Я безуспешно рвусь из смрадных рук, но получаю лишь осыпающие удары, которые перестаю ощущать.

Перед глазами задыхающийся спаниель с до смерти напуганными глазенками и дергающимся тельцем в мясистых лапах.

Корри без остановки извивается, подергивая хвостом, в мертвой хватке, наполняя коридор сдавленным, но до звона в ушах оглушающим хрипом. Когда выходит неумело врезать ногой в живот пьянице, застаю в свинячьих глазах лишь одну цель: так же издеваться надо мной и видеть страдания, которые хоть как-то скрасят скучное нахождение на провонявшей кухне.

Лишь качнувшись, туша сразу же заносит ответный кулак, за которым тянется весь корпус.

Удар приходится в челюсть, и я плашмя падаю на пол.

Осознаю, что совершенно бессильна и загнана в угол. Осталась лишь возможность наблюдать кошмар, от которого кровь стынет в венах.

Руки душителя небрежно откидывают спаниеля, и грузное тело поднимается на ноги. Держась за шкаф, как ни в чем не бывало, разминает колени.

Глаза утыкаются в обмякшее на полу тельце Корри, чей язык извилистой дорожкой вывалился изо рта.

Не хватает ни мужества, ни сил, чтобы поверить глазам, чтобы приблизиться к нему и осознать, что он не дышит.

Единственное, что осталось – страх, пронизывающий ледяное тело, и обрушившаяся на сознание ненависть. Ненависть к пьяным животным в моей квартире, ненависть к родителям, ненависть к себе, ненависть к миру. Я ощущала ее ко всему, кроме малыша Корри, отдавшего жизнь в бессмысленной и неравной борьбе.

Сидя в дальнем от друга углу, в окружении спокойно болтающих пьяниц, не вижу перед собой ничего, кроме тусклой шерстки спаниеля и его вывалившегося языка. Внутри ощущаю, как мир рушится в очередной раз, понеся за собой большие потери: жизнь.

– Выкинь собачонку, – только и улавливаю от Люды. Убийца, еле балансируя, волочит ноги к безжизненному тельцу, распахивает дверь, отозвавшуюся загробным скрипом, и выходит в подъезд.

Не оглядываясь, вырываюсь из угла, моля, чтобы никто из них меня не тронул. Ноги подкашиваются, но я вываливаюсь из двери, повалившись на колени к липкому линолеуму тамбура.

В мусоропровод проталкивается, наравне с мусорными мешками, небольшое тельце Корри. Кудрявая шерстка исчезает за крышкой.

Пьяница, придерживаясь за перила земельными ручищами, равнодушно плетется в квартиру, даже не взглянув на меня.

Вперед к паленой водке, которую в окружении таких же свиней выжрет, как на марафоне.

Щелчок замка.

Осознание своего тотального одиночества.

Ощущение огромного комка в горле.

Разбитый мир где-то позади лба.

И неимоверная тоска в груди. Сотни мелких иголочек всажены куда-то в желудок.

Медленно бреду к мусоропроводу, и каждый шаг отзывается грохотом в грудине. Чувствую, что сердце ее выбивает, врезается в кости и заставляет до боли расширять легкие.

Казалось, что сердце не выдержит, и я скончаюсь рядом с Корри.

Чувствуя лишь сжигающую ненависть и слабость в груди и во всем теле, я, скорчившись, упиралась в трубу мусоропровода.

Вовсе не так романтично умереть от разрыва сердца в подъезде рядом со своей выброшенной мертвой собакой.

Что-то хрипло бормочу, не разбирая слов.

Кажется, прошу себя успокоиться, а легкие вбирать больше воздуха.

Продолжая что-то нашептывать себе под нос, ощущаю, как горечь стихает. Тело содрогается, и к глазам подступает поток слез, ждавший возможности вырваться наружу.

И меня прорывает, как прорывает наспех запаянную трубу. Плач совсем не тот, какой поначалу случался со мной от соседства с Людой.

Отчего-то понимаю, что это не перетерпеть, что не «поболит и попустит». Все, что мне было под силу в этот момент, распадаться в незнакомых по вкусу слезах и ими же вытирать с лица кровь.

Мне не хватает духа открыть крышку и сделать с Корри хоть что-то, и осознание беспомощности утраивает горький водопад. Даже не плачу, рыдаю до разрыва легких. Навзрыд, не думая о том, что из квартиры снова могут выйти нелюди и заткнуть меня в помойку вслед за спаниелем. Чертов инстинкт самосохранения поломался.

Не могу. Не могу ни черта сделать. Меня приковали к этой трубе, заставляя в бессилии мучиться и рыдать назло всему миру от боли.

Мои необузданные рыдания были такими надрывными, что сквозь них я едва уловила щелчок замка. Но услышав грозный звук, тут же замолкаю и перестаю дышать. Сердце, балуясь скоростью ударов, проваливается внутрь.

«Нет. Нет, нет, нет. Только не они».

Резко отрываю голову от колен и спиной пытаюсь ощутить поддержку Корри. На выдохе я построила с десяток вариантов развития ничтожного будущего. Но, ожидая увидеть знакомые лица, понимаю, что дверь квартиры все так же заперта.

– Эй, – только и раздается сверху.

Всего лишь оклик заставляет измученное сердце по новой таранить грудь то ли от страха, то ли от надежды на помощь.

– Ты чего? – мужской голос убеждает глянуть на верхний пролет. Упершись локтями в сплетение перил, подав тело вперед, незнакомец с любопытством разглядывал мое лицо.

Открываю рот в попытке что-то промямлить, но слов не находится. Так и сижу, обняв колени, то открывая, то закрывая рот, как умирающая на суше рыбка, не сводя глаз с парня.

У незнакомца же просыпается больший интерес, и он спускается ко мне. Приближается вплотную, ударяя по обонянию алкогольным шлейфом.

– Тихо, тихо. Тш-ш… – шепот худощавого парня разливает по телу дурманящее ощущение защиты. Нет сил убеждаться в мнимости чувства, нет сил бояться этого человека.

Он нашел меня в пик боли и отчаянья, и я была готова отдаться минутному чувству защищенности.

Парень сидит напротив в покорно-дружелюбном молчании. Кажется, ждет, когда перестану плакать.

Видя, что положение дел не меняется, и я все так же бессмысленно гляжу в стену, незнакомец порывисто приближается вплотную и прижимает к груди, сцепив руки за спиной.

Резкий вдох аромата одеколона и алкоголя.

Ощущение обжигающего тепла крепких объятиях незнакомца, и мое тело бессильно обмякло в его руках.

Изматывающий молчаливый плач отступает, оставляя после себя частые всхлипы и забытое ощущение объятий, которые дарили мне только родители.

Оставляя следы соплей и слез на футболке незнакомца, чувствую свою отобранную семью в этом человеке. Прижавшись к нему всем телом, молчаливо молю спрятать от всех бед и кошмаров.

– Ну что там? – незнакомец вскидывает голову наверх и чуть ослабляет хватку.

– Девушка ревела.

– Ну так веди к нам, дурень, – сверху из приоткрытой двери доносится шум музыки и голосов, а заботливый, не без задора, взгляд незнакомца задает немой вопрос.

Какое-то время сижу неподвижно, пытаясь обдумать решение, но в голове ничего, кроме чертовой пустоты. Встречаясь с выжидающим взглядом, молча поднимаюсь.

Незнакомец, как и я, не роняя ни слова, высвобождает из согревающих рук.

В молчаливом согласии оказываемся в квартире, окутанной темнотой, среди которой мелькают редкие полоски света и негромко заигрывает мотив известного трека. Терпкий запах алкоголя отличается от того, который так часто стоит в моей квартире. Здесь он приятнее, легче и даже не вызывает приступа тошноты, давая возможность свободно дышать.

Как же непривычно.

– Эй, незнакомка, – парень наклоняется к лицу и вертит его на свету, проникающем в коридор от тусклой лампочки в тамбуре, – кто тебя так?

Рассматривая парня, вызывавшего доверие, понимаю, что рассказать о случившемся не могу.

Получив в ответ мой напряженный блуждающий взгляд по его цветастой толстовке, парень отступает и указывает на ближайшую дверь.

– Вот ванная, умойся.

Быстро юркнув в нее и запершись, я разглядываю в заляпанном зеркале лицо. За прошедшее время, исчислявшееся несколькими годами, вид в зеркале вызывал только желание никогда себя в нем не видеть. Выдавив мыло, торопливо растираю его на разбитом лице. Пенистая вода, тревожащая раны, заставляет морщиться и стоически закончить умывание. Когда же лицо приобретает более-менее порядочный вид, в дверь стучат.

– Тебе там помощь не нужна? – появление незнакомца под дверью рождает на лице улыбку. – У нас есть бинты и… Все, у нас есть только бинты, – глянув на свой опухший нос, грустно бросаю, что бинты не помогут.

– Кстати, я Никита, – решает представиться парень, дожидаясь под дверью. Когда же я выхожу, протиснувшись в проеме вплотную к нему, настает моя очередь представиться.

– Алиса, – а после добавляю, лишаясь всякой настороженности, – спасибо за ванную.

Никита улыбается тепло, как родной.

– Пошли-ка латать твои душевные раны.

Заворожено приклеиваюсь взглядом к цветастой толстовке парня и чувствую в квартире давно забытый комфорт.

Здесь даже темнота другая. Вспоминая дом, мысленно вижу и тьму, расплескивавшуюся на серых стенах и веявшую холодом. Тут же она накрывала собой, как чье-то заботливое крыло.

В блаженном молчании, следуя за ярким Никитой, переступаю через порог кухни, где за круглым столом сидят двое парней и две девушки. Девушки, то ли с долей презрения, то ли удивления, вскидывают брови, но быстро теряют ко мне интерес, возобновляя громкий разговор.

Прохожусь взглядом по чистой кухне и с удивлением замечаю двух лежащих на полу парней.

Никита, неотрывно следивший за моей реакцией, понимающе улыбнулся.

– Уснули, слишком много выпили, – подходит к лежащим, наклоняется и поднимает стоящую рядом с ними нетронутую бутылку. – И, заметь, не собирались останавливаться, – парень ставит бутылку на стол и предлагает ее опустошить. Все поддерживают идею радостным возгласом, подставляя стаканы, на дне которых еще покоится недопитый алкоголь.

– А ты чего стоишь, боец? – взгляд Никиты с дружеским упреком обращается на меня, пока в его руках вертится еще один стакан.

– Боец? – переспрашиваю, в недоумении склонив голову, и наблюдаю, как пустой стакан наполняется напитком.

– А кто же еще? Махалась же с кем-то и жива, чем не боец? – теплая улыбка оголяет ряд белоснежных зубов, а рука указывает на свободное место у стола. Почти полный стакан неизвестного напитка, резким запахом ударившего в нос, застыл в моих руках.

– Это коньяк, – отзывается рядом сидящий парень и наклоняется к моему плечу. – Если не пьешь такое, можешь отдать мне, я помогу, – после его слов девушки взрываются грубым хохотом, отвечая что-то колкое. Внимание парня тут же переключается на них, а я же, оставшись под наблюдательным взглядом Никиты, порывисто подношу стакан ко рту.

Жмурюсь, боязливо делая несколько глотков, и нёбо отзывается пожаром.

Распахнув глаза, тушу пожар внутри глубокими вдохами, переводя взгляд на лежащих парней.

«Им повезло. Спят там, где им хорошо, и совсем ни о чем не думают».

Неясная мысль, повеявшая чувством сожаления и желанием ощутить состояние лежавших, уговаривает во второй раз подступиться к стакану.

– За тебя, боец, – Никитин тост подхватывают другие, не имевшие понятия, о чем шла речь. Мелкими, но сосредоточенными и быстрыми глотками, прекратив дышать, опустошаю часть стакана и не отрываю глаз от мирно спящих на полу.

Пелена спадает с глаз, возвратив в промозглый холод кухни и моего настоящего. Сознание возвращает в реальность медленно и по кусочкам, хотя прежде выхватило из нее в момент и без остатка.

Случайно глянув на свои переплетенные руки, сложенные на столе, вижу переливающиеся в слабом свете капли. Машинально касаюсь глаз и ощущаю, как из них сочатся горячие слезы.

Столько времени прошло, а воспоминание все не блекнет.

Да и хочу ли я, чтобы оно поблекло?

Никита… Где же сейчас этот ставший почти родным человек? В городе ли еще? Так и не виделись с того утра, когда, взъерошив мои волосы, он уныло попрощался.

Сам того не понимая, в ту ночь он подсказал, как держаться на плаву.

Но правильно ли я воспользовалась советом «чаще тусить и отвлекаться от дерьма»? Да и должна ли была им вообще пользоваться?

В тот момент цветастый парень завлек согревающей улыбкой, не оставив в душе никаких сомнений в его словах и наставлениях.

В ту ночь, заворожившую обилием новых красок, вылившихся на мое потрепанное сознание, все давало ощущение родства с незнакомыми людьми.

Их общение, атмосфера вокруг. Близость с Никитой, на которую бездумно согласилась, впервые движимая алкоголем и новым окрылявшим желанием отвлечься от всего дерьма.

Я ощутила вокруг себя сплочение и внимание незнакомых людей, почувствовала тепло и комфорт в большой компании, где каждый мог быть собой, не боясь открыться и отречься от мыслей.

Но со временем круг знакомых расширялся, открывая передо мной все новые и новые места, компании и чувства. Все яснее ощущалось, как ожившее благодаря той ночи сознание снова окрашивалось в серый безликий цвет.

От знакомого к знакомому кочевала с той, которая толчком ноги открывала для меня двери нового мира – веселой кокетливой пустышкой Аленой. Познакомившись со мной на утро после ночи у Никиты, девушка нашла меня хорошим экземпляром для обучения новой жизни. Той самой, которая стала развертываться передо мной еще в тот момент, когда Никита спустился к мусоропроводу.

И вся система этого брожения всё больше теряла сходство с тем идеалом, который оставил в голове цветастый парень.

Неожиданно ввалившаяся в жизнь приятельница заталкивала нас в квартиры к незнакомым людям без разбора, куда мы приходили по приглашению ее «друга знакомого того знакомого, который дружит с тем, кого мы видели вчера».

Каждая новая тусовка все больше походила на скотское сборище, в котором неумолимо стирались моральные границы.

А я… А что я? Старалась влиться в массивные компании, которые посещала с едва горевшим желанием. Я отказалась возвращаться домой. Понимала, что любое место, кроме улицы, гораздо теплее и безопаснее дома.

Находиться там стало тошно, когда все, начиная обоями и заканчивая провонявшей насквозь мебелью, обрушилось на психику первой истерикой. Свинская жизнь Люды и ее собутыльников, вспышки воспоминаний о Корри и родителях: все вызывало приступы паники и истерии, пока однажды я не осознала, что бывать в собственной квартире невыносимо.

Я шла без разбора во все места, куда нас звали коротать ночь, утро, дни. Компании ухудшались, Алена, на удивление, не подвергалась этому изменению, а я все больше походила на марионетку, которой управляло желание скрыться от несносной боли, горечи, ненависти и обиды на все живое.

Я сбегала даже от этих мыслей, пыталась заглушить их всем, что было в окружении.

Прекрасно же это понимаю, не настолько глупа!

Черт возьми, я осознаю, что вся моя жизнь вертится вокруг одного желания: уйти от мыслей и поглощающего отчаяния, которое никак не могу изменить.

Моя жизнь не чертова книжка, где все кончается хэппи эндом, я живу в гадкой мерзкой реальности.

Я та, от кого отказались собственные родители, та, кого лишили единственного друга, не нашедшегося среди людей.

Я тот человек, которого сломали еще в детстве, не дав склеиться снова, завалив фурой дерьма.

И пусть хоть что обо мне думают. Я слабачка, и такой буду всегда!

Хоть какую роль играй перед другими, прилепи к лицу изолентой какую угодно маску, через тебя все равно просочится смрад слабости и бесхребетности.

Голова отозвалась мучительной болью, а тело обмякло, утопая в своем бессилии перед жизнью, в которую я вогнала себя сама.

Сегодня прорвало отстроенные годами дамбы, моя защита дала брешь, которую уже не залатать. Разве что наступая себе на горло каждый раз, пытаясь приколотить к лицу новые маски.

«Неужели и впрямь прорвало? И теперь вправду невозможно сделать вид, что не было никакого монолога с собой?»

Отозвавшаяся боль внизу живота заставляет сморщиться от жалких мыслей и бесцеремонно забрасывает в голову еще свежее воспоминание о случившемся на столе.

В голове, отсвечиваясь в разных точках сознаниях, полыхает лишь один вопрос:

«Неужели я хочу это продолжать?»