Читать книгу Собака, пойдем ко мне жить. Девятнадцать историй любви - - Страница 5

…Мы с Грэйси сидим на огромной лестнице, что спускается в сад с веранды нашего дома. Он высится над деревней, как крепость в горах. Сверху мы наблюдаем, как вдоль речки домой возвращается стадо невероятно грязных и удивительно живописных овец.

Под закатным солнцем в облаке золотистой пыли переливаются шерстяные волны. Овцы толпятся, прижимаясь друг к другу – между речкой и нашей оградой дорога неширока; спины у них светлые, промытые дождем, а животы и ноги черные. Кучерявое руно всех оттенков песка и глины волнуется, плывет, овцы блеют нежными голосами, и колокольцы на шеях – тёмные шары, кованые вручную лет сто назад, своими тяжёлыми язычками издают гулкие, ни на что не похожие звуки; издалека слышно эту волшебную симфонию. Время от времени баран вставит свое соло человеческим басом, но таким глупым и грубым, будто дразнится кто, и вслед за ним пастух ревёт арию баритона почему-то сплошь из проклятий, но беззлобно, на автомате. И не сразу голоса различишь…

Мы еще не выучили болгарские ругательства, но они смутно напоминают русские, и мне неудобно, что всё это слушают животные.

Грэйси, как урожденная британскоподданная, полная сознания своих и чужих прав, впервые став свидетелем такого безобразия, вскочила и залилась гневным лаем: немедленно прекратить! А то мы позвоним в общество охраны животных!

Услышав лай из дома, который столько лет стоял необитаем, овцы взвились в истерике. Одни попадали в узкую мелкую речку, другие встали, как вкопаные, третьи в панике напирали сзади, передние помчались вперед. Пастух взревел дурным рёвом, замахал кривым посохом.

– Не надо, Грэйси, – тихо сказала я правозащитнице. – Им так только хуже. Пусть лучше идут скорей по домам.

Притянула её к себе, пригладила шёлковую шерсть, приподнявшуюся на загривке и полосой вдоль позвоночника.

Деревня вдалеке ожила. Из ворот выходят соседи, встречают овец и коз, как детей из школ, приговаривают ласково «А-а-айдэ, а-айдэ!», и те бегут к ним по-собачьи, радостно тряся головами.

Мы сидим обнявшись, две домовладелицы, щурясь на солнце. У нас за спиной огромная свежевыбеленная терраса и два этажа, где в центре пятидесятиметровой «трапезарии» строителям пришлось установить колонну, чтоб поддержать потолок; в спальнях окна от потолка до пола, от стены до стены. Молочная плитка на полу отражает солнечные лучи в белые стены и потолок, и дом стоит, как чаша, до краев наполненная светом. Но так как он спиной вкопан в холм, в чьи стылые недра уходят сводами кладовые, на первом этаже прохладно даже в лютую жару.

В потолке над лестницей мы обнаружили люк. Риэлтор забыл нам его показать. Притащили стремянку. Открылось легко. Это даже не чердак. Это целая мансарда! А за ней ещё одна, поменьше…

Под нами, под лестницей – нижний ярус дома, самый длинный. То ли подвал, то ли отдельный этаж, тоже врытый в холм, а в нём – птичник, инкубатор, свинарник, летняя кухня, летняя спальня, нижний гараж, дровяной сарай, мастерская и печь под навесом – всё это до сих пор заполнено скарбом от прежней жизни, вплоть до глиняных рюмок для ракии, древней швейной машинки (и тут чёрный Зингер с золотыми вензелями на тонкой талии), отёчными подушками на пуху и овчинами, кружевными от моли. На плечиках качаются две дубленки, лысые от старости, рукава у них стоят колом и разведены в стороны, словно они виновато пожимают плечами: у старика, продавшего нам дом, не хватило сил освободить подвал.

По стенам развешаны древние самодельные щётки и ёршики для чистки печной трубы, вручную кованые дедовские косы, мотыги и топоры, чьи кривые ручки блестят, как лакированные, сверху, где их десятилетиями держали крестьянские руки.

Получается добрых четыре этажа. А покупали-то мы двухэтажный.

– Берём, берём, берём! – заволновался Бьярни, увидев весь этот деревенский космос. – Здесь же в длину можно разложить и собрать шестиметровый телескоп! Во, здесь я поставлю камеры для обжига зеркал. Ты видела, что вокруг на километр нет ни одного фонаря? Ты представляешь, какие тут звёзды?! А в этой мастерской я наконец на свободе займусь плотничеством! Да тут я и буду жить! Вон и кровать стоит, и даже застелена…

Он не знал ещё, что мы с папой дом уже взяли. Отправили в предоплату свои сбережения в никуда – в чужую страну, в незнакомое агентство. Так влюбились в дом, в пейзаж вокруг.

И Болгария не подвела.

* * *

…Далеко в саду виднеется колодец, от которого осталась только шахта, потому что однажды цыгане украли всю деревянную часть – барабан с ручкой, крышу, крышку и цепь с ведром.

А как не украсть, если ограда представляет собой латаную-перелатаную ржавую сетку, висящую на бетонных столбах, кривых и дырявых от старости.

Урожай груш тоже прихватили, чтоб уж два раза не ходить.

Дом, конечно, не английский особняк… Не весь достроен, зато что-то уже рассыпается. Заржавели и перекосились тяжкие ворота; нижний душ, пристроенный к дому снаружи, покрылся плесенью, дверь в него разбухла и едва открывается. А вот кабель торчит из стены, как рука утопающего – это обещанная сигнализация… Но самое смешное – это широкая, парадная, голливудская лестница в сад, которая приводит в никуда. В ямку.

Но это наш собственный дом, белоснежный, огромный, с круговой панорамой деревни под красной черепицей, с нашим личным восходом над пашней, с паровым отоплением от уродливой чёрной печки, с двумя гаражами и фундаментом, которому не страшны землетрясения. И даже шахта для лифта есть (возить дрова).

А сад, которому, кажется, нет ни конца ни края! В нём цветут сирень и бузина, черешня и слива, и спеет шелковица – тутовник, дерево моего кавказского детства, который здесь зовут черницей. Его ягоды – точная копия виноградных гроздей в миниатюре. Чернильными кляксами они раскрашивают пальцы, язык, губы и подошвы сандалий.

Есть тутовник и с белыми ягодами. Имя ему – белая черница.

За фруктами и ягодами в сад иногда забредают дикие черепахи.

* * *

В первую мою ночь ветер оторвал металлический пласт от крыши, но унести не смог, а только громыхал им в темноте, как посланец из ада, рвущийся в дом почему-то сверху. После часу ночи разыгралась буря, и заходила ходуном самодельная конструкция из стекла и металла, отделяющая лестницу от второго этажа. Грохот стоял такой, будто толпа чертей со двора копытами выбивала нашу тяжкую, словно чугунную, с витым орнаментом дверь.

Внутри моего организма нашлось много струн, которые сжимались, дрожали и крупно вздрагивали, угрожая лопнуть, но душа не боялась. Я была дома. После десятилетий переездов по съёмным домам и квартирам – наконец дома. Мой дом защитит меня.

И Грэйси не лаяла. Природу, её громов и молний, землетрясений и извержений, даже самая мужественная собака боится до дурноты, до дрожи и обморока. От стихии собака не может защитить человека. Тут его очередь. Потому я обняла её, укрыла и защищала до рассвета, с которым пришла тишина.

Незнакомым голосом затренькала неизвестная птичка. Снизу от речки поднимался туман, такой густой, что в саду было видны только головы смутных, гигантских, неподвижных силуэтов – мощных ореховых деревьев. Внутри них шелестел их собственный дождик: роса на листьях собиралась в капли и скатывалась, шлёпая, с листа на лист, с ветки на ветку, на вчера ещё сухую, растрескавшуюся от зноя землю.

…Вечером мы опять плечом к плечу сидели на горячих ступеньках, как на верхних рядах амфитеатра, и щурились на абрикосовое солнце, которое осторожно присаживалось в цветущую айву. Было слышно, как падает в траву потревоженный птицей сучок или ветка. Стало темнеть, и всё громче, громче стрекотали цикады. Скоро их заглушил мощный хор лягушек из речки.

Попробовал свой голос соловей. Наш собственный, живущий с нами соловей!

За удивительно малую сумму мы купили себе место под солнцем – огромное место под южным солнцем, поместье, какое в старой Европе могут позволить себе только миллионеры. И то, что нельзя купить и перевезти к себе: тёплое море, жаркий климат, старые огромные деревья.

Это счастье не могло омрачить ничто.