Читать книгу Гангрена Союза - - Страница 3

В корпусе общежития, где проживал Тенгиз, жили только юноши, девушкам было достаточно лишь одного этажа в одном из пяти таких корпусов. Барышень из внешней среды охрана пропускала неохотно, иногда приходилось протаскивать их через окно какой-нибудь из комнат на первом этаже. Тенгиз таким приёмом не пользовался, женщин он уважал и на территорию института не водил. Да и кавалер, приютивший, даму выглядел довольно жалко, когда охранял её у туалета, не пропуская туда студентов: в общежитии женских туалетов не было.

Девушки не сильно отвлекали Тенгиза от деловых будней, он обходился поездками на электричке в Москву и обратно. Друзья понимали победы на личном фронте, как заслуженный успех красавца и супермена, а близкие приятели спрашивали:

– Где ты их находишь, Тенгиз, открой тайну? Посоветуй что-нибудь другу.

– Тайны нет, – отвечал Тенгиз. – Просто не отказываю. Некрасиво это – отказывать женщине. Отказывать – это их монополия.

Тенгиза, тем не менее, как-то вызывали на проработку в комитет комсомола, там всё обо всех, заслуживающих внимания, знали. Мол, не чересчур ли это, каждую неделю – новая пассия, и за три года дважды в больнице лежал. Но обошлось. В учебе он успевал, а недостатки его были не на виду и несколько эфемерны. Соков формально поддержал тогда соседа по комнате, но потом, как товарищ, посоветовал ему взяться за ум:

– Пусть это будет тебе наукой, Тенгиз. Прежде всего – дело, а развлечения уже потом.

Тенгиз ответил ему, тоже, как товарищ:

– Спасибо, Соков, но и вам не мешает одуматься. Не все женщины продаются за власть и деньги. Некоторые, самые, между прочим, стоящие, почти бесценные, предпочитают неподкупных.

– Не задирайся, Тенгиз. Я вижу, что урок тебе не пошел впрок. Тебя только что могли отчислить из института, если бы я за тебя не поручился.

– Всё я понимаю, Соков. Классика русской литературы, почти по Гоголю. Я тебя заложил, я тебя и спасу.

Тенгиз Пагава оригинально мыслил, много знал и был обаятелен. Даже председатель студсовета Гарик Тормашев, борец за все, что в струе, ощущал в Тенгизе нечто социально родное. Тенгиз видел, что тот не лицемерит, и вполне искренне предан делу, как он его сам понимает. А того, кто черезчур убежден, Тенгиз не старался переубедить.

Только в ректорате к Тенгизу относились несколько насторожено, когда что-то в высших сферах напоминало о его существовании. Они знали его по документам, докладным и личному мнению лиц, приближенных к власти и никогда не испытывали силу его личного обаяния. А независимая линия поведения Тенгиза заставляла полагать, что у него есть мохнатая лапа.

С некоторым недоверием смотрели на него и местные вольнодумцы, которые мыслили себя почти что диссидентами, хоть и не проявляли свои взгляды публично. Тенгиз был лишь наполовину свой: поругивал местные порядки, но, почему-то, не восторгался Западом. На днях вольнодумцы бегали по общежитию со статьей из «Правды», редакция на это отдала целый подвал. Корреспондент рассказывал о тяжелой судьбе американского безработного, с которым он совершенно случайно столкнулся у бензоколонки. Тот жаловался, что уже три недели ездит по соседним штатам в поисках работы – и безрезультатно. А теперь у него и бензин кончился. Это вдохновило вольнодумцев на критику местных порядков. Нас бы так угнетали! Гоняет по Америке на личном лимузине! Тенгиз, однако, был не слишком впечатлен. До чего же беднягу измучили тяготы жизни, если он ощущает несчастье, даже имея автомобиль! Вероятно, уже и соседям в глаза тяжело смотреть.

– Раз ты критикуешь Америку, – вразумляли вольнодумцы, – ты выглядишь, как соглашатель.

– Зачем дуть в ту же дуду, что и вы, – вздыхал Тениз. – Вас и так хорошо слышно, особенно, если ухо поднести поближе. Вы что-нибудь свеженькое предложите, своё. А я не за Америку. И не против.