Читать книгу Красные бригады. Итальянская история левых подпольщиков - - Страница 3

Я родился незадолго до полудня 23 сентября 1941 года в Монтеротондо, недалеко от Рима. Моей матери было восемнадцать лет, и она приехала из Апулии, чтобы работать в городе.

В Риме она работала горничной в доме одной старушки, где и познакомилась с моим отцом, Ренато Дзампа, который в то время был офицером армии. Это была короткая и простая история между мужчиной и молодой женщиной: однако, этого было достаточно, чтобы я появился на свет. Я узнал, кем был мой отец, когда уже был взрослым, лет в двенадцать-тринадцать, и когда после войны он пошел работать в административные отделы кинотеатра.

Ренато Курчо и Мара Кагол

Конечно, моя мать не могла держать меня с собой в Риме. Поэтому, когда мне было несколько месяцев, она отвезла меня в Торре Пелличе, в Пьемонт, маленькую горную деревушку, которая является столицей вальденсов. Там жили ее братья, Армандо и Дуилио, и сестра Нина, которая работала медсестрой в туберкулезной больнице. Меня оставили на попечение деревенской семьи Пашетто, которая с любовью воспитывала меня до десяти лет.

День моего рождения, как мне сказали коммунистические астрологи, знаменует собой переход из созвездия Девы в созвездие Весов, а мой асцендент расположен между Скорпионом и Стрельцом: как бы говоря, многогранная личность, сочетающая аналитический ум, адаптивность, неясный сернистый шарм, сопровождаемый врожденным призванием к тишине и самообладанию, почти цыганским стремлением к независимости и приключениям.

Должен сказать, что сходство есть. Но не вдаваясь в более сложный самоанализ, хочу лишь отметить, что ни одна астральная связь, не говоря уже о реальных данных о моем характере, не указывает на склонность к насилию. Скорее наоборот: я склонен к спокойной веселости, являясь антиподом любой воинственной мифологии.

На протяжении многих лет я получал многие из своих гороскопов в тюрьме, обычно их присылали неизвестные дамы, увлеченные этой темой. Но больше, чем астрология, меня интересовал мифолого-символический анализ моего рождения и моего имени. Равноденствие 23 сентября считалось священным для богов днем «возрождения». Согласно древним мифам, в этот день, несмотря на титанов, разорвавших его тело на куски, и богиню Геру, которая их подстрекала, Дионис возродился. Если добавить к этому тот факт, что имя Ренато, очевидно, происходит от слова «возрождаться» (лат. renascere – прим. переводчика), то я думаю, что предвестники одной из главных характеристик моей жизни налицо…

Повторяющаяся способность начинать все сначала. Моя история может быть прочитана как последовательность «перерождений» и прерываний: характеристика, которую я считаю положительной.

Я часто начинал делать одно, а потом делал другое. Встречи с людьми и опыт почти всегда приносили мне сюрпризы и новизну. И я принимал их способность ставить под сомнение мою жизнь через радикальные скачки непрерывности.

Фрейдисту я мог бы рассказать об одном моменте из своего детства, мне было около шести лет, когда я ходил во сне. В доме в Торре Пелличе я вставал посреди ночи, чтобы пойти и посидеть на подоконнике, выходящем на улицу. Однажды я споткнулся о стул, поранился и внезапно проснулся, совершенно не понимая, почему я нахожусь там, а не в своей постели.

Потом детский сомнамбулизм прошел, и я почти забыл о нем. Но несколько лет назад, в тюрьме, Массимо Беллоги, товарищ по колонке Вальтера Алазии, рассказал мне, что в детстве он тоже страдал лунатизмом и обычно сидел на пороге. Он объяснил это тем, что в то время его отец уехал, бросив семью. Тогда я понял, что, вероятно, подходил к окну, чтобы дождаться не только отца, о котором я не знал, кто он такой, но и матери, которая была далеко и которую я редко видел.

В шестнадцать лет у меня начались более близкие отношения с матерью, которую я тогда называла не мамой, а Иоландой. Она была для меня скорее другом и советчиком, чем материнским присутствием. Только в последние годы я стала называть ее мамой, и мне казалось, что она была рада этому.

В этот момент фрейдист мог бы предаваться размышлениям.

Юнгианцу я мог бы сказать, что сильные символы моего детства связаны с природной средой, в которой я вырос: горы, долины, родники и все, что они символизируют. Меня не увлекали никакие исторические личности, в том числе и потому, что я начал увлекаться политикой довольно поздно, когда уже учился в университете Тренто. Но и не сразу.

Еще в детстве меня привлекала охота на орлов и серн, которые потом становились чучелами. Все мои детские мифы были анимистическими мифами, вращающимися вокруг горного мира: самые красивые вершины, заколдованные леса, самые труднодоступные животные, следы на снегу… Я не случайно выбрал университет Тренто: скорее потому, что он находился посреди гор, чем из-за нового факультета социологии. И не случайно я женился на Маргерите Кагол, которая тоже была любительницей гор. Мы проводили недели и недели, бродя по Валь-ди-Фасса, Валь-ди-Брента и Валь-ди-Генова в поисках источников: это было постоянное изумление перед различными вкусами этих вод.

Гора встречает бури, ветер, снег и солнце, никогда не меняясь. В лучшем случае она подвергается небольшой эрозии. Я прожил восемнадцать лет в тюрьме в довольно каменистой местности, умудряясь принимать все, что на меня обрушивалось, не слишком расстраиваясь. Из источников бьют питательные воды с самыми разнообразными вкусами. В своей жизни я вступал в отношения со многими разными людьми, активно отдавая и получая множество даров.

Думаю, этого достаточно для юнгианца.

Красные бригады – это всего лишь глава в моей жизни. Абсолютно столичное приключение, в которое я также ввязался в результате ряда удачных обстоятельств и которое, возможно, представляет собой форсирование в отношении моего характера и воображения.

Что касается символической ориентации моего взгляда, то она не кажется мне аномальной или даже оригинальной особенностью. Я считаю, что нормальное общение между людьми в основе своей питается символическим содержанием: поэтому я склонен считать, что тот, кто думает, что его отношения с существами и вещами не пронизаны символами, на самом деле является человеком, который не очень хорошо знает свои механизмы общения. Я всегда был убежден, что каждый из нас – это скопление символов, которые, к сожалению, общество сводит к каракулям.

Итак, детство моё было счастливым, а также полным привязанностей. Маму Паскетто звали Энричетта: она была для меня «тетей». Были еще ее дочери, Фернанда и Лучана, которые уже достигли возраста замужества, когда мне было пять лет. Они любили меня. Я ходил в деревенскую начальную школу: один класс, где проходили все уроки.

Летом в Пашетто находилось убежище, в горах, и для меня эти два-три месяца были сказкой.

Первая большая травма: смерть дяди Армандо в 45-м году. Ему было двадцать лет, когда мне было четыре, и он всегда играл со мной, как старший брат, брал меня в лес, учил названиям растений и животных.

Я очень любил его. Он ушел в кусты с партизанами бригады Гарибальди, но время от времени спускался ко мне. В день освобождения Турина он отправился в город праздновать, а вечером, возвращаясь в Торре Пелличе на грузовике со своими товарищами, попал в засаду горстки нацистов, которые отступали через границу: они зарезали его вместе со всеми остальными.

Дядя-партизан, убитый нацистами, – это образ, который тогда имел для меня огромное значение с человеческой и эмоциональной точки зрения. С политической точки зрения, я бы так не сказал. В течение многих лет я не придавал боли от этого воспоминания никакого политического значения.

Только много позже, когда я уже был в Тренто, я понял значение смерти дяди Армандо. Я взял Маргериту в Валь Пелличе, чтобы показать ей места, где мы с ним бывали, а также провел исследование партизанской борьбы в этом районе. Вскоре после этого первым боевым именем, которое я дал себе как бригадир, было «Армандо».

В конце начальной школы моя мать, вероятно, по согласованию с отцом, приняла драматическое решение: перевести меня с гор в школу-интернат для священников под Римом, «Дон Боско» в Ченточелле.

Это был большой удар, и я сразу же решил взбунтоваться. Я заперся в почти аутичной сфере молчания и отвержения. Я не говорил, не учился. И я несколько раз сбегал, путешествуя по всему Риму, чтобы отправиться к своему дяде, режиссеру Луиджи Дзампа: он жил в роскошном доме в Париоли, который мне очень нравился и который часто посещали красивые актрисы, к чьим духам я был неравнодушен. На самом деле это была радикальная альтернатива мрачной и ледяной обстановке интерната, которая казалась мне невыносимой.

Но моя настоящая проблема заключалась в том, что я не хотел оставаться в Риме. Я хотел вернуться в Валь Пелличе.

Этот первый бунт закончился очень плохо. Меня отчислили без возможности подать апелляцию. Затем, не знаю почему, они решили отправить меня в Империю[12], передав в новую семью, где я оставался до пятнадцати лет.

Даже там я продолжал бунтовать. И я продолжал не учиться. Провалив первый год, на грани провала во второй раз, я был зачислен в начальную школу. Это не смягчило меня. Мне нужен был Торре Пеллис.

Однако какой-то профессор решил действовать жестко: «Если ты не будешь учиться, мы бросим тебя в исправительное учреждение в Генуе». И они повели меня посмотреть на нее издалека: старый корабль, прикованный цепями в гавани, где содержались дети, все бритые, в черных плащах. Это сработало. Мне стало очень страшно. Потому что хотя я взбунтовался, я также был немного расчетлив: и поэтому я начал изучать минимум необходимого, чтобы выбраться из этой ситуации, чтобы иметь возможность работать и быть независимым. Больше я не проваливался. В пятнадцать лет я закончил школу и попросился у мамы на работу.

Я бы хотел работать в баре. Летом я уже иногда подрабатывал мальчиком за стойкой и официантом. Тогда отец попытался мне помочь и нашел работу в отеле Cavalieri в Милане, где я устроился лифтером.

Я проработал там год. Это был опыт, который мне понравился: я был самостоятельным, я зарабатывал деньги, даже много чаевых. Это был первый раз, когда я был близок со своей матерью. Она работала в другом отеле в Милане, мы жили вместе в очень маленькой квартире, хорошо ладили, и у каждого была своя независимая жизнь.

Я также решил изучать языки: записался на курсы французского, английского и испанского в школу Berlitz; это была возможность познакомиться с мальчиками и девочками, первые знакомства, первые флирты.

Это продолжалось около полутора лет. В 58-м году моей матери представилась возможность взять на себя управление небольшим пансионом в Сан-Ремо, и она спросила меня, не хочу ли я помочь ей. Хотя мне было жаль уезжать из Милана и оставлять свой хороший заработок лифтера, я согласился. Пансион «Флора» имел около десяти комнат и находился совсем рядом с казино: для нашего небольшого семейного бюджета бизнес шел неплохо.

Затем Джоланда настояла на том, чтобы я продолжал учиться. Я сказал, что хотел бы поступить в художественную школу: мне нравилось рисовать, даже если я рисовал каракули. Но все отговаривали: «Что ты будешь делать после этой школы? Ты станешь хроническим безработным!». Тогда я снова взбунтовался: если вы действительно хотите, чтобы я пошел в другую школу, я выберу наугад. И я выбрал, открыв телефонный справочник. Это оказался институт для специалистов-химиков в Альбенге.

В течение пяти лет я жил в интернате и возвращался в Сан-Ремо по выходным и на каникулы: летом я иногда работал в крупных отелях на Ривьере.

Во время одного из таких рабочих отпусков я пережил свою первую любовь: ее звали Лулу, она была немного старше меня и красива. Летом она носила очень короткие шорты, очень смелые для тех лет. Я был влюблен, но считал ее завоеванием, превышающим мои возможности как молодого парня. Вместо этого наша дружба в какой-то момент стала чем-то более нежным, приносящим мне сильное и невероятное счастье.

Я хотел закончить школу раньше и с головой ушел в учебу. Я окончил школу с очень высоким средним баллом, а мое сочинение по итальянскому языку, тему которого я совершенно не помню, было отмечено и даже где-то опубликовано.

Я шёл домой счастливый: «Дорогая Иоланда, вот и все, я закончил школу, и теперь для меня начинается новая жизнь…». Когда школьные муки закончились, я подумал, что пришло время пойти и посмотреть, что происходит в незнакомом мне мире. Однако вскоре я понял, что у моей матери были другие идеи относительно моего будущего: «Теперь, когда у тебя есть диплом, ты можешь найти серьезную работу, мы наконец-то сможем жить вместе…».

У меня не было четких идей насчёт дальнейшей жизни. В то время я в основном любил слушать саксофон и много читал Камю. Однако я чувствовал, что любое приемлемое экзистенциальное решение требует дозы приключений, и желание сделать себя полностью автономным становилось все сильнее и сильнее.

Но, чтобы выполнить пожелание Джоланды, я заполнил и разослал заявления о приеме на работу. Мне пришел ответ из Pirelli в Милане.

После некоторых колебаний я решил поехать. И вот осенью 1961 года, в возрасте двадцати лет, я впервые переступил порог Бикокки, где десять лет спустя началась и развивалась моя история в качестве бригадира.

На этот раз, однако, в костюме и галстуке, я представился охраннику, который пригласил меня подняться в офис. Там менеджер установил, что все мои документы в порядке и я могу приступить к работе на следующий день.

«Что мне делать?», – спросил я. «Пойдемте и посмотрите»; и меня повели в отдел черного дыма, где готовится компаунд для шин: каменноугольный, черноватый кошмар. В жутком подвале стоял маленький столик с рядом пробирок: «Здесь вы должны будете проводить химические проверки материалов…».

Я принял к сведению и поблагодарил. «Я буду на связи», – пообещал я в ответ на приветствие.

«Я увидел место, где должен провести остаток своей жизни, – сказал я матери мелодраматическим тоном, – и именно потому, что я его увидел, я решил, что никогда туда не поеду». Иоланда была очень разочарована. Я понял, что мы жили двумя разными ожиданиями: она – сближения со мной, я – отрыва от прошлого, в котором я испытывал неудержимую потребность.

Последнее возобладало автоматически, почти без моего осознания. Однажды днем я шел по прибрежной дороге Сан-Ремо, весь погруженный в свои мысли. Я понял, что дошел до конца города, и вместо того, чтобы вернуться назад, поехал автостопом. И я оказался в Генуе.

Зачем я туда поехал?

Да ни за чем. Это был первый город, который я встретил на пути. У меня была только одежда и сто лир в кармане. Джентльмен, который меня подвез, был австрийцем, и он пригласил меня на ужин. Но я отказался, потому что не доверял его чрезмерному вниманию ко мне. Вместо этого я написал записку матери: «Дорогая Иоланда, мне нужно побыть некоторое время одному, понять многое о себе, о своем будущем, о своем прошлом, так что через некоторое время мы снова увидимся…».

Я перевернул новый лист. Я открывал новую главу своего существования, которая также является наименее известной.