Читать книгу Незалеченные раны. Как травмированные люди становятся теми, кто причиняет боль - - Страница 4

Сегодня мы можем открыто говорить о травме, чего не было никогда раньше.

Когда я только захожу в социальные сети, я тут же вижу очередной всплывающий баннер, на котором написано, как травма влияет на мои отношения, сон, работу и тело. Многие из этих баннеров примитивны или гиперболизированы, но одно их существование указывает на то, как травма и насилие вошли в культурный нарратив. В магазинах появилось множество книг на эту тему, и некоторые уважаемые люди открыто и честно рассказали свои истории.

Травма – это относительно хорошо известное явление, но, несмотря на повсеместность травм, они по‑прежнему окутаны заблуждениями.

Что такое травма на самом деле?

Что отличает травму от стрессового, но не травматического события?

Почему одни люди восстанавливаются после травм, а другие продолжают страдать?

Как выглядит высокофункциональная жертва?

Что значит слово «высокофункциональный»?

Почему разговоры в основном сосредоточены вокруг более приемлемых проявлений травмы (перфекционизм, тревожность, бессонница), а не ее мрачных аспектов (суицид, самоповреждения, наркомания, преступность)?

Почему многие люди, пережившие отношенческую травму, подвергаются повторяющейся виктимизации? Почему системы, которые по идее должны помогать жертвам, только повторно их травмируют?

Почему многие люди с травматической историей не могут обратиться за помощью?

Почему многие терапевты не могут надлежащим образом распознать и вылечить травму?

Как профессионалы справляются психологически, работая с травмированными людьми?

Что такое заместительная травма?

Все это актуальные – и сложные – вопросы.

Как психолог, специализирующийся на лечении травм, я должна проводить непростое разделение. Я знакома со многими проявлениями травмы, и я изо всех сил стараюсь помочь клиентам принять свои истории и научиться управлять ими, не преуменьшая и не игнорируя свою боль. Кроме того, я пытаюсь помочь им сформировать реалистичное представление о себе как о людях, выходя за пределы своего опыта и возвышаясь над ним. Я прошу клиентов осознать и принять их уровень дистресса[3], а также напоминаю, что им не нужно навешивать на дистресс ярлык травмы, чтобы легитимизировать его. Однако я также побуждаю клиентов называть тяжелый опыт травмой, когда это уместно.

Я ценю, что разговоры о психическом здоровье и травмах стали нормой в массовой культуре, но вздрагиваю при виде вольного употребления слов «травма» и «жестокое обращение» или использования этих понятий людьми, которые не имеют специального образования и просто хотят заработать. Я считаю, что расширение понимания травмы является положительным шагом, однако важно отличать травматический опыт от опыта, который не выходит за границы нормального человеческого функционирования.

За последние несколько десятилетий произошли значительные изменения в нашем видении травм.

Мы начали признавать, что события, не связанные с причинением физического вреда, тоже могут быть травматичными для психики.

Это дает людям возможность проанализировать природу своего опыта и понять дистресс, вызванный определенными событиями. Способность обозначать и характеризовать события помогает мозгу осознать их, благодаря чему нам становится легче справляться с дистрессом.

Несмотря на эти положительные изменения, существуют также трудности, связанные с тем, как мы говорим о травмах. Часто мы делаем это, невежественно закрывая глаза на трещины, которые травмы оставляют в психике. Социальные сети нередко упрощают концепцию травмы, и это слово часто некорректно используется для объяснения многих психологических паттернов (эмоциональное выгорание, постоянная занятость, трудности со сном, компульсивный просмотр ленты социальных сетей и желание угождать окружающим), а также относительно нормальных и адаптивных (помогающих человеку приспособиться к окружающей среде) моделей поведения.

Травматическая привязанность, угодничество, активация блуждающего нерва, расстройства привязанности, нарциссизм, созависимость, ловушка зависимости – все эти понятия вы наверняка встречали, и многие из них взяты из литературы о травмах. Я не хочу показаться слишком пессимистичной, в современной культуре действительно есть реалистичные репрезентации травмы: фильм «Сокровище»[4], сериал «Уборщица. История матери‑одиночки», реакция Эйми из сериала «Половое воспитание» на сексуальное насилие в третьем сезоне, а также роман «Шагги Бейн», удостоенный Букеровской премии. Все они содержат правдоподобные описания травматических событий и их психологических последствий без сенсационализма.

Тем не менее, травму считают причиной многих зол, и некоторые виды проблемного или вредоносного поведения называют ее проявлением. Хотя в целом эти утверждения правдивы – травма вызывает многочисленные психологические проблемы и лежит в основе многих трудностей, этот феномен гораздо сложнее и детальнее, чем описывается в социальных сетях.

Я думаю, что люди начали больше говорить о травмах по нескольким причинам

Во‑первых, за десятилетия исследований и наблюдений за реальной жизнью сформировалась обширная база данных, свидетельствующих о серьезном влиянии травмы на функционирование и жизнь людей. Технологические достижения позволили нам исследовать мозг травмированных людей, и мы увидели поразительные структурные изменения, возникающие, когда неблагоприятные события происходят в ключевые периоды развития. Известно, что у ветеранов симптомы посттравматического стрессового расстройства сохраняются на протяжении десятилетий после войны, и полное выздоровление не всегда возможно. Следует отметить, что сегодня есть несколько замечательных видов терапии, и многие люди избавляются от симптомов благодаря лечению. Но первоначальный оптимизм ослабевает, когда мы понимаем, что путь к восстановлению после травм, особенно комплексных, кумулятивных и межпоколенческих, далеко не прост. У нас есть четкие системы понимания посттравматических реакций, и мы знаем, что последствия травм более глубоки, чем интрузии (флешбэки или ночные кошмары).

Если не контузия, то шок от жизни[5].

Годы исследований и клинического опыта показали, что травма – это главный предрасполагающий фактор для многих эмоциональных трудностей. Сегодня травмы изучены гораздо лучше, в основном благодаря достижениям таких выдающихся специалистов, как Брюс Перри, Джудит Герман, Алис Миллер и Бессел ван дер Колк. Мы знаем, что травмы имеют далекоидущие последствия и что ранняя отношенческая травма в анамнезе – это общепризнанный фактор риска развития большинства психических расстройств, включая те, которые ранее считались органическими по своей природе, например психоза. Современную литературу о травмах легко читать и усваивать, и она значительно отличается от замысловатых клинических трудов прошлых десятилетий. Мы стали много говорить и думать о психическом здоровье, и это привело к осознанию того, что травма способна разбить его вдребезги.

Когда мы больше знаем, мы больше видим.

Во‑вторых, теперь мы можем не тратить все свои силы на решение базовых задач по выживанию, мы имеем больше когнитивных ресурсов, чтобы поразмышлять о глобальных вопросах, а также можем вступать в общий дискурс. В некоторых местах набирает силу движение к справедливости и равноправию, и сегодня все больше людей стремятся изменить статус‑кво. Для этого в том числе необходимо изучить вред, причиненный людям, и признать травму. Люди с разными жизненными историями начинают публично говорить о своей жизни и трудностях, помогая ввести в норму разговоры на эту тему и подавая другим пример. Когда мы осознали важность репрезентации[6], различные меньшинства получили расширенную платформу для выступлений, что способствовало пониманию систематических проявлений агрессии в адрес целых групп населения и борьбе с нею. Однако каждый шаг к равенству вызывает жесткое сопротивление, и сильные мира сего нередко объединяются и противятся переменам. В качестве примера можно привести отношение определенных представителей СМИ (богатых, белых, мужского пола) к жертвам вроде Грейс Тейм.

В-третьих, развитие технологий и социальных сетей упростило доступ к примитивной информации о сложных проблемах с психического здоровья. Эту информацию часто продвигают люди, обладающие низкой квалификацией в области физического или психического здоровья или вообще не имеющие профильного образования. «Расползание» понятия травмы отчасти обеспечивают люди, которые хотят стимулировать интерес к травмам и жестокому обращению ради собственной выгоды. Терминологию, связанную с психическим здоровьем, легко использовать ради финансовой выгоды или общественного влияния, что привело к тому, что некоторые термины (нарциссизм, привязанность, газлайтинг, манипуляция, психопатия и т. д.) стали частью нашего повседневного лексикона, хотя большинство людей не имеют представления, что они означают. Работая над этой главой, я увидела на LinkedIn пост исследовательского института, специализирующегося на супружеской терапии. В посте говорилось о признаках посттравматического стрессового расстройства (ПТСР) после измены. ПТСР – это диагностируемое психическое расстройство, возникающее, когда человек либо испытал воздействие угрожающего жизни события, либо стал его свидетелем. Хотя измена может причинить сильнейшую боль, она не соответствует базовым диагностическим критериям ПТСР. Однако люди, испытавшие сильную боль после измены могут убедить себя в том, что у них ПТСР, и записаться на всевозможные курсы и виды психотерапии, чтобы «вылечиться» от этого расстройства.

При отсутствии глубоких знаний человек склонен к когнитивным упрощениям, известным как эвристика, и примитивным объяснениям сложных явлений (например, называет каждого черствого человека психопатом). Социальные сети изменили нашу способность концентрироваться, сделав нас похожими на двухлетних детей: нас зачаровывают яркие цвета, веселые танцы и запоминающиеся мелодии, но при этом мы не можем выносить менее динамичную и более серьезную информацию, необходимую для понимания сложных явлений. Видео из популярных социальных сетей никогда не смогут адекватно описать травмы.

Что касается культуры, травма преподносится как объяснение многочисленных психологических и отношенческих трудностей, и это без вопросов признается многими людьми. Западные общества отличаются быстрой медикализацией[7] и патологизацией человеческого опыта. Эта тенденция усилила наше желание видеть травму в нормальном, обыденном опыте, вызывающем неприятные чувства. Нам не нравятся негативные эмоции, и, называя что‑то травмой, мы можем пройти лечение и, может быть, избавиться от этого. Это гораздо быстрее и приятнее, чем признать, что негативные чувства и дистресс являются частью эмоциональной жизни и иногда их нужно просто перетерпеть.

Социальные сети также позволяют получить быстрый доступ к групповому мышлению, при котором человек неосознанно имитирует поведение и мышление группы других людей, не оценивая предоставленную информацию критически. В этих культурных изображениях последствий травмы есть доля правды, но механизмы, лежащие в основе этих последствий, часто гораздо сложнее, чем нам преподносят.

Кроме того, я подозреваю, что в нашем гиперсвязанном, но крайне занятом мире у нас возникают проблемы в отношениях в большей степени, чем когда‑либо. Хотя я могу это доказать лишь собственным клиническим и личным опытом, мне кажется, что структуры близких отношений – доброта, сострадание, тщательное обдумывание, внимание к другим людям – были смыты потоками работы, достижений, путешествий, подработок, социальных сетей, онлайн‑свиданий и неограниченной доступности всевозможных вариантов. По этой причине мы относимся к людям так, словно они одноразовые, но при этом чувствуем себя одинокими, тревожимся за отношения и не можем установить крепкие связи. Начав воспринимать изучение отношений как механизм построения более крепких связей, мы стали задумываться о вреде, который может быть причинен в отношениях, и расширили словарный запас, связанный с отношенческими травмами.

Наконец, говоря о травме, мы иногда подразумеваем ее долгосрочные последствия, а именно: ее влияние на формирование личности, образ жизни, отношение к здоровью и межличностные отношения. Мы социальные существа, и травма нарушает нашу способность выстраивать отношения с собой и друг с другом. Нам нужен простой способ говорить о влиянии травмы на жизнь, личность, психопатологии и защитные механизмы, поэтому мы используем слово «травма», подразумевая монолитyю статичную сущность.

Больше всего в злоупотреблении термином «травма» меня беспокоит не то, что люди используют это слово слишком свободно, а то, что они произносят его бездумно, не принимая во внимание многочисленные последствия травмы. Без этого, а также без точного представления о последствиях травм и возможных методах лечения, жертвы вроде Сьюзи будут продолжать страдать.

Когда я впервые увидела Сьюзи, она напряженно сидела на краю стула, словно готовясь вскочить с него в любую минуту. Она выглядела хрупкой и тонкокостной. Все в ней было изящным и острым. Ее ключицы проступали через кожу, образуя под собой глубокие ямы, а складки льняного платья были отутюжены до такой степени, что напоминали лезвия. Легкое дрожание рук нарушало внешнее спокойствие.

Сьюзи выглядела так, словно она не хотела быть здесь. Казалось, будто какой‑то импульс втолкнул ее в мой кабинет без ее согласия.

«Я всегда очень встревожена, – сказала она. – Хуже всего мне приходится, когда я должна присутствовать на совете директоров. Я всегда чувствую себя глупо, не могу подобрать нужные слова и впадаю в ступор. Все остальные справляются с работой гораздо лучше меня».

В течение года психотерапии мы обсуждали историю Сьюзи и пытались выяснить причины ее тревожности. Я сразу поняла, что она привыкла достигать высот и вовсе не была глупа, вопреки ее представлениям о себе. У нее была ответственная должность в сфере финансов, и она руководила большой командой профессионалов. Снаружи ее жизнь выглядела великолепно: прекрасная работа, стабильные отношения, путешествия и друзья.

Внутри Сьюзи охватывал страх, что ее сочтут странной или «обманщицей». На работе она ежедневно испытывала сильную тревогу и стремилась к чрезмерной компенсации: брала на себя сложные задачи, отказывалась от отдыха и оставалась гипербдительной к любым признакам неодобрения. Ее отношения едва функционировали, и они с партнером просто сосуществовали. Они редко проводили время вместе или находили возможность для нежности и секса. Сьюзи хотела большей близости, но боялась, что ее отвергнут.

– Когда позавчера мне было грустно, и я сказала, что хочу обняться и поговорить, он спросил, не могу ли я подождать, когда он закончит работу.

– Что вы ответили на это?

– Ничего. Меня начало трясти после его ухода. У меня начались сильные рвотные позывы.

Даже в моменты отчаяния и печали Сьюзи не хотела, чтобы ее считали проблемной, и она не позволяла себе быть уязвимой или злиться. Вместо этого она применяла стратегии преодоления стресса, которым научилась еще в подростковом возрасте, чтобы успокаиваться. Среди них было переедание и стимулирование рвоты.

Тема трудностей в отношениях часто всплывала в нашей совместной работе, пока мы осторожно пытались распутать нити истории Сьюзи и понять причины, по которым она сделала тот или иной выбор. Со временем мы добрались до невероятно сложного детства (родители употребляли наркотики), а также истории полного эмоционального пренебрежения и сексуального насилия, которую усложняли абьюзивные отношения в молодом взрослом возрасте.

Сьюзи погружалась в работу и старалась достичь как можно большего, чтобы отвлечься от несчастливого детства; она считала, что достижения и финансовая стабильность защитят ее от вреда со стороны других людей. Очевидно, она пыталась компенсировать ощущение незащищенности, которое было у нее в детстве. Она задала очень высокие стандарты для себя и была убеждена в своей неполноценности, что объяснялось долгими годами эмоционального насилия. (Сьюзи часто упоминала, как мать кричала: «Ты ничего не можешь сделать как следует, тебе лучше просто умереть». Эти слова звучали у Сьюзи в голове каждый раз, когда она, по ее мнению, терпела неудачу.) Эти черты проявлялись по‑разному, и включали в себя сложности с установлением близости в интимных отношениях, жесткий контроль за фигурой, расстройства пищевого поведения, стресс, вызванный недостаточным отдыхом, и убежденность в том, что она самозванка, которую рано или поздно вычислят.

Как только мы проработали карту ее травм и реакций на них и она получила возможность открыто и полно рассказать о причиненном ей вреде, некоторые симптомы ослабли. Сьюзи все равно тревожилась по поводу работы, но ее тревога стала гораздо более контролируемой. Мы понимали, что нам требовалось проработать проблему с гораздо более глубокими корнями, чем простая тревожность, связанная с профессиональной жизнью. Ей было очень трудно это принять, но, по ее словам, она ощутила свободу, когда поняла, что определенные чувства, с которыми она боролась, были побочным продуктом уже пережитого опыта, а не признаком ее «дефективности», «слабости» и «неспособности построить отношения». Сьюзи осознала, что в глубине души она считала себя дефективной и недостойной физических или эмоциональных нужд, что ее выбор партнеров и друзей часто отражал ее убежденность в незаслуженности хорошего к себе отношения и что она старалась чрезмерно компенсировать свою «неполноценность» достижениями, не позволяя себя остановиться до тех пор, пока не рухнет от усталости.