Читать книгу Великое расширение - - Страница 7

Над горизонтом появилась тонкая полоска солнца, а темное небо осветилось обещанием утра. Настал первый учебный день. Ма с Боонем вышли из кампонга и зашагали по проселочной дороге, той самой, по которой Па с Дядей каждое утро ездили на рынок. Вокруг раскинули ветви папоротники и изогнутые плетистые ветви брунфельсии, а между ними теснились более мелкие растения, и в этой сени, несмотря на светлеющее небо, дорога казалась сумрачной и узкой. Накануне прошел дождь, и хотя Боонь и Ма шагали осторожно, все равно порой наступали в мягкую жижу и с чавканьем вытаскивали из нее мокрый шлепанец.

Ма сегодня приоделась. Простая аккуратная блузка с высоким воротником, низ из такой же зеленой ткани с узором из маленьких белых цветочков. Бооню она казалась очень красивой, похожей на богатую тай-тай[9], однако он ничего не сказал, в их семье о подобном говорить было не принято. Ма шла чуть впереди, показывая на лужицы и гниющие в грязи кокосы.

– Ма, а школа – она какая? – спросил А Боонь.

Этот вопрос мучил его уже две недели. Но спросить он решился лишь сейчас, в сумраке, когда впереди маячила спина Ма. Ответ последовал не сразу, и у Бооня запылали уши. Хиа ни за что бы не спросил, какая она, школа. Он бы просто ходил в нее, и у него все получалось бы.

– Скоро сам все увидишь, – сказала Ма. К облегчению мальчика, голос ее звучал ласково.

– А почему ты в школу не ходила?

Ма рассмеялась и ответила, что у нее не было возможности. Столько работы по хозяйству, столько младших братьев и сестер, и каждого накорми и вымой. Потом она рано вышла замуж, и у нее появились собственные дети.

– Но ты хотела в школу? – спросил А Боонь.

Ма молчала. Она подобрала брюки и осторожно перешагнула через большую лужу. В луже кто-то зашевелился, и А Боонь отшатнулся. Из мутной воды выползла тонкая сине-черная змея.

– Не всегда бывает, как хочешь, Боонь, – сказала Ма и добавила, что он рожден не для такой жизни и чем раньше он это усвоит, тем лучше.

Боонь бережно прокрутил в голове ее слова. Для какой же он рожден жизни? Для жизни рыбака? И, несмотря на это, идет в школу. Значит, родители считают, что он рожден для лучшей жизни?

За деревьями мужской голос выводил протяжный напев. Азан. Там располагался малайский кампонг, сквозь ветви А Боонь разглядел деревенскую мечеть, большое изящное здание на опорах. Оставив снаружи сандалии и шлепанцы, рыбаки, облаченные в каин пеликаты[10], тихо входили в здание. Утреннюю тишину пронзал призыв к молитве – низкий навязчивый звук, который, казалось, проникал в каждый уголок души А Бооня.

Мелодичный зов муэдзина воскресил в памяти Ма всех потерянных ею детей. С последней утраты прошел всего год, случилось это ранним утром, похожим на сегодняшнее. Она вспомнила, как кричали птицы, как откликался эхом далекий голос муэдзина. Скорбный и в то же время утешающий.

Всего четыре выкидыша. Первый, ужасный, случился на позднем сроке, поэтому вызвали повитуху, и Ма пришлось выталкивать из себя крохотный молчаливый комочек подобно тому, как другие производят на свет живого ребенка. Всю следующую беременность Ма провела в страхе, что это случится вновь, и не верила, что А Ям жив, пока его, вопящего, не положили ей на грудь. В первый год его жизни она не могла избавиться от мысли, что он умрет. Наконец страх стих, наконец появился А Боонь. Казалось, жизнь вошла в положенную ей колею. Ма верила, что, подобно ее матери и сестрам, она выносит и родит семерых или восьмерых детей. А первое несчастье – просто невезенье. Она тогда слишком много работала, да и кровь разжижилась, потому что мяса они ели мало. Но потом-то она успешно родила двоих, причем мальчиков, а значит, ее можно считать нормальной и здоровой, и везет ей больше, чем большинству.

После ее ждали еще три выкидыша. Все на ранних сроках, и когда она видела блестящие сгустки, скользкие комочки в ночном горшке, ее захлестывало горе. Па был рядом, массировал ей спину. Но ей хотелось, чтобы он ушел, тогда она дотронется до нежных кровавых комков, так похожих на кусочки печени, которую она покупает у мясника. Наконец муж вышел, и она протянула руку. В ее пальцах сгустки растворились, превратились в темную жидкость, напоминающую уксус или вино. Что сгущает кровь так, что она наполняется жизнью? Что лишает ее жизни?

Пережив последнюю утрату, Ма решила, что этого больше не случится. Она посвятит себя заботе о двух своих детях, займется их воспитанием, подарит им то, чего не подарила детям нерожденным.

Голос муэдзина стих, и Ма бросила взгляд на А Бооня. Сосредоточенно нахмурившись, ее любимый малыш осторожно шагал по грязной дороге. Какой же он серьезный! Она всегда чувствовала, что в теле маленького мальчика прячется душа взрослого мужчины.

А Боонь должен ходить в школу. Она об этом позаботится, даже если будет сложно, даже если бы Па не согласился. Па хватит и А Яма. А вот А Боонь принадлежит ей, под ее руководством он научится читать и писать, его ждет судьба, какой от сына рыбака никто и не ожидает.

Остаток пути они прошли молча. Время от времени мимо, разбрызгивая колесами грязь, с грохотом проезжали грузовики. А Боонь вдруг понял, что не слышит моря. Это сбивало с толку, и тем не менее тишина освобождала в голове место, наделяла приятным простором, которого А Боонь прежде не знал. Он почти расстроился, когда они дошли до другого китайского кампонга и пространство наполнилось звуками утренней суеты.

Школа располагалась в скромном деревянном здании с цинковой крышей. Девочки прыгали через натянутые веревочки, мальчишки, крича и подпрыгивая, бегали за сделанным из разноцветных перьев воланчиком – играли в каптех.

А Боонь ухватился за ногу Ма.

– Что? – спросила Ма.

Он не ответил. Круг общения А Бооня ограничивался Хиа, и сейчас мальчику остро недоставало брата.

Ма присела на корточки и посмотрела сыну в глаза:

– Будь хорошим мальчиком, ладно, Боонь? Учись, старайся. Чтобы Ма тобой гордилась.

Ее слова поддержали А Бооня, заставили взять себя в руки. Он вспомнил тот миг в лодке, когда готов был спрыгнуть в воду. Если уж он не испугался непроницаемого моря, то и этого не испугается.

А Боонь отцепился от Ма.

– Молодец, – похвалила она.

Ма протянула ему что-то круглое, завернутое в газету. Еще теплую паровую булочку, перекусить на перемене.

Неожиданно она обняла его, и он вдохнул запах ее вымытых волос. Ма давно его не обнимала. Затем она отстранилась, встала, разгладила блузку, тихо вздохнула и подтолкнула А Бооня в сторону школы.

Учитель с вытянутым лицом смахивал на мурену. Очки в серебряной оправе удивительным образом держались на плоском носу. Будто боясь, что очки свалятся, он то и дело поднимал руку к лицу и трогал тонкую металлическую перекладину, соединяющую две выпуклые линзы. Однако очки сидели как приклеенные. Учитель так часто повторял это движение, что ученики, сплетничая о нем, не называли его по имени, а просто передразнивали жест.

– Говорят, что… – рука поднимается к носу, – работал учителем где-то в городе. Но ан мо велели его уволить!

Кто-нибудь еще тоже поднимал руку к носу:

– Вот уроды. А он так тихо говорит. Как думаешь, он в партии состоит?

В политических партиях дети ничего не смыслили, не знали ни о том, как малайские китайцы разрываются между коммунистами и Гоминьданом, ни о конфликте интересов, ни о подозрениях, которые колониальное правительство питает в отношении первых, ни о его неприязненной снисходительности к последним. Они были слишком малы, чтобы знать и о событиях в Крета Айер, где демонстранты с гоминьданским флагом затеяли потасовку с состоятельными кантонскими торговцами у мемориала Сунь Ятсена[11], а закончилось все тем, что ан мо принялись палить из винтовок по толпе китайцев. Эти юнцы не понимали гнева и скорби по пяти убитым и одиннадцати покалеченным.

Они были слишком малы, чтобы знать о таких событиях, но отголоски все же до них долетали. Порой в кампонге появлялись листовки, призывавшие объединяться против колониальных властей. А то вдруг группка бродяг нападала на магазин, в котором торговали не китайскими сигаретами, а английскими. Или волонтеры Фонда помощи выходцам из Китая обходили дома, собирая средства для защиты Материка от вторжения японцев. Хитросплетения патриотических и националистических альянсов от детей ускользали, но исчезновения людей не оставались незамеченными: в газетах писали, кого и когда арестовали, в вечерних школах проводились обыски, а сами школы закрывались, на партии накладывался запрет, типографские станки и множительные аппараты изымались. Так что учитель, которого уволили с работы по приказу ан мо, – персонаж интересный, ничего не скажешь.

– Учитель Чи А – наш учитель. Поэтому мы должны его уважать, – звонким, словно колокольчик, голосом сказала вдруг одна из девочек.

А Боонь подумал, что так говорят бесстрашные, но не такие, как Хиа, потому что его храбрость зависит от чужих страхов.

Остальные ученики загалдели.

– Он не учитель Чи А, он вот кто, – рука дернулась к лицу, – не путай, Мэй.

Девочка лишь стиснула губы. Мальчишки улюлюкали и смеялись, но она оставалась непреклонной. Не обращая внимания на их гримасы, девочка глядела уверенно и невозмутимо.

А Боонь смотрел на нее сквозь толпу. Он боялся за нее, оставшуюся наедине в этом море смеющихся лиц. Скопища живых существ всегда пугали его. Одна рыба бессильна, но стая способна перевернуть лодку. Под воздействием света, температуры и течения рыбьи косяки ведут себя непредсказуемо.

И все же девочка – Мэй, он бережно сохранил ее имя в памяти – не шелохнулась. Ее лицо, нежное и радостное, напоминало камушек на берегу: как бы ни обрушивались на него волны, он оставался на месте и поблескивал на солнце. Боонь смотрел на нее, и в животе у него будто стягивался узел. Лишь намного позже он понял, что это такое.

Один из мальчишек потянулся к лицу Мэй – похоже, чтобы поправить невидимые очки. Она тотчас же схватила его за руку. Обидчик хихикнул, но девочка не отпускала, и в его смехе зазвучали тревожные нотки. Со всех сторон посыпались насмешки.

– Давай, врежь ей!

– Что, А Гау, девчонки испугался?

– Врежь! Врежь!

А Боонь знал, как поступил бы кто-нибудь вроде Хиа. Он приготовился к удару, и тем не менее шепотом пробормотал:

– Не надо.

Все замолчали, а затем Мэй неожиданно отпустила руку мальчишки. Выражение ее лица изменилось, и она почти по-учительски снисходительно похлопала мальчишку по плечу. Ожесточение исчезло и с его лица, и он вернулся за парту. Окружающие недовольно заворчали, но уже беззлобно.

Удивительное тепло накрыло А Бооня. Эта девочка – кто она?

– Доброе утро, ученики.

На пороге стоял учитель Чи А. Школьники заспешили за парты, и в суматохе А Боонь вдруг понял, что его парта оказалась рядом с Мэй.

– Когда я говорю “Доброе утро”, вы отвечаете “Доброе утро, учитель Чи А”, – сказал учитель, – и кланяетесь, вот так. – Он вытянул руки по швам и слегка поклонился. А как только выпрямился, сразу же дернулся поправлять очки.

Однако школьники молчали, даже мальчишки, которые совсем недавно передразнивали его.

Учитель Чи А обладал своеобразной силой. Он смотрел на детей так, как никто из взрослых, будто действительно видел их и возлагал на них ответственность за их поступки.

– Итак, попробуем еще раз. Доброе утро, ученики.

– Доброе утро, учитель Чи А, – хором отозвались школьники и поклонились.

– Хорошо. Пожалуйста, садитесь.

В классе повисла тишина. Учитель Чи А говорил на правильном мандаринском китайском, присущем скорее диктору радио, чем школьному учителю в кампонге. А Боонь понимал его с трудом. Дядя немного учил его мандаринскому, но учитель Чи А говорил быстро и громко, из горла плотным потоком сыпались гласные, а на языке, словно комочки пережеванной пищи, перекатывались согласные. Небо и земля, если сравнить с привычным А Бооню грубым хоккьеном. Мальчик вспомнил слова одноклассника – мол, учитель Чи А прежде работал в городе, в престижном училище. Наверное, так оно и есть. Его речь словно придавала скромной обстановке – деревянным партам со сбитыми углами, серой исцарапанной доске, стенам, пестрым от обрывков давно сорванных плакатов, – какую-то торжественность.

Глядя на лист бумаги, учитель Чи А зачитал по очереди имена, отмечая каждого.

– Ин Сыок Мэй, – произнес он наконец.

– Здесь, – откликнулась Мэй.

Спрятанные под парту руки А Бооня налились теплом. Услышав свое имя, он поспешно ответил “Да”, но краем глаза увидел, как Сыок Мэй чуть повернула голову.

Она улыбнулась ему – едва заметно, не разжимая губ. Эта улыбка будто говорила, что они понимают друг дружку и попозже точно поговорят, однако сейчас надо притвориться, что они ничем не отличаются от всех остальных. А Боонь уставился в столешницу. Затылок покалывало. Боонь вспомнил, как она смотрела на мальчиков, ее маленькую руку на парте, когда девочка решила высказаться, холод в ее голосе. И вот она рядом, улыбается ему.

Завершив перекличку, учитель Чи А сказал, что его задача – научить их читать и писать, а другой учитель, У, будет преподавать им математику, географию и естественные науки. Он показал им книгу с нарисованным на обложке красно-синим флагом и белым полукругом, изображающим солнце. Их учебник. Завтра надо принести деньги, и тогда учитель закажет для них книги. Так как сегодня учебников у них нет, он почитает им вслух.

А Боонь, обычно внимательный к любым указаниям, слушал лишь вполуха и потому на следующий день пришел без денег. Но сейчас его мысли занимали полметра пространства между его партой и партой Сыок Мэй. Невыносимые полметра. Лучше бы там выросла стена, тогда хоть этот ужасный зуд в затылке уймется.

Но затем учитель Чи А начал читать. Во время чтения его голос изменился, сделался более громким, звучным, наполнился чувствами. Он читал о двух возлюбленных. Злой бог разлучил их, одного поселив на земле, а другого отправив на луну. Несмотря на множество слов, которые А Боонь понимал с трудом, он слушал как зачарованный. Голос учителя Чи А, глубокий, мелодичный, успокоил его, позволил вновь обрести себя.

Он взглянул на Сыок Мэй. Девочка сидела выпрямившись, поставив локти на парту и подперев ладонями подбородок. Ноги под партой она скрестила по-взрослому. Ее широко раскрытые глаза сияли, темные и блестящие, как у живой рыбы. Боонь задумался, представляет ли она, подобно ему самому, как ее отправили на пустынную луну.