Читать книгу Удивительные – рядом! Книга 1 - - Страница 3

Познакомил нас Виктор Богданов. В начале 80-х Виктор Семенович работал директором профессионально-технического училища № 105, я – его заместителем по учебно-воспитательной работе. Наши дружеские отношения с Виктором Семеновичем продолжились и после моего увольнения, сохраняются они и по сей день. Первое время мы часто перезванивались, встречались, потом, как водится, все реже и реже.

В середине 80-х не было телефонного разговора, чтобы Богданов, человек эмоциональный, импульсивный, не восторгался человеком по фамилии Линд. Помнится, я вначале даже переспрашивал: Линт? Линдт? «Линд!» Виктор Семенович не мог, прочитав в прессе о Линде, о созданном им музее «А музы не молчали…», не познакомиться с Евгением Алексеевичем, а познакомившись, мог о нем говорить только с упоением, в превосходной степени.

Музей «А музы не молчали…» Евгений Линд создал в ленинградской школе № 235. (В названии музея нет восклицательного знака – есть многоточие. Мое глубокое убеждение: восклицательный знак должен быть.) О музее, разумеется, знал (читал в газетах) и я, но в нем ни разу не был; школа № 235 находится в Коломне, на Пряжке – далеко не в самом доступном районе Ленинграда (теперь Петербурга), к тому же, в моем представлении это был один из множества в то время существовавших школьных музеев. Ах, как я ошибался!

Читал я, как выяснилось, и о Евгении Линде, о его трагедии, о возвращении с того света, о его мужестве и жизнестойкости, да как-то фамилия не отложилась в памяти.

Не знаю, когда о Линде узнал Виктор Богданов, не спрашивал. Во всяком случае, во времена нашей совместной работы в ПТУ№ 105, о Линде я от него не слышал.

В 1987-м Виктор Семенович вновь позвал меня в свои замы, но уже в другое, в 69-е профтехучилище. Однажды я решил, «используя служебное положение», наконец-то познакомиться с экспозицией музея «А музы не молчали…» и увидеть его создателя, человека, к тому времени уже легендарного и для меня.

Виктор Семенович в моем присутствии позвонил Линду и после нескольких приветственных фраз передал мне трубку. Я представился, сказал, что хочу привести в музей группу учащихся.

– Я вас жду… (пауза) …послезавтра в шесть вечера. Меньше ста пятидесяти человек не приводите!

Я растерялся:

– Евгений Алексеевич, это нереально! Это же пять групп! Автобусы надо заказывать, мы не успеем.

– Это – ваши проблемы! Не меньше ста пятидесяти! – Линд повесил трубку.

Мне удалось организовать три группы. С мастерами и преподавателями набиралось человек сто.

Звоню Линду:

– Евгений Алексеевич, такое дело…

После паузы:

– Ладно, на первый раз пусть будет сто!

Нам не предоставили возможности осмотреть экспозицию – сразу ввели в некое подобие актового зала. Линд уже сидел за столом. Наши воспитанники, рассаживаясь, вели себя весело и шумно. Педагоги пытались вразумлять. Бесполезно! Евгений Алексеевич заговорил, не дожидаясь тишины:

– Первая, самая суровая блокадная зима, Театр музыкальной комедии: ужасающий холод на улице, ужасающий холод в зале и на сцене. Грим замерзал, его приходилось подолгу отогревать за пазухой. Балерины под балетное трико надевали шерстяные рейтузы – одновременно это позволяло скрыть страшную худобу. На сцене актрисы обмахивались веерами и обменивались героическими репликами: «Ах, жарко!» Во время одного спектакля кто-то сочувственно крикнул: «Да укройте ее чем-нибудь, ведь замерзнет человек!..»

Я даже не заметил, как в зале установилась тишина, которую принято называть мертвой.

Далее последовала экскурсия, которую Линд провел, не поднимаясь с места:

– Венский стул с отпиленными ножками – ими растапливала свою буржуйку Гликерия Васильевна Богданова-Чеснокова, полено – его не смогли перерубить три здоровяка – Всеволод Вишневский, Всеволод Азаров и Александр Крон, когда писали героическую комедию «Раскинулось море широко…»

Количество экспонатов и документов школьного музея не могло не потрясти – свыше двадцати пяти тысячи!

(Позже я узнаю: первым экспонатом стала похоронка на отца Евгения Алексеевича – Алексея Павловича Линда, директора ленинградского ТЮЗа, ушедшего добровольцем на фронт и погибшего под Ленинградом.)

Выступление Линда продолжалось часа два. Если бы он говорил еще столько же, никто из слушателей не покинул бы зал даже по нужде.

Честно говоря, я думал, этой экскурсией наше знакомство с Линдом и ограничится. Видел легендарного человека? Видел. Слышал? Слышал. Чего, собственно, еще желать. Я ничего не предпринимал для того, чтобы приблизиться к Линду – он притягивал к себе как магнит.

В каких-то случаях, чаще всего, общаться с ним было очень просто, в каких-то – чрезвычайно сложно: эгоцентризм зашкаливал. Но с Линдом всегда было крайне интересно!

Однажды (я еще работал в ПТУ) звонит Линд:

– Значится так: я создаю музей Ахматовой на родине ее матери в селе Слободка-Шелеховская. Нужны музейные тапки и полевой телефонный провод.

– Евгений Алексеевич, где я вам возьму?!..

– Не перебивай! Я все уже достал. Пиотровский (Борис Пиотровский, директор Эрмитажа. ВЖ.) передает в Шелеховскую двести пар тапок (боюсь ошибиться – количество тапок могло быть большее). Московский телефонный узел дает «полевку». Твоя задача привези все это завтра ко мне.

Бухта провода, «полевки», на которую указал мне сотрудник Московского телефонного узла, оказалась неподъемной. Злой, я позвонил Линду:

– Евгений Алексеевич, извините, но я вам не Жаботинский!

– Ты откуда звонишь? Из чьего кабинета? Имя-отчество хозяина кабинета – быстренько! У меня совершенно нет времени.

(У него никогда не было времени!)

Я тут же узнал «имя-отчество» хозяина кабинета и сообщил Линду.

– Передай ему трубочку.

У меня до сих пор большие сомнения, слышал ли сотрудник (может, начальник или его заместитель?) Московского районного телефонного узла, которому я передал «трубочку», прежде не только фамилию Линд, но и о музее «А музы не молчали…», но буквально через минуту он заявил:

– Евгений Алексеевич, не волнуйтесь, все сделаем!

И в считанные минуты появились грузчики и автомобиль-пикап.

Для меня так и останется загадкой, как документально оформлялась передача имущества, того же телефонного провода или тапочек, которые мы (я и двое учащихся) доставили из Эрмитажа Линду домой, а оттуда они уже были увезены в Слободку-Шелеховскую.

Линд обладал необыкновенным умением (даром?) «поднять народ» и договориться с кем бы то ни было о чем бы то ни было.

При всем его эгоцентризме, Евгений Алексеевич постоянно просил в публикациях отметить, что в музейных делах один ничего бы не добился – далее всегда шло перечисление имен сподвижников: учащихся и педагогов школы № 235, ветеранов, многочисленных добровольных помощников.

– Я понимаю, что газета не «телефонная книга», и все же…

Я не собирался переквалифицироваться из дипломированных историков в профессиональные журналисты. Журналистом стал благодаря Владимиру Высоцкому и Евгению Линду. Собирая материал для монографии «Москвич Высоцкий в Ленинграде» и публикуя в прессе самодостаточные ее главки, я, как теперь говорят, «задружился» с артистом Театра комедии имени Н.П. Акимова Геннадием Воропаевым. Однажды Геннадий Иванович возмутился:

– Что ты все о Высоцком да о Высоцком! Написал бы о Сережке – какой был замечательный артист, а о нем и не вспоминают!

Я написал о «Сережке» – Сергее Филиппове. В редакции молодежной газеты «Сорока» спросили: кто следующий?

Я назвал фамилию: Линд. Объяснять кто это, не потребовалось.

Одна из первых моих публикаций о музее «А музы не молчали…» и его создателе была мной названа – «Узелки блокадной памяти».

Ну а потом пошло-поехало!

Звонит Евгений Алексеевич:

– Приезжай, я расскажу тебе потрясающую историю!.. Я познакомлю тебя с удивительным человеком!.. Надвигается такая-то круглая дата, нельзя пропустить!..

В те первые годы нашего сотрудничества (еще не дружеских отношений) с Линдом я имел неосторожность, написать, что он приложил руку к созданию двадцати восьми музеев. Число мне казалась просто фантастическим. Но на «руку приложил» Евгений Алексеевич, неожиданно для меня, обиделся.

– Я специально посчитал, – сказал он при встрече, – за сотню перевалило! Тех музеев, к которым я руку приложил. Если быть точным – сто семь. А двадцать восемь я создал! Не один, конечно. – И следовало перечисление музеев: Анны Ахматовой в Слободке-Шелеховской, комплекс Марины Цветаевой в Иваново, музей Дмитрия Шостаковича в Калининграде… Музей Анны Ахматовой на Украине, Дмитрия Шостаковича в Калининграде, Цветаевский комплекс в Иванове, музей Владимира Даля, Леси Украинки… Так, Чайковского – не в Клину, в Удмуртии, Музей русско-немецкой культуры в Кенигсберге. Кусковский музей в Тотьме, это тот самый Иван Кусков – основатель русского форта Росс на Аляске. Белоруссия, Минск – музей «Искусство во время Отечественной войны». Сибирь, Ангарск – музей «Музыка в Великую Отечественную»… Не все из задуманного осуществилось. – И вновь шло перечисление: – С Надеждой Локтевой мы мечтали когда-то о Музее декабристов в нашем городе – не получилось, пока. В Петербурге нет музея Лермонтова. Ну как не создать его на Садовой, 61, где было написано стихотворение «На смерть поэта»! Есть задумки в отношении мемориальных музеев Дмитрия Дмитриевича Шостаковича на Подольской улице и Василия Павловича Соловьева-Седого на Фонтанке. Ахматовской «будки» в Комарово – так Анна Андреевна называла литфондовскую дачу. Музей Сопротивления в Вильнюсе рано или поздно будет! Если бы не кавказские войны, – я уверен! – уже были бы музеи композиторов Туника Оганесяна в Карабахе и Заура Гаглоева в Осетии, «осетинокого Глинки», как его называют.

Позже Кирилл Лавров, народный артист Советского Союза в нашей с ним беседе удивлялся:

– Для меня Женя всегда был загадкой! Откуда у человека столько мужества, столько энергии, такая преданность делу!.. За один только музей «А музы не молчали…» Линду надо ставить памятник!

Было время, когда уникальная коллекция находилась на грани гибели. У школы, по инициативе Линда носящей имя Дмитрия Шостаковича, можно было снимать кино о блокаде. То одна, то другая городская власть обещала Евгению Алексеевичу особняки и астрономические суммы. Но особняки оказывались в руках нуворишей, а от обещанных денег до музея доходили сущие копейки. Линд добился-таки строительства школьного комплекса, где под музей отводилось отдельное, монументальное, четырехэтажное здание, однако открывали экспозицию уже без него. Евгения Линда не стало 18 декабря 2005 года…

Музей – официально он называется: народный музей культуры и искусства блокадного Ленинграда «А музы не молчали…» – в надежных руках. Им долгие годы руководит Ольга Герасимовна Прутт.

Не знаю, надо ли ставить памятник Евгению Линду, но не сомневаюсь книги о нем писать надо. И, по крайней мере, одна должна выйти из-под моего пера. Пока же ограничусь кратеньким изложением его непростой судьбы…

Евгений Алексеевич, конечно, был потрясающий рассказчик. Виктор Семенович Богданов говорил мне: устные рассказы Линда нужно записывать на видео – не хуже, чем у Андроникова будет! Не на видео, на диктофон многократно записывал я его, и, готовя материалы к печати, очень скоро понял: Линд не Андроников. Ираклий Луарсабович рассказывал – как с листа читал. Нить повествования Линда, часто на время ускользающая от самого рассказчика, в удивительных узелках, каждый из которых почти что законченная историческая миниатюра, достоверная и – невероятная, но это, скорее, спешная черновая «запись» возможных шедевров.

Рассказывал Линд всегда эмоционально, скороговоркой, сбивчиво, недоговаривая, перескакивая с одного на другое, в монологах его была масса неточностей, ошибок. Какие-то он исправлял при вычитке текста, а какие-то… так и останутся на нашей с ним совести. В редких случаях Линд говорил не по памяти, обкладывался исписанными листами, цитировал кого-то или что-то дословно. Я спрашивал: откуда это? Линд называл монографии, сборники, журналы, газеты. Он знал, что готовя текст с «его слов, записанный верно», то есть на диктофон, я, если мне что-то непонятно или потребуется уточнить, побегу в Публичную библиотеку им. М.Е. Салтыкова-Щедрина (С 1992 года – Российская национальная библиотека. ВЖ.). Бежал и заказывал необходимую мне литературу. Времена-то были «доинтернетные». В большинстве своем, информация подтверждалась. В каких-то случаях обнаруживались неточности, аберрация, путаница. Случалось, что не удавалось найти первоисточник. На какие-то публикации я натыкался случайно.

Для Евгения Линда, как и для меня, было важно быть точным по сути. (Формулировка одного из его друзей – актера Игоря Ефимова.)

Евгений Линд по окончании Ленинградского института физической культуры имени П.Ф. Лесгафта тренировал команду Пушкинского военно-технического училища, которая, по его словам, ни на одних соревнованиях ниже третьего места никогда не опускалась. Но ему всегда хотелось работать с детьми, и он стал преподавателем физкультуры в школе № 235. Слово «физкультура» Линд произносил раздельно: «Физ-Культура».

О беде, случившейся с ним в октябре 1979 года, Евгений Алексеевич рассказывал спокойно – как о чем-то отвлеченном.

В тот дождливый вечер он вступился за незнакомую женщину. Завязалась драка. Роковую роль сыграл мокрый грунт – Линд поскользнулся. Шестеро подонков били его, лежачего, хладнокровно и жестоко. Били ногами и подвернувшимися под руки водопроводными трубами. Добивали урной… («Они мне переломали все, что можно и нельзя было! Все косточки склеены, если вульгарно выражаться, клеем БФ!».)

Когда мы с Линдом были уже хорошо знакомы, когда меня хорошо знали в его окружении, находились люди, которые доверительно мне говорили, что Евгений Алексеевич ту трагическую историю придумал.

(«И со временем сам в нее поверил!») Мол, не было никакой женщины, за которую он заступился. Был мужчина из ревности чуть не убивший Линда. Мне называли его фамилию. Но я не стал проводить «журналистское расследование». Не стану развенчивать легенду, если это легенда, и сейчас, когда Евгения Алексеевича нет…

В тот вечер, в ту ночь Людмила Федотова, прима ленинградской оперетты, восемь часов возила бесчувственное тело мужа в карете скорой помощи по больницам города. В приемных покоях отказывались принимать «живой труп». В том, что Линд не выживет, не сомневался ни один врач! «Это благо, если он умрет. Для вас благо. И для него тоже. Поймите, в лучшем случае он будет смотреть в потолок и ходить под себя. Вас это устраивает?» – сказали в одной из больниц. «Будет смотреть в потолок? – растерянно переспросила Людмила Николаевна доктора. – Меня это устраивает!»

– Так случилось, что именно в этот день из отпуска вышел на работу великий – я не преувеличиваю! – великий хирург Феликс Гурчин, – рассказывал мне Линд. – Он осмотрел меня и сказал Люсе: «Пишите расписку следующего содержания…» И она дрожащей рукой нацарапала на листе: «Я, Федотова Людмила Николаевна, даю согласие на безнадежную операцию». И Феликс Гурчин провел операцию, которую впоследствии его зарубежные коллеги, назвали безумной. Но и после этой операции я бы не смог родиться заново в одиночку.

Спасители, как их называл Линд, признавали, что «подняли его из руин».

Игорь Клюшкин вспоминал:

– Три недели Линд пролежал без сознания. Даже хирург Гурчин не верил, что его можно поставить на ноги. По восемнадцать часов в сутки мы оживляли мертвое тело. И вот от постоянного массажа вздрогнула фаланга мизинца…

Самое трудное, конечно же, выпало на долю жены. На сцене Людмила Федотова блистала то в роли Сильвы, то в роли Елены, а все остальное время проводила у постели мужа.

Людмила Федотова:

– Я точно знала, что Женя будет жить! Я кричала не него: «Почему ты не встаешь?! Почему молчишь?! И вообще, что ты себе позволяешь!» В день, когда Женю оперировали, я должна была играть два спектакля «Летучая мышь», утром и вечером. С чардашем, с труднейшей арией не для моего голоса. И я загадала: если справлюсь, он выживет. И я спела! Женя выжил!.. Я вместе с ним прошла через все его клинические смерти. Их было шесть…

Линд постоянно говорил, что его спас музей. Вот что в связи с этим рассказывал народный артист Советского Союза Иван Дмитриев:

– У Жени от боли замирало сердце и пульс переставал биться… Однажды жена его наклонилась и стала что-то шептать больному на ухо. Это была не молитва о помощи. «Женя, летчик, найден!» – шептала Людмила Николаевна. Еще до беды, случившейся с ним, Линд и его поисковая группа разыскивали и никак не могли найти летчика Литвинова, доставившего в осажденный Ленинград партитуру Седьмой (Ленинградской) симфонии Дмитрия Шостаковича. «Летчик найден!» И у Линда появился пульс!..

При очередной беседе под диктофон я как-то спросил:

– Евгений Алексеевич, если бы ситуация повторилась, и вы бы знали, чем закончится схватка, поступили бы так же?

– Наверное, и сейчас бы не смог поступить иначе, если бы знал, что моя помощь кому-то необходима. Только прошу тебя: не называй то, что я сделал, подвигом. Это нормальный мужской поступок, – ответил Линд и после паузы добавил. – Своих убийц я давно уже простил, хотя эти подонки и сделали меня инвалидом в 48 лет. Потому что считаю: не красота, а доброта спасет мир.

Вся последующая жизнь Евгения Линда, по образному выражению Гурчина, «несовместима с жизнью».

Линд себя называл музейщиком.

– Народ не должен быть беспамятным. А мы превращаемся именно в такой народ, к сожалению. Но есть, есть еще люди с сумасшедшинкой в душе. Они – часто совершенно бескорыстно – несут на себе крест народного просвещения, добровольно взвалив этот крест себе на плечи. Вокруг этих людей особая аура. Если я что себе и ставлю в заслугу так то, что нахожу этих людей, создаю содружества – у меня интуиция на созидателей. Если вижу блеск в глазах, наш человек! В противном случае ясно: музей нужен для «галочки». Даже если он и будет создан – убедительным не станет!

Всем в нашем мире движет убеждение. По убеждению можно создать Янтарную комнату и по убеждению можно устроить в ней конюшню. По убеждению можно с Пулковских высот делать звездные карты и по убеждению с соседней Вороньей горы можно обстреливать прекрасный город. Вера в Бога – это хорошо, но вера без убеждения – ничто! А музеи помогают людям становиться убежденными.

Убежденный человек – это нужный человек. Во все времена, а в наше – просто необходимый. Не притворяющийся, не играющий в убеждения, что присуще сейчас очень многим, включая руководителей страны. И потому нужны музеи, которые бы служили доброте и таланту, мужеству и чести, помогали бы людям разбивать бетон равнодушия. Нас со всех сторон давят мощные монументы. За ними нет человека! Надо уходить от этого. Я сторонник локальных музеев.

В тот раз свой восторженный монолог о локальных музеях Евгений Алексеевич начал с Музея одной рубашки, созданного в Тверском крае такой же, как он подвижницей, Эльвирой Иосифовной Русановой, а закончил… Музеем Чести. (Именно так: Чести с большой буквы). Переход был настолько неожиданным, что я засомневался: не ослышался ли?

– Да, да, да, Музей Чести. Время такое, что Музей Чести – самый необходимый. Вы посмотрите, что происходит вокруг! Чиновник самого высокого ранга выступает по телевидению: знает, что врет и… врет. В том же Тверском крае мы нашли документы, такой-то, построил то-то, получил золотом столько-то; «если качество не удовлетворит, деньги верну». Возможно ли сейчас такое, а? И – этот документ не экспонат ли будущего музея? Уже притчей во языцех стало, что купцы работали под честное слово. Сейчас попробуй-ка под честное слово! Я не сторонник силовых методов, дуэлей в частности. Но ведь стрелялись же за честь! И Пушкин, и Лермонтов… Князь Голицын, мой приятель, с которым мы создавали Ахматовский музей в Слободке-Шелеховской, отдаст свое оружие, которым он стрелялся. Другие отдадут – я знаю многих дуэлянтов не только из прошлого.

– Тогда у вас может получиться не Музей Чести, а музей дуэлей, – пытался парировать я.

– Не получится. Дуэли – это всего лишь прилагательное. Не надо понимать все так прямолинейно. Эта тема емкая и объемная.

– Но, согласитесь, музей – понятие овеществленное. Если бы речь шла о книге – другое дело, а тут… Что кроме двух-трех дуэльных пистолетов вы сможете предложить вниманию посетителей Музея Чести?

– Мы ищем. И уже кое-что нашли. Документы, фотографии, личные вещи, воспоминания людей чести и о них, есть замечательные легенды рыцарства. Не последнее место в нашем деле отводится преподнесению материала.

– Что ж, тогда Бог в помощь вам, – Евгений Алексеевич, только и сказал я.

2003, 2015–2019 гг.