Читать книгу Эвакуация. 1941—1942 гг. - - Страница 3

Самая мучительная загадка Великой Отечественной войны – внезапность ее начала.

Всем в стране война казалась неизбежной, ее ждали, понимали, что она начнется вот-вот. Общественное мнение активно к ней готовилось: в кинотеатрах крутили патриотические ленты, по радио звучали духоподъемные песни, в каждом трудовом коллективе проводились политзанятия с акцентами на «Кратком курсе ВКП(б)» и международном положении; молодежь осваивала азы военного дела в кружках Осоавиахима, сдавала нормы на значок «Ворошиловский стрелок», тренировала волю прыжками с парашютом и закаляла тело и дух военизированными эстафетами. На гражданских предприятиях осваивали производство военной техники и прятали их обновленный профиль за камуфляжными номерами. Грозным предзнаменованием грядущих бурь стали правительственные постановления об ужесточении производственной дисциплины, которые принимались правительством еще с конца 1938 года.

В пресловутом «Сообщении ТАСС от 13 июня 1941 года» утверждалось, что «слухи о намерении Германии порвать пакт и предпринять нападение на СССР лишены всякой почвы»[10]. До сих пор историки гадают, была ли то попытка успокоить общественное мнение или же руководство страны решило таким образом прозондировать намерения не «вероятного», а к тому времени уже совершенно очевидного противника. Так или иначе, насчет того, чего следует ожидать от Гитлера в недалеком будущем, в Кремле точно не заблуждались. Мало того, меры защиты от грядущей агрессии принимали, как сегодня сказали бы, беспрецедентные.

Еще в мае руководством страны было принято решение упредить неизбежную агрессию со стороны Германии, перекрыв пути вторжения таким военно-стратегическим барьером, проломить который даже вермахту, возомнившему себя непобедимым, окажется не под силу. Воинские эшелоны, стараясь особо не привлекать к себе внимание (хотя германская разведка пристально за этими перемещениями следила), потянулись к западной границе. Историк М.И. Мельтюхов, однако, считает, что с этим решением сталинское руководство запоздало: сосредоточение войск должно было завершиться к 15 июля 1941 года, а гитлеровцы напали на три недели раньше, точно рассчитав момент: передислокация войск была в самом разгаре. Красная армия, пишет историк, была «застигнута врасплох и не имела ни наступательной, ни оборонительной группировки. Советские войска не были отмобилизованы, не имели развернутых тыловых структур и лишь завершали создание органов управления на ТВД (театр военных действий. – В.Л.). На фронте от Балтийского моря до Карпат из 77 дивизий войск прикрытия Красной армии в первые часы войны отпор врагу могли оказать лишь 38 не полностью отмобилизованных дивизий, из которых лишь некоторые успели занять оборудованные позиции на границе. Остальные войска находились либо в местах постоянной дислокации, либо в лагерях, либо на марше»[11].

Это, конечно, так, но сам же М.И. Мельтюхов приводит данные о соотношении советских и германских сил, занимавших в тот роковой день позиции по ту и другую сторону границы. (Подчеркну: речь не о тех, кому было предписано выдвинуться к границе, а он не успел, а о тех, кто к утру 22 июня уже расположился и даже обжился на указанном месте.) Не буду выписывать из его публикации всю обильную цифирь (хотя она чрезвычайно интересна), назову лишь итоговые цифры, вычисленные самим историком: по личному составу противник превосходил советские войска в 1,3 раза, зато красноармейская армада имела значительный, а в некоторых случаях даже и огромный перевес в военной технике: по орудиям и минометам – в 1,4 раза, по самолетам – в 2,2, а по танкам в 3,6!

Этого должно было с лихвой хватить, чтобы остановить агрессора! Даже люди, никогда не изучавшие военное дело, знают: чтобы идти в наступление на обороняющегося противника, твердо рассчитывая его одолеть, нужно обладать, по меньшей мере, троекратным перевесом в военной силе. А немцы, собираясь атаковать советские войска, сосредоточенные на границе, не только не имели прописанного в учебниках перевеса, но очевидным образом и намного до уровня атакуемого противника не дотягивали. Мало того, некоторые дотошные нынешние знатоки военной истории даже усугубляют ситуацию, убедительно, на мой взгляд, доказывая, что немецкие танки, и без того относительно советских малочисленные, были изрядно изношены во время победных маршей по европейским странам, да и по своим технико-тактическим характеристикам уступали советским. Примерно то же можно было сказать и о самолетах, пушках. Сами немцы, впрочем, так не считали[12].

Конечно, не техникой единой определяется боеспособность вооруженных сил: не меньшее (даже и большее) значение имеют выучка солдат, опыт и мастерство командиров, уровень организации войск, моральный дух армии. По этим показателям армия вторжения, безусловно, превосходила силы защитников советской границы. Стремясь представить коллизию более наглядно, М.И. Мельтюхов цитирует своего коллегу А.В. Шубина: дескать, «с Запада на Восток с большой скоростью двигалось плотное тело. С Востока не торопясь выдвигалась более массивная, но более рыхлая глыба, масса которой нарастала, но недостаточно быстрыми темпами».

Что значит «более рыхлая»? Об этом много писали разные авторы: прежде всего – плохая оперативная связь или полное ее отсутствие между воинскими соединениями, частями, даже подразделениями; отсутствие навыка, а в данном случае и технической возможности действовать согласованно: организовать совместную оборону, опираться на взаимную поддержку. Командиры не знали общей обстановки, не располагали сведениями о соседях, не имели возможности координировать боевые действия даже на малых участках фронта. Каждому пришлось воевать, по сути, в одиночку: либо, выражаясь упрощенно, до последнего патрона оборонять свой окоп, чтобы потом и умереть в нем, либо, видя безнадежность ситуации, отступить – без приказа и с непредсказуемыми последствиями. Было и то, и другое; был и третий вариант – плен. Количество красноармейцев, попавших в плен в первые дни войны, ошеломляет. Точной цифры нет, версии предлагаются разные, но во всех случаях цифры семизначные, так что можно предположить, что в плену оказалась половина, а то и больше половины тех, кто был поставлен защищать от вражеского нашествия нашу западную границу. В общем, как и предвидели гитлеровские стратеги, «колосс на глиняных ногах» начал разваливаться уже при первом ударе.

И все-таки – была ли настолько беспомощна Красная армия на рубеже столкновения с вермахтом, как убеждают нас нынешние военные историки? Бессмысленно, по-моему, искать новые цифры и все еще неведомые науке факты из рассекреченных источников: главное уже давно обнародовано и обсуждено; не могу даже представить себе, какие еще невероятные подробности могли бы сколь-нибудь заметно повлиять на общую картину тех событий. Поэтому приведу лишь свидетельство очевидца, в котором тоже нет ничего неожиданного, однако, по-моему, достаточно хорошо просматривается ключ к разгадке.

Василий Ефимович Субботин, писатель-фронтовик, участвовавший в штурме Рейхстага, автор очень знаменитой в свое время книги «Как кончаются войны» (1965), встретил войну двадцатилетним: он служил башенным стрелком среднего танка, и его подразделение в момент начала войны стояло на самой границе.

«В тот день, – вспоминал ветеран десятилетия спустя, – мы стояли тогда на окраине, в казармах города Броды, в которых до нас размещались польские уланы, – утром, когда еще не встало солнце, нас поднял с кроватей возглас дежурного: “Тревога!” Накручивая портянки, еще не проснувшись окончательно, мы никак не могли сообразить, почему нас разбудили так рано, да еще к тому же в воскресенье. Никаких тревог в воскресенье вроде бы не полагалось.

Но когда я выскочил из казармы… я услышал пулеметную очередь и, подняв голову, увидел низко прошедший над самой крышей самолет…

Танки у нас стояли на территории городка, на стояках, и были законсервированы – гусеницы были уложены на броню, а пулеметы вынуты из шаровых установок, перенесены в казармы и тоже были густо покрыты смазкой.

Потом началось отступление»[13].

Можно понять жителей глубокого тыла, которые в погожий воскресный летний денек отправились кто в парк, кто в лес, кто на пляж, а возвратились – и мир уже не тот, жизнь непоправимо раскололась на «до» и «после». Но тут ведь, в приграничных Бродах, – линия соприкосновения с противником, передний край, а у них танки на стояках, гусеницы сняты, пулеметы «густо покрыты смазкой». Разгильдяйство? Можно сказать и так, но очевиднее и важнее другое: войну ждали в принципе, но не в этот же день!

В таком состоянии пребывала тогда вся страна, и что бы изменилось в танковой роте, где служил красноармеец Субботин, если б и какая-то другая часть, направленная к границе из глубокого тыла, не двигалась еще в эшелоне к месту назначения, а уже размещалась рядом? И связь между штабами работала бы исправно? Даже и танки стояли бы на исходной позиции в полной боевой готовности? Да ничего б не изменилось: они просто не имели бы времени на организацию взаимодействия для совместного отпора.

Можно хвалить или критиковать советскую военную технику; можно как угодно оценивать уровень подготовки и моральный дух Красной армии и ее командиров, – в любом варианте первой из причин нашей катастрофы на западной границе следует признать внезапность нападения: никто не сомневался, что оно случится, и, тем не менее, оно произошло, когда его не ждали! Это звучит парадоксально, даже неправдоподобно, но это факт. И с первого дня войны этот факт в общем-то для рядовых граждан страны в то время очевидный, использовался для объяснения разгрома Красной армии в первые часы войны: сокрушительный удар противника застал ее врасплох, она просто не успела вступить в бой.

В радиообращении В.М. Молотова, из которого страна узнала о начале войны, нападение Германии оценено как «беспримерное в истории цивилизованных народов вероломство». В тот же день к «пастве» обратился митрополит Сергий, патриарший местоблюститель, – и он тоже говорил о внезапном нападении «фашиствующих разбойников»[14]. Тот же мотив прозвучал и в радиообращении И.В. Сталина к «братьям и сестрам» двенадцать дней спустя: «Вероломное военное нападение гитлеровской Германии на нашу Родину…»[15] Такая трактовка начала войны, воспроизведенная на столь авторитетном уровне, стала канонической, усомниться в ней на протяжении десятилетий не решался у нас никто.

Между тем один ее аспект с самого начала должен был вызвать вопрос: почему нападение – «вероломное»? Вероломство (проверьте по любому словарю) – это не просто неожиданность, но нарушение обязательства, клятвы. Какое такое обязательство нарушили гитлеровцы? Конечно, у советских граждан лета 1941 года подобный вопрос не возникал: они-то помнили, что менее чем за два года до рокового дня, 23 августа 1939 года, в Кремле был подписан пакт Молотова – Риббентропа – договор о ненападении между СССР и Германией. Вот то действительно было «вероломство»! Даже Черчилль был поражен неестественностью этого альянса: «Антагонизм между двумя империями и системами был смертельным». А уж каким потрясением стал этот дипломатический кульбит для советских граждан: дружба – подумать только – с фашистами, которых перед тем наша пропаганда подавала не иначе как злейших врагов человечества?! Тем не менее ни Черчилль, ни советские коммунисты не усмотрели в этом дипломатическом акте потрясения неких основ: это была достаточно понятная дипломатическая игра с учетом расстановки фигур в геополитическом пространстве предвоенной (такой она уже тогда ощущалась) Европы. То есть, я имею в виду, всерьез эту противоестественную «дружбу» никто не воспринимал, но, когда нападение совершилось, экспрессивное слово «вероломное» оказалось к месту.

Сталин в радиообращении 3 июля 1941 года даже не пытался оправдываться по этому поводу:

«Могут спросить: как могло случиться, что Советское правительство пошло на заключение пакта о ненападении с такими вероломными людьми и извергами, как Гитлер и Риббентроп? Не была ли здесь допущена со стороны Советского правительства ошибка? Конечно, нет! Пакт о ненападении есть пакт о мире между двумя государствами. Именно такой пакт предложила нам Германия в 1939 году. Могло ли Советское правительство отказаться от такого предложения? Я думаю, что ни одно миролюбивое государство не может отказаться от мирного соглашения с соседней державой, если во главе этой державы стоят даже такие изверги и людоеды, как Гитлер и Риббентроп. И это, конечно, при одном непременном условии – если мирное соглашение не задевает ни прямо, ни косвенно территориальной целостности, независимости и чести миролюбивого государства. Как известно, пакт о ненападении между Германией и СССР является именно таким пактом»[16].

Звучит вполне убедительно; однако дальше в рассуждении вождя был момент, который сегодня вызывает вопросы: «Немалое значение имело здесь и то обстоятельство, что фашистская Германия неожиданно вероломно нарушила пакт о ненападении… не считаясь с тем, что она будет признана во всем мире стороной нападающей. Понятно, что наша миролюбивая страна, не желая брать на себя инициативу нарушения пакта, не могла стать на путь вероломства». Между строк читается, что нарушение пакта было предопределено, вопрос лишь в том, кто возьмет на себя инициативу, предосудительную с точки зрения мирового общественного мнения. «Неожиданно вероломно» это сделали немцы; но разве могло быть ожидаемо вероломно? А ведь Сталина можно было даже и так понять, что инициативу могла взять на себя и «наша миролюбивая страна».

Коллизия загадочная, и нынешние историки трактуют ее по-разному, причем всегда находят в ней повод для обвинения советского лидера. Наиболее радикальные – вслед за Виктором Суворовым-Резуном – считают, что это Сталину нужна была мировая революция и он собирался напасть, но Гитлер, разгадав коварство своего «двойника»-соперника, нанес превентивный удар. Более умеренные – в их числе цитированный выше М.И. Мельтюхов – намерение напасть приписывают обоим диктаторам, только ни тот, ни другой не хотели «брать на себя инициативу», ожидали оплошного шага от противника.

Самая же лояльная по отношению к Сталину версия заключается в том, что, дескать, вождь трезво оценивал возможности СССР противостоять военной машине Гитлера, самыми жестокими мерами понуждал страну наращивать военный потенциал и считал, что, возможно, к лету 1942 года желанный уровень военной мощи будет достигнут. Поэтому он нападать не собирался и даже стремился во что бы то ни стало отодвинуть начало войны, для того и «сделку с дьяволом» (тот самый пакт) решился заключить. Но при этом настолько уверовал в то, что держит ситуацию в своих руках, что ни о каких фактах, вызывающих сомнение в том, что все идет по его плану, и слышать не хотел. Не верил своим генералам, не верил разведке.

Третью версию подтвердил и В.М. Молотов – самый компетентный свидетель тех событий (но, конечно, не беспристрастный, ибо и сам их направлял), – отвечая на расспросы писателя Ф.И. Чуева тридцать лет спустя: «А с моей точки зрения, другого начала войны и быть не могло. Оттягивали, а в конце концов и прозевали, получилось неожиданно»[17]. Но, в отличие от историков, обвинявших Сталина в патологической подозрительности, – мол, разведка же ему не только о самом факте готовящегося нападения доносила, но и точные сроки сообщала, а он только отмахивался, – верный соратник Сталина и тут встал на сторону вождя: «Я считаю, что на разведчиков положиться нельзя. Надо их слушать, но надо и проверять. Разведчики могут толкнуть на такую опасную позицию, что потом не разберешься. Провокаторов там и тут не счесть <…> Когда я был Предсовнаркома, у меня полдня ежедневно уходило на чтение донесений разведки. Чего там только не было, какие только сроки не назывались! И если бы мы поддались, война могла начаться гораздо раньше»[18].

Резонно! Однако после такого разъяснения проблема не снимается, а даже усугубляется: так тщательно отслеживали события, так взвешенно оценивали информацию, а все ж «прозевали» – почему?!

Кажется, все версии разгадки этой тайны сформулированы и обсуждены, но ни одна не убеждает: все они какие-то зыбкие, основанные на предположениях и допущениях, с которыми можно согласиться, но можно и не согласиться.

Но почему никто не задумывается о том, что внезапность нападения была ключевым моментом стратегии блицкрига, «молниеносной войны», которая, в свою очередь, составляла основу плана «Барбаросса»? Это ж лежит на поверхности!

Возможно, дело в том, что самый этот план в нашей стране всегда и безоговорочно считался авантюрным, а если так – что тут обсуждать? Есть легенда, будто копию этого документа, настолько секретного, что даже не все из ближайшего окружения фюрера были с ним ознакомлены, сумела раздобыть группа Яна Черняка (того самого, что послужил Юлиану Семенову одним из прототипов Исаева-Штирлица), и ее передали Сталину. Очевидно, гитлеровский план показался вождю настолько безумным, что он не принял его всерьез – посчитал, что это очередная провокация.

И даже в энциклопедии «Великая Отечественная война», подытожившей изыскания советских историков о войне к 40‑летию Победы, о пресловутом плане говорится пренебрежительно: «В плане “Б.” наглядно проявился характерный для политич. и воен. руководства фаш. Германии крайний авантюризм, что было подтверждено дальнейшим ходом истории»[19].

И постсоветская историография не проявила особого интереса к этому провалившемуся прожекту зарвавшихся вояк.

Между тем план «Барбаросса», в разработке которого участвовали самые опытные генералы вермахта (Гальдер, Кейтель, Браухич, Паулюс и др.), не был ни безумным, ни авантюрным. Он был, как сказали бы сегодня, креативным, оттого неожиданным, нарушающим канонические представления о правилах ведения войны. И в то же время вызывающе дерзким. Конечно, предполагал долю риска: при проведении беспрецедентной по масштабу операции что-то могло не состыковаться (и отдельные такие случаи, как говорится, имели место). Но кто ж выигрывал сражения и войны, не отваживаясь на риск? Однако безответственной надежды на удачу – русские сказали бы: на авось – в их разработке точно не было: только строгий расчет, только наверняка.

Создатели плана опирались на успешный (если отвлечься от морального аспекта) опыт покорения Европы менее чем за два года (если традиционно вести отсчет от 1 сентября 1939‑го). При этом Польша сопротивлялась 27 дней, Франция – почти полтора месяца, Бельгия – чуть больше половины месяца, а для Дании немцам хватило шести часов. И так далее[20].

Гитлеровские стратеги продуманно готовили армию вторжения, добиваясь ее полного и безоговорочного превосходства по всем параметрам над армией противника. А чтобы ее мощь сработала наверняка и при минимальных потерях, они положили в основу плана «Барбаросса» технологию блицкрига, теоретически обоснованную еще в начале ХХ века прусским фельдмаршалом фон Шлиффеном, но впервые – и с большим успехом! – примененную на практике ими самими при нападении на Польшу в 1939‑м и на Францию в 1940 году.

Причем нет оснований утверждать, что пойти на «авантюру» блицкрига в войне против СССР гитлеровских стратегов побудила пьянящая эйфория только что одержанных побед: это было основательно продуманное решение с учетом особенностей той обстановки, что сложилась вокруг Германии (в первую очередь, конечно, благодаря ее действиям) на втором году Второй мировой войны.

Почему, спросит читатель, я так настойчиво твержу, что к плану «Барбаросса» и блицкригу как способу его осуществления нужно относиться не как к авантюре, а как к неординарному стратегическому решению, достойному высокой репутации немецкой полководческой школы? Сразу подчеркну: разумеется, не для того, чтобы хоть в какой-то мере обелить преступный замысел и его творцов. Я делаю это по иным причинам. Одну из них считаю «попутной» и второстепенной, но все же назову: не много чести одолеть зазнавшегося, зарвавшегося, неадекватного в своем самодовольстве врага, и совсем другое дело – победить умного, расчетливого, изощренного в своем губительном искусстве противника.

И все же главное – в другом: понимание того обстоятельства, что план «Барбаросса» – не авантюра, а тщательно, с учетом всех сложившихся к тому времени в Европе и мире условий, во всеоружии самой продвинутой военной науки разработанная инструкция вермахту и всем завязанным на него службам милитаризованного государства по проведению скоротечной военной кампании против СССР, позволяет, на мой взгляд, иначе, нежели это принято с советских времен, воспринимать и всю историю «дружбы»-вражды Советского Союза с Германией в межвоенный период, и мотивы нападения гитлеровского рейха на нашу страну, и сам ход боевых действий в первые месяцы Великой Отечественной войны. Эти, скажем так, нюансы представляются мне очень важными для понимания той роли, которую сыграла в изменении хода событий от сокрушительного поражения к решительной и безоговорочной победе «операция, равная величайшим битвам» – эвакуация.