Читать книгу Зажги свечу - - Страница 8

Вайолет так и не поняла, почему они согласились, чтобы Элизабет закончила летний семестр в монастырской школе и пропустила День победы в Европе! Пропустила все празднование, включение освещения, снятие светонепроницаемых штор и дикое ликование, когда американские солдаты пускались в пляс с проходившими мимо девушками, когда обезумевшие от счастья толпы со слезами на глазах маршировали туда-сюда по Риджент-стрит и вокруг Пикадилли под рев клаксонов и пели во всю глотку «Bless ‘Em All».

Она чувствовала себя чужой на всеобщем празднике. Вместо мужа с вещмешком, вернувшегося домой с победой и рассказами о выигранных сражениях, у нее был Джордж, ставший еще более мрачным и раздраженным. Он бормотал себе под нос про парней с медалями и нашивками, вернувшихся на гражданку, где их восхваляют и продвигают. У нее не было дочери, которую можно гордо прижать к себе, как делали другие женщины. Некого обнять с наказом на всю жизнь запомнить этот день. Ее дочь сдавала какой-то экзамен и пела в каком-то концерте, держа в руках икону Девы Марии, и поэтому не могла приехать, пока не закончится семестр. Во всяком случае, так Вайолет поняла написанное Эйлин. Оставалось надеяться, что они правильно поступили, отослав Элизабет на столь долгий срок.

Работа на военном заводе закончилась, появилась возможность устроиться на табачную фабрику. Из-за невероятной нехватки сигарет фабрика работала в три смены, что просто неслыханно. Однако Вайолет не хотела связываться. Одно дело выполнять важные военные задачи, которые должны быть сделаны, и совсем другое – набивать сигареты вместе с сотнями других работниц. Некоторые девушки с военного завода сказали, что готовы на все, лишь бы не сидеть дома целыми днями и не стоять в бесконечных очередях, но Вайолет так не думала. Она столько лет уезжала на автобусе рано утром и возвращалась поздно вечером, стояла на остановках в любую погоду, склонялась над столом, чтобы лучше видеть, что вполне заслужила отдых.

В любом случае ее пятнадцатилетняя дочь скоро будет дома.

Друг Вайолет, мистер Элтон, сказал, что надо себя немножко баловать. Гарри Элтон инстинктивно знал, каково женщинам после долгой войны. Они чувствуют себя серыми, тусклыми и поблекшими, поэтому им нужно… гм… немного удовольствий. Мистер Элтон замечательно умел добывать забавные подарочки, вроде маленьких пакетиков сахара или нескольких унций шерсти для вязания. Вайолет слегка забеспокоилась, когда он подарил ей четыре пары шелковых чулок. Приняв шелковые чулки в качестве подарка, следовало бы чем-то отплатить, хотя бы какой-то мелочью. Однако Гарри Элтон рассмеялся и сказал, что ему достаточно ее улыбки. Элизабет взяла чулки и объяснила Джорджу, что это премия, которую выдали всем на заводе.

Первого мая добровольцев в ARP предупредили, что через месяц их служба заканчивается, но Джордж не хотел ничего заканчивать и с парочкой таких же, как он, продолжал ходить на свой пост и в медпункт. Они неодобрительно качали головой, обсуждая ситуацию. Что за безответственное решение закрывать подземку на ночь! А если снова налет? Разве можно доверять немцам? Как вообще можно кому-то доверять на войне! Джордж переживал так долго и ворчал так часто, что Вайолет задумалась: а нет ли смысла в его словах? В конце концов, ведь он же дежурил на улицах ночью. Возможно, он и впрямь знает, что говорит.

– Эти старые пни, я не имею в виду вашего мужа, они просто не хотят верить, что все закончилось, – сказал Гарри Элтон. – Им невыносимо думать, что они уже не маленькие оловянные божки в маленьких оловянных шлемах. Им страшно себе представить, что все уже позади, а впереди счастье и смех…

После бесед с Гарри Элтоном Вайолет всегда становилось легче. Он часто появлялся на военном заводе. Сначала устанавливал радио и репродукторы, чтобы работники могли слушать «Музыку во время работы»[16].

Потом занимался организацией транспортировки. У него вечно были какие-то новые и всегда разные обязанности. В отличие от Джорджа, который постоянно ругал солдат, Гарри Элтон слова дурного не сказал про храбрых парней на фронте, не жаловался, не искал оправданий, почему он сам не в окопах, а просто следил за ходом военных действий, словно болельщик за успехами местной футбольной команды. Рядом с Гарри Элтоном у всех поднималось настроение, и Вайолет радовалась, что он проявляет к ней столько внимания.

* * *

На вокзале Юстон царила такая суматоха, что на мгновение Элизабет забеспокоилась, не случилось ли чего. Почему столько народу сбежалось? Потом она вспомнила, что в Кру видела то же самое, и на больших железнодорожных станциях всегда так. Вокруг встречались и прощались. Группка людей провожала молодоженов, уезжающих в свадебное путешествие. Невеста, в шляпке набекрень, изо всех сил махала провожающим, пока не скрылась из виду вместе с поездом. Элизабет остановилась и перехватила чемоданы. Она любила наблюдать за свадьбами. Они с Эшлинг ходили в церковь, чтобы поглазеть на невест и обсудить их (обычно с неодобрением). Однако ни одна из тех невест не выглядела так заурядно, как эта девушка в темно-синем саржевом костюме и красно-синей шляпке.

Шагая по платформе, Элизабет глазела по сторонам, чтобы отвлечься. Ей было страшно. Она боялась, что родители, несмотря на слова в письмах, не хотят ее возвращения. Боялась, что не найдет что сказать при встрече. Боялась, что и сказать-то будет нечего.

Жизнь в Лондоне тоже пугала. В Килгаррете крутили новости, где показывали налеты на Лондон, но реальность превзошла все ее ожидания. Создавалось впечатление, что город полностью разрушен. Из окна поезда, особенно когда он едва полз на подъезде к Юстону, Элизабет видела, что целые кварталы домов стояли с заколоченными крест-накрест окнами. Дважды попались надписи «Осторожно! Неразорвавшаяся бомба», при виде которых у нее начало колотиться сердце, но две девочки из Бирмингема спокойно объяснили ей, что это ерунда, просто городские службы еще не расчистили завалы.

Вместе с толпой приехавших пассажиров Элизабет шла по платформе, пытаясь угадать, где будет мама. Будет стоять среди встречающих возле ограждения или залезет на тележку для багажа и будет смотреть сверху? Может, она опоздала? А вдруг мамы нет, тогда что делать? Ехать самой в Кларенс-Гарденс? Или подождать? Пожалуй, надо немного подождать, а там видно будет.

Элизабет улыбнулась: что за глупости в голову лезут! Улыбка разъехалась еще шире при мысли о том, что сказала бы тетушка Эйлин. Бедняжка Элизабет, ты вечно переживаешь о тысяче проблем задолго до того, как хотя бы одна возникнет на горизонте! И добавила бы, что идеальное состояние ума находится где-то посередине между Эшлинг и Элизабет, ведь Эшлинг никогда не видит проблем и обязанностей, даже утонув в них по уши. Идеальное состояние ума… Какая смешная фраза!

Улыбающаяся Элизабет встретилась взглядом с женщиной, которая улыбнулась ей в ответ. Женщина намного моложе, чем помнила Элизабет, с блестящими светлыми волосами, в элегантном костюме и маленькой шляпке с тремя перьями, с ярко-красной помадой, махала руками и звала:

– Элизабет! Элизабет!

Мама!

От мамы приятно пахло, и, когда они неловко обнялись, пудра с маминых щек осталась на щеках Элизабет.

– Мама, ты выглядишь такой молодой, словно рекламная картинка!.. – выпалила Элизабет, когда к ней вернулся дар речи. – Я думала, ты изменилась…

Вайолет хотела сказать, что глазам своим не верит, видя перед собой взрослую дочь: высокую девушку с талией и грудью вместо дрожащей десятилетки… Но, растерявшись от комплимента, рассмеялась и ляпнула первое, что пришло в голову, – к сожалению, это оказалась критика:

– Дорогая, ну что за глупости! И что они сделали с твоими прелестными волосами? Обрезали их ножом и вилкой? Прежде всего нужно будет заняться твоей прической!

Она взяла у Элизабет один из чемоданов, и они зашагали по улице под июньским солнцем. Повсюду были расклеены предвыборные плакаты Черчилля и Эттли[17], пытавшихся склонить избирателей на свою сторону.

Элизабет с любопытством их рассматривала. В Килгаррете развешивали только объявления о танцах, ярмарках или паломничестве. Никаких тебе инструкций «держать рот на замке».

– Мама, посмотри, – хихикнула она, указывая на большой плакат.

Вайолет подняла взгляд, не понимая, что случилось.

– «Держи рот на замке». Это игра слов… – безразлично отозвалась она.

Элизабет заметила также надписи «Действительно ли тебе нужно ехать?» и «Бездумная болтовня стоит жизней». Одни ветер сорвал и разбросал обрывки, другие были совсем новенькими. Вайолет их уже тысячу раз видела, а вот Элизабет могла бы часами их читать, а уж как бы они с Эшлинг повеселились! Запоминали бы фразы и цитировали их друг другу. Сердце кольнула боль, когда Элизабет осознала, что теперь она будет спать в комнате одна и не сможет поболтать с Эшлинг.

На улице возле вокзала уже начали восстанавливать здания, но вокруг все еще лежали груды мусора. Кучи обломков по обеим сторонам дороги рассказали о бомбежках куда красноречивее, чем сотня писем или кинохроника. Раньше тут стояли дома и офисы, а теперь бесформенные остатки зданий выпирали из щебня, дверные коробки торчали в пустоте, без стен.

Всю дорогу до автобусной остановки мама спокойно шла мимо развалин, иногда посмеиваясь, что было признаком нетерпения.

Когда они влезли в автобус и Элизабет принялась высматривать женщину-кондуктора, мама сказала:

– Отец очень рад твоему возвращению домой и купил яйца чаек[18], по одному шиллингу и три пенса за каждое. Сегодня вечером мы приготовим из них торжественный ужин. А один мой хороший друг, мистер Элтон, достал для нас настоящий торт – с сахаром и маслом.

Элизабет смотрела на мать с восторгом: она больше похожа на девушку, на Морин и ее подружек, чем на тетушку Эйлин. И выглядит просто превосходно! Темно-зеленый жакет в военном стиле, с широкими плечами и ремнем, подчеркивал невероятно тонкую талию.

Элизабет потрогала свои волосы. Неделю назад ее подстригла Мэйси О’Райли, которая держала в Килгаррете парикмахерскую под названием «Ла белла». Туда ходили только самые заядлые модницы, но тетушка Эйлин сказала, что перед возвращением домой Элизабет нужно навести красоту. И пусть стрижка стоила весьма недешево, но нельзя же отправить девочку домой в совершенно растрепанном виде! Эшлинг, встряхивая гривой рыжих кудрей, слонялась по парикмахерской, громко рассуждая, что сделали бы красотки из журналов, если бы им не повезло родиться с таким жутким цветом волос, как у нее. Это был еще один веселый и одновременно грустный день, когда возвращение домой уже маячило на горизонте. Эшлинг дважды сказала, что, может быть, Элизабет стоит остаться жить в Ирландии и забыть про Лондон. Тетушка Эйлин разозлилась и ответила, что это очень детское и эгоистичное предложение и она не желает больше слышать ничего такого.

Элизабет смотрела в окно. Повсюду стояли очереди, многие люди носили форму. Везде толпы народу. Она подумала про Килгаррет. Возможно, тетушка Эйлин прямо сейчас пишет ей письмо. Она говорила, что какое-то время будет писать каждую неделю, ведь Эшлинг только наобещает, но на самом деле так и не соберется. Тетушка Эйлин не дала обещания приехать в Лондон, но сказала, что подумает.

– Девочка моя, когда ты вернешься, твое мнение может полностью измениться, – предупредила она. – Я не имею в виду, что ты не захочешь видеть меня и остальных, просто там совсем другая жизнь. Вспомни-ка, ты ведь сама не сильно расстроилась, когда твоя мама не приехала к нам. Некоторые вещи в жизни лучше держать раздельно.

Мама улыбнулась ей и внезапно сказала:

– Ты даже представить себе не можешь, как здорово, что ты дома! Война длилась так долго. Нелегко было пропустить все те годы, когда ты росла. Но ты уже повзрослела и стала невероятно хорошенькой. Надеюсь, я все правильно сделала… Я всегда на это надеялась.

– Мне там очень, очень нравилось! Там другая жизнь, но они все ужасно добрые, все до единого…

– Я знаю, ты постоянно писала про них. Кстати, ты отлично пишешь письма. Мы с отцом были в восторге!

– Как папа? – стиснув кулаки так, что костяшки побелели, спросила Элизабет.

– С ним все в порядке, разумеется. Разве я не сказала, что он купил яйца чаек? Он уже давным-давно ждет не дождется твоего возвращения.

Вайолет снова рассмеялась, и у Элизабет камень с души упал. Мама смеялась без злости: похоже, отец не вызывал у нее раздражения. Элизабет на радостях стиснула мамину руку:

– Как здорово вернуться домой!

* * *

Джордж уже три месяца разглядывал пятнадцатилетних девочек и думал, будет ли Элизабет похожа на юную мисс Эллисон, какой та была два года назад. Мисс Эллисон уже исполнилось семнадцать, она приходила в банк с отцом. А может, Элизабет похожа на маленьких принцесс? Хоть бы она не набралась ирландских привычек. Ирландцы такие ненадежные. Судя по тому, как безответственно они отнеслись к войне, в чем их сурово упрекал мистер Черчилль, и как развернулись на черном рынке, провозя контрабанду, они те еще хитрецы и жулики. Лучше бы Элизабет туда не уезжала!

Конечно, она часто писала, и друзья Вайолет действительно очень хорошо к ней относились. Невероятно щедрые люди, учитывая уровень их дохода и количество детей. Вот только все это уж слишком затянулось, у него украли возможность смотреть, как растет его ребенок. Теперь-то она уже взрослая девушка, со всеми женскими глупостями, будет болтать про звезд кино и косметику. И он никогда не сможет поговорить с ней, что-то ей показать, объяснить, как оно устроено. Она не придет к нему за советом и не будет думать, что он все знает, как это обычно бывает между дочерью и отцом.

Война у всех что-то украла. Его жену она тоже украла. Вайолет все равно, жив он или мертв. Она почти никогда с ним не спорит, но словно живет на какой-то другой планете. Как будто не замечая его присутствия. Вот что сделала война с такими, как Вайолет: лишила их нормальной семьи, забрала ощущение дома. Вайолет даже не готовила и не гордилась тем, что достала в магазинах, как другие женщины. В банке только и разговоров про карточки и дефицит, а еще шутили: если вы остановитесь на улице поболтать с другом, то люди тут же подумают, что это очередь, и начнут выстраиваться за вами.

А Вайолет едва обращала внимание на такие вещи. Она читала романы и иногда встречалась с друзьями с военного завода. Она сильно похудела – кожа да кости, подумал Джордж.

– Миссис Симпсон всегда говорила, что невозможно быть слишком худой или слишком богатой, – смеялась Вайолет, если он упоминал про ее худобу.

Даже ради возвращения Элизабет она ничего особенного готовить не собиралась. Если бы ему вчера не удалось выбраться с работы и выстоять очередь за яйцами чаек, пришлось бы, как обычно, есть омлет из яичного порошка или солонину из банки.

Он надеялся, что Элизабет не будет вести себя отстраненно или слишком много хихикать. Надеялся, что она будет рада его видеть, захочет с ним поговорить, будет спрашивать его мнение. Он хотел бы рассказать ей о войне по-настоящему, а не так, как ее видели ирландцы. Хотел показать ей карты мира и сделанные им схемы, где армии обозначены разными цветами. Она бы спрашивала его про тактику и стратегию, а он бы с задумчивым видом делился с ней своим обоснованным мнением.

Щелкнула калитка. Они пришли! Вайолет несла один чемодан, а высокая девушка с сияющими на солнце светлыми волосами – другой. Он смущенно кашлянул, открывая входную дверь. Его дочь оказалась высокой незнакомой блондинкой.

Тетушка Эйлин говорила, что после возвращения домой может показаться, будто Кларенс-Гарденс стал меньше, так со всеми случается. Когда ты маленький, то место кажется огромным. Элизабет тогда рассмеялась и сказала, что прекрасно помнит свой дом: сине-бежевый ковер, тумбочку в прихожей, гостиную с маленькими угловыми шкафчиками, где стояли всякие безделушки. В гостиной обычно сидела мама, писала письма или читала после обеда, а всей семьей там собирались только по особым случаям.

У Элизабет возникло странное чувство: сам дом меньше не стал, а лестница и расстояние от нее до входной двери определенно уменьшились. Раньше ей казалось, что прихожая довольно большая, а на самом деле там едва развернешься. Она небрежно повесила свое коричневое пальто на крючок и решила быстренько осмотреться.

Папа вошел на кухню раньше ее. Он суетился, брался за вещи, перебирал их, словно старуха, что совсем не похоже на отца. Он чувствовал себя неловко, как будто не дочь приехала, а гости пришли. Впрочем, в каком-то смысле она и правда была здесь гостьей.

– Так-так-так! – повторял он, потирая руки. – Так-так-так!

– Папа, я безумно рада вернуться домой, – сказала Элизабет.

– Господи! – счастливо улыбнулся он.

– Ты скучал по мне? В доме, наверное, было как-то пусто… то есть, я хотела сказать, одиноко и тихо. Тихо без меня.

Она запиналась, выбирая слова, знала, что не следовало говорить «пусто», но не понимала почему.

– Конечно же, я все время скучал по тебе! Когда ребенок растет в другой стране… это… очень странно… очень непривычно…

– Да… – Элизабет хотелось, чтобы отец перестал говорить штампами. – Я часто писала вам письма.

– Да-да, но это не одно и то же!

Он пытался быть с ней вежливым, пытался сказать, как сильно тосковал по ней, а прозвучало так, словно он выражал недовольство.

– Я ведь не виновата, что началась война! – засмеялась Элизабет.

– Нет, конечно нет! Ты замечательная девочка, ни разу ни на что не пожаловалась… и такие жизнерадостные письма присылала, – торопливо сказал он.

– Папа, ты мне ни одного письма не написал, а я так ждала.

– Да не умею я писать. В этом доме письмами занимается твоя мама.

Как так может быть, что он не умеет писать письма? – подумала Элизабет. Разве его не учили вместе со всеми остальными? Но вслух она ничего не сказала.

– Было так странно, когда ты уехала… – Отец с трудом подбирал слова. – Донельзя странно. А теперь ты вернулась, и это тоже странно.

Отец буквально озвучил мысли Элизабет, но лучше бы он подобрал какое-нибудь другое слово вместо «странно».

– Да уж, придется вам заново привыкать к моему присутствию! – пошутила она, надеясь заставить его улыбнуться столь взрослому замечанию, однако он, похоже, не заметил шутливых ноток в ее голосе.

Кажется, ему отчаянно хотелось ей угодить. Он махнул в сторону духовки с таким размахом, что обвел рукой всю кухню.

– У нас сегодня особое угощение… ужин в твою честь… – сказал он.

В маленькой прихожей Вайолет аккуратно перевешивала пальто дочери за петельку, которой Элизабет практически никогда не пользовалась с самой покупки пальто. О’Конноры не имели привычки вешать одежду на плечики или за петельку.

«Здесь все по-прежнему!» – удивлялась Элизабет. Она подумала, не купили ли родители новую плиту, поменьше, но нет, плита выглядела точно так же, как раньше. В окно виднелся изменившийся сад с остатками их семейного бомбоубежища… Мама как-то писала об этом… Элизабет прошла в гостиную. Там пахло холодом и затхлостью. Мамин письменный столик все еще стоял на своем месте, но, похоже, лежавшие на нем коробки никогда не убирали. В комнате чувствовалась сырость, и Элизабет слегка передернуло. Накидки и салфеточки на темно-красном диване и стульях выглядели скомканными. Казалось, что комнатой давно не пользуются.

– Может, выпьем здесь чая в честь твоего приезда? – предложил стоявший за спиной отец, которому до смерти хотелось сделать дочке приятное и который ужасно боялся, что ей что-нибудь не понравится.

Элизабет снова передернуло.

– Ох, папа, ради бога, нет! Давай вернемся на кухню, там и так роскошно.

– Да какое там роскошно… – начал отец.

– Когда ирландцы говорят «роскошно», на самом деле они имеют в виду «хорошо», – ответила Элизабет, выводя его обратно на кухню.

– А что они говорят, если и правда хотят сказать «роскошно»? – спросила появившаяся Вайолет.

– Думаю, тоже говорят «роскошно», – ответила Элизабет, и все засмеялись, и она почувствовала себя дома.

* * *

В Лондоне оказалось столько всего нового, столько всего, что нужно узнать и запомнить. Конечно, Вайолет писала про карточки на еду и баллы на одежду и про бесконечные очереди, но реальность выглядела столь неприглядной и убогой, что руки опускались. Шестнадцать баллов за это, два за то, а потом, когда разобрался с баллами и карточками и выстоял бесконечные очереди, выяснялось, что все равно ничего нет. «Ждем новые поставки, – говорили Элизабет и по привычке добавляли: – Ну вы же понимаете, война…»

– Помнишь Монику Харт? – спросила Вайолет. – Она с тобой вместе училась.

– Помню! – засмеялась Элизабет. – Мы с Эшлинг назвали ее именем котенка. Он теперь вырос в огромную черную кошку, и Ниам считает себя ее хозяйкой, но долгое время она была только для меня и Эшлинг…

Вайолет заметила мечтательную нотку в голосе дочери, когда та произносила все эти странные ирландские имена. Элизабет никогда не говорила, что скучает по О’Коннорам, и не намекала, что чувствует себя одиноко, но Вайолет понимала: после дома, полного домочадцев, куда еще и половина города забегает по всяким делам, возвращение в дом, где целыми днями стоит тишина, должно быть огромным шоком.

– Харты теперь живут неподалеку, – сообщила Вайолет. – Я иногда вижу, как Моника катается на велосипеде. Возможно, вы могли бы подружиться. Тебе пошло бы на пользу завести подругу.

– Да, – без всякого энтузиазма согласилась Элизабет.

– Тебе ведь скоро в школу. Моника учится в гимназии и может рассказать про нее, подсказать что-то…

– Как пожелаешь, – ответила Элизабет.

Ей не особо хотелось снова общаться с Моникой, которая уж слишком любила командовать и щипалась на уроках мисс Джеймс. Говорят, мисс Джеймс лежит в больнице, у нее нервный срыв из-за войны. Мама встретила кого-то, кто навещал ее, и узнала, что мисс Джеймс курила сигарету, плела корзинку и отказывалась разговаривать.

– Хорошо, – деловито произнесла Вайолет.

Элизабет уже пять дней пробыла дома. Ничем особенным не занималась, читала, писала бесконечное письмо в Ирландию и ни на что не жаловалась. Терпеливо стояла в очередях и, разобравшись с карточками и баллами, очень помогала с покупками. Но Вайолет хотела обеспечить ей более-менее нормальную жизнь, чтобы дочь не чувствовала себя гостьей в собственном доме.

Моника теперь перестала командовать направо и налево и не пыталась щипать Элизабет. Придя на чай, она вела себя учтиво и больше молчала. Пришлось Элизабет поддерживать разговор. Вайолет, решив, что все в порядке, надела шляпку и собралась уходить:

– Поболтайте вдвоем о старых временах, а мне надо встретить кое-кого с завода. Поедем прокатимся на машине.

– У работниц на военном заводе есть машина? – с любопытством спросила Моника.

– О, в наше время у работниц много что есть! – хохотнула Вайолет и скрылась за дверью.

– Твоя мама прямо как кинозвезда! – восхитилась Моника.

– Да, вроде того, – пожала плечами Элизабет и вдруг вспомнила, как однажды сказала Эшлинг, что ее маманя лучшая в мире, такая сильная, а Эшлинг тоже пожала плечами; наверное, люди не ценят собственных мам по-настоящему.

– А твоя мама какая? – спросила она у Моники.

– Нормальная, – невразумительно отозвалась та.

Элизабет вздохнула. Как же трудно поддерживать разговор! Тетушка Эйлин точно знала бы, что нужно сказать, а Эшлинг было бы все равно, она просто болтала бы о своем, счастливая и довольная, а Моника пусть сама решает, общаться или нет. Элизабет же не умела ни того ни другого.

– Ты марки собираешь? – в отчаянии ляпнула она.

– Нет, – покачала головой Моника.

– И я нет…

Почему-то это показалось столь забавным, что они обе расхохотались и чуть не лопнули от смеха.

Моника обожала ходить в кино, знала жизнь звезд в мельчайших подробностях, и ей не терпелось рассказать Элизабет обо всем, что та пропустила.

– Ну конечно, ты ведь уезжала так далеко, – снисходительно произнесла она, словно из-за пяти лет, проведенных в Ирландии, Элизабет и вправду упустила возможность быть причастной к жизни Голливуда.

Моника не теряла времени на Ширли Темпл, которая недавно впервые поцеловалась на экране, что вызвало немалую шумиху. Пусть взрослые охают и ахают над Ширли Темпл, а Моника предпочитала Дину Дурбин, Хеди Ламарр, Лану Тёрнер и Аву Гарднер, восхищалась Джуди Гарленд и Бетт Дэвис, хотя и не собиралась им подражать. Она знала все про их браки, романы и от кого какой ребенок родился.

Моника предложила Элизабет сделать прическу, как у Вероники Лейк, чтобы закрывала лицо, но ничего не вышло: копна светлых, почти белых волос выглядела странно и неряшливо.

Изучая фотографию Кларка Гейбла, Элизабет задумалась, каково было бы с ним целоваться. Будут ли усики щекотать нос, не захочется ли чихнуть?

– Думаю, целоваться с Гейблом то же самое, что целоваться с любым усатым мужчиной, – резонно заметила Моника.

– Да, пожалуй, – вяло согласилась Элизабет.

Она совершенно не разбиралась в кино, а теперь выяснилось, что еще и в теме поцелуев ничего не смыслит.

Единственное, в чем она имела превосходство, – это возвращение из страны с молочными реками и кисельными берегами, где можно есть вволю и никто не стоит в очередях.

– Расскажи еще раз, что они едят по воскресеньям! – умоляла Моника.

Элизабет описывала воскресный обед: суп и домашний содовый хлеб, потом вареная курица с белым соусом и вареный бекон, картофель в мундире, капуста, сваренная вместе с беконом и потому очень вкусная. А еще яблочный тарт со сливками. Иногда они пили красный лимонад, а иногда – молоко. Моника зачарованно слушала, глотая слюнки, представляя себе подобное изобилие.

– А чай! Расскажи про их чай!

Порой Элизабет предпочла бы поменьше говорить о еде, потому что такие разговоры только напоминали о том, чего они лишены в Англии. Она рассказала о яблочном пироге, который испекла Пегги, и о том, что он похож на обычный хлеб, но с кусочками яблок и сахара внутри теста, и о кровяной колбасе, которую клали на хлеб.

– У О’Конноров наверняка хорошие связи! – с завистью воскликнула Моника.

– Нет у них никаких связей… Просто там не было войны.

– Как это не было? Война везде была! Разве тот же Эннискиллен не в Ирландии?

– Да, но в другой части Ирландии. Война шла на севере, а не там, где я жила. Поэтому меня туда и отправили.

– Ты много всякого классного упустила из-за того, что туда уехала. – Моника сменила тему. – Здесь ты могла бы увидеть самых разных известных людей… Они постоянно ездили в разные места, чтобы поддержать боевой дух. Я даже один раз поговорила с Сарой Черчилль. Ты ведь знаешь Сару Черчилль? Она известная актриса. У нее шикарные рыжие волосы!

У Элизабет кольнуло сердце, когда она подумала, как загорелись бы глаза Эшлинг, если бы кто-нибудь при ней назвал рыжие волосы шикарными. Эх, как было бы здорово, если бы можно было легко передать на бумаге то, что чувствуешь! Письма Элизабет к Эшлинг казались такими скучными, а письма Эшлинг звучали легкомысленно и беззаботно. Если бы не тетушка Эйлин, то Элизабет подумала бы, что в Килгаррете про нее все забыли.

* * *

Вайолет пришла в голову мысль послать О’Коннорам какой-нибудь подарок в благодарность за все, что они сделали для Элизабет, и она решила обсудить идею с Джорджем.

– Ты ведь сама сказала, что они и не заметят еще одного едока за столом, – проворчал тот. – В любом случае, где нам сейчас взять какой-нибудь приличный, по-твоему мнению, подарок?

Вайолет задумалась.

– Ты же знаешь, они ей ни в чем не отказывали. Велосипед купили, а когда она уезжала, то велели его продать и деньги оставить себе, ведь это ее собственный велосипед. Они и одежду ей покупали, нижнее белье и все остальное.

– Я думал, мы отправляли деньги на одежду.

– Конечно, но недостаточно! Эйлин всегда писала, что купила на присланные деньги новое зимнее пальто, но Элизабет рассказывает, что получала все то же самое, что и дети О’Конноров. Шон давал им всем деньги на кино и прочие карманные расходы. Я немного переживаю, что мы могли отнестись к затратам слишком беспечно.

– Разве ты не написала им письмо с благодарностями? – недовольно спросил Джордж.

– Написала-то написала… но ведь они столько сил вложили в Элизабет. Она такая взрослая стала, а ни капельки не изменилась. Я говорила тебе, что она будет учиться в одном классе с шестнадцатилетними? В учебе она далеко опережает наши ожидания.

– Она много читала, – согласился довольный Джордж. – Вчера она мне рассказывала, что ночью они с Эшлинг читали Уилки Коллинза вслух по очереди, потому что фонарик был один на двоих. – Он рассмеялся, представив себе эту сцену.

Вайолет тоже улыбнулась:

– Я не думаю, что Элизабет чувствует себя одиноко, но было бы хорошо поддерживать отношения с О’Коннорами. Проблема в том, что здесь мы ничего не можем для них купить, а они могут. Интересно, понимают ли они это?

– Ну так напиши им еще раз и скажи, что, когда отменят карточки, мы отправим им подарок в знак благодарности.

– Нужно будет как-то очень тактично подобрать слова… – задумчиво пробормотала Вайолет. – Эйлин ведь невероятно гордая и упрямая. Не желает ни от кого зависеть, поэтому с ней нужно обращаться осторожно, чтобы не обидеть.

– Элизабет к ней сильно привязана. А вот о ее муже почти ничего не говорит, – заметил Джордж.

– Скорее всего, он постоянно занят и мало появляется дома. Он всегда много работал. Довольно неотесан, но умеет добиться своего.

– В отличие от некоторых, надо полагать…

Вайолет посмотрела на мужа:

– Джордж, дорогой, я вовсе не собиралась сравнивать тебя с ним. Ты тоже можешь добиться всего, чего хочешь… и того, чего мы хотим. Честное слово, я не это имела в виду. Ты же знаешь…

Удивленный и довольный, Джордж невнятно промычал что-то и ушел. Вайолет решила, что посоветуется с мистером Элтоном. Гарри всегда точно знал, что следует делать, у него чутье на такие вещи.

* * *

Когда они встретились в субботу, чтобы выпить по бокалу вина у реки, Гарри действительно ободрил Вайолет своими рассуждениями.

– Давай посмотрим на это как на серьезную государственную проблему! – засмеялся он.

Гарри был в восторге от поражения Уинстона Черчилля на выборах месяц назад. Победившие лейбористы заявили, что построят пять миллионов домов. Именно такие люди и должны быть у власти! Гарри, как всегда, смотрел на все жизнерадостно.

– Пожалеть Черчилля? Вот еще! Нам нужен был этот старый хрыч, чтобы напугать немцев, а теперь нам нужны дома и рабочие места.

Он всегда внимательно выслушивал Вайолет и, что бы она ни говорила, считал ее слова достойными обсуждения. Гарри Элтон никогда не ворчал. Наверное, он и ворчать-то не умел.

* * *

Классы мало напоминали монастырскую школу: школьные доски гораздо больше размером и лучше качеством, на стенах висели хорошие карты, зато нигде ни статуй, ни картин со сценами из Священного Писания, ни маленьких алтарей Святейшего Сердца и Цветочка Иисуса[19], за которыми ухаживала бы назначенная на неделю ученица.

Элизабет казалось странным, что уроки не начинаются с молитвы. Она по привычке вставала перед началом урока, а потом быстро садилась со смущенным видом.

– Они что, правда молились перед каждым уроком? – не могла поверить Моника.

– Ну да, просто короткая молитва.

– Даже перед математикой и историей?

– Конечно. Всего лишь краткая «Аве Мария» с намерением.

– С каким именно намерением? – Моника сгорала от любопытства.

– О выздоровлении больной монахини, например, или о счастливой смерти, или об обращении Китая в христианство… – Элизабет чувствовала полную беспомощность, пытаясь объяснить порядки в монастыре.

В длинных школьных коридорах, выкрашенных в грязно-бежевый цвет, пахло мелом и дезинфекцией, и они сильно отличались от наполненных ароматами благовоний коридоров вокруг капеллы в монастыре, куда Элизабет с Эшлинг заходили почти каждый день и молились, чтобы сегодня сестра не спросила про сочинение по истории или чтобы они знали ответ, если придет епископ и задаст вопрос из катехизиса.

– А кто из вас лучше учился, ты или Эшлинг? – как-то спросила Моника по дороге из школы.

Ей до смерти хотелось получить разрешение на поездку в Вест-Энд, чтобы поглазеть на толпы и на королевскую семью, посещающую Королевское варьете, представление в котором состоится впервые за последние семь лет. Мама Моники сказала, что отпустит ее, только если она будет лучше учиться, поэтому Моника всерьез озаботилась успеваемостью.

– Эшлинг гораздо способнее, но она… даже не знаю… монахини говорили, что она ленивая или безответственная. Я думаю, ей просто слишком скучно учиться, жаль тратить время на уроки, есть ведь куда более веселые вещи…

– А оценки она получала более высокие, чем ты? – Монику дико раздражали успехи Элизабет в школе.

Годы, проведенные в чужой стране, не ухудшили успеваемость Элизабет, а, наоборот, позволили ей вырваться далеко вперед. Терпеливая работа сестры Катерины на уроках математики не прошла даром, а результаты еженедельных контрольных по географии и грамматике были одними из лучших в классе. История и французский немного хромали, но, похоже, Элизабет считала, что если есть домашняя работа, то ее нужно сделать, а если задали выучить стих, то просто берешь и учишь…

– Если бы Эшлинг захотела, то стала бы первой по всем предметам. Иногда мы с ней договаривались, что если она сделает все уроки, то я организую нам полуночный пир. Только я могла это сделать, поскольку тетушка Эйлин не возражала, когда я приходила на кухню за едой, а Эшлинг всегда подозревала в шалостях.

Угрюмая Моника шла по улице, пиная кучки опавших листьев в канаву.

– Интересно, как мама определит, что я лучше учусь. Я и так уже знаю больше, чем она. Как же она поймет, что я стараюсь…

– А ты попробуй показать ей, что усердно работаешь. Пусть она увидит, что ты чаще сидишь над учебниками, а не с журналами и ежегодниками про кино. Тогда она поймет, что ты стараешься.

– Какая же ты хитрая, Элизабет Уайт! – расхохоталась Моника. – Я всегда думала, что ты хороша в учебе, а ты только притворяешься…

Элизабет не расстроилась:

– Нет, я и правда усердно учусь, чем тут еще заниматься… В Килгаррете я старалась, так как не хотела подвести тетушку Эйлин. А вот Эшлинг – да, постоянно притворялась, что учится, и ей все сходило с рук… На самом деле она любит посмеяться.

– Что ж тут плохого? Многие любят посмеяться, – уныло заметила Моника.

Элизабет внезапно вспомнила маму, как она откидывает голову, когда смеется, и какой молоденькой и счастливой выглядит в такие моменты. В последнее время она стала чаще смеяться. А Эшлинг совершенно не ценит все то, что делает тетушка Эйлин, ни капельки не ценит. Забавно, что часто люди получают не ту маму. Или не ту дочку…

* * *

В декабре объявили хорошие новости: содержание говядины в сосисках увеличат с тридцати семи до сорока процентов.

– Как-то маловато, – заметила Элизабет во время традиционной субботней прогулки с отцом.

– Попробовала бы ты сосиски в самый разгар мер экономии! – отозвался отец, обожавший рассказывать дочери про то, чего она не знала.

По субботам они гуляли вдвоем по городу, и Джордж показывал места попадания бомб, подлежащие сносу здания и улицы, пострадавшие от бомбежек. Целый перечень скорби, горя и потерь. Истории о старом Чарли, о мистере таком-то и мистере сяком-то. Никаких воспоминаний о смешном, ничего забавного не случалось. Ничего героического не происходило тоже в отличие от воспоминаний дядюшки Шона, в которых мужчины были могучими, а парни – храбрыми. Никаких рассказов про доброту, как люди помогали друг другу, о чем всегда вспоминала тетушка Эйлин… Отец всегда говорил только про поражение, упущенные возможности и неверно понятые благие поступки.

– Должно быть, ужасные были времена, папаня, – сказала Элизабет, когда они возвращались домой.

На улице стемнело, и хотелось выпить чашку горячего бульона на теплой кухне. Мама, наверное, тоже вернулась. По субботам она встречалась с друзьями с военного завода, а они с папой уходили гулять. Или с папаней. Иногда Элизабет называла его «папаня», как дети О’Конноров звали дядюшку Шона, и, похоже, отцу понравилось. О’Конноры визжали от смеха, когда Элизабет говорила «мама» и «папа», и передразнивали «Мапа! Пама!», словно находили такую форму обращения чудно́й.

Однако Элизабет никогда бы не смогла назвать Вайолет маманей или мамашей. Так можно обращаться к пухлым женщинам постарше. Вайолет можно называть только «мама», и никак иначе.

– Может, мама уже дома, – произнесла Элизабет, пытаясь развеселить отца, который потемнел лицом, рассказывая очередную мрачную историю.

– Нет, мамы не будет. Она пошла на вечер встречи для всех работников военного завода… ну или что-то в этом роде. В отеле. Сказала, что не будет тратить время на возвращение домой, пойдет прямо туда.

– Понятно, – произнесла Элизабет.

Она не особо возражала, так как собиралась почитать книжку, а когда по радио будут передавать «Театр субботним вечером», сделать тосты с сардинами и какао. Утром мама постирала белье, оно все еще сушится возле камина, и они с отцом тоже посидят у камина, чтобы согреться.

– Можем в шашки поиграть, – предложил отец.

Шашки наводили на Элизабет скуку. Лучше бы отец в шахматы играть научился! Вот только он говорил, что шахматы и бридж для умников, и она никак не могла его убедить, что ей понадобилось всего полчаса, чтобы понять фигуры и их ходы, а там уже до конца жизни не забудешь. Элизабет играла с Эшлинг, но той не хватало терпения, чтобы продумывать стратегию и планы, а потому она просто безжалостно разменивала фигуры, пока у них обеих на доске почти ничего не оставалось. Иногда Элизабет играла с Доналом – по доброте душевной, поскольку играл он очень плохо. Все время ставил себя в невыгодное положение, сам того не замечая. И все же она играла с ним, чтобы доставить ему удовольствие. А теперь она играла с отцом в шашки, чтобы доставить удовольствие отцу. Наверное, увидев Элизабет за игрой в шашки с отцом, тетушка Эйлин потрепала бы ее по голове и сказала, что она замечательная девочка.

Сегодняшняя радиопьеса оказалась на историческую тему, и отец заявил, что терпеть не может эту притворную манеру поведения и архаизмы, поэтому, когда они съели сардины, он достал шашки.

– Будем играть черными по очереди? – озабоченно спросил он.

– Папа, а ты не возражаешь, что мама уходит на вечеринки с мистером Элтоном и остальными людьми с завода?

– А почему я должен возражать? – удивился отец. – Против чего здесь возражать? Она же не на свидания ходит с мистером Элтоном… Они все собираются на встречу.

– Я знаю, папа, но маме только это и нравится. Разве ты не хотел бы, чтобы она оставалась дома и проводила время с нами?

– Господи, Элизабет, что ты такое говоришь? Конечно, маме нравится быть дома с нами, она всего лишь пошла сегодня на вечеринку. Всего одна вечеринка, а ты говоришь, что ее вечно не бывает дома.

Элизабет опустила взгляд. Она чувствовала, что зашла слишком далеко, но отступать теперь тоже ни к чему хорошему не приведет. Отец будет спрашивать, что она имела в виду, и будет снова и снова повторять утешительные избитые фразы, как будто повторение сделает их правдой.

– Мама, как и все остальные, имеет право отдохнуть. Она очень усердно работала во время войны. Разумеется, ей нравится встречаться с друзьями и вспоминать былые времена…

Элизабет стиснула зубы:

– Папа, ты знаешь, что я имею в виду. Ты не мог не заметить, что мама мыслями наполовину не здесь. На самом деле она не думает о нас с тобой. Нет, папа, так оно и есть. Мы с тобой ужасно скучные. Маме с нами тоскливо, мы не смеемся и не шутим. Я все время читаю книжки, а ты – газеты. Когда она с нами разговаривает, я отвечаю: «Что ты сказала?» – а ты: «Что?» Нам нужно… ну… не знаю, как-то поживее быть.

Элизабет замолчала, и отец тоже молчал, а его лицо слегка подергивалось, словно он собирался заговорить, но боялся расплакаться.

Господи, только бы он не заплакал! Пожалуйста, Господь всемилостивый, лишь бы я не заставила его плакать!

– Гм… ну… хм… – мялся отец.

«Боже, пожалуйста, я больше никогда не заговорю об этом! – взмолилась Элизабет. Мне безумно жаль, Господи!» Она представила себе статую Святейшего Сердца в Килгаррете. Эшлинг частенько закрывала перед ней глаза и просила: «Пожалуйста, всемилостивое Святейшее Сердце, я дам тебе что угодно, лишь бы сегодня в школе не было контрольной!»

– Ты права, я ужасно скучный человек. Всю жизнь таким был. Но твоя мама всегда это знала. Я не обманывал ее. Она хочет надежности и безопасную гавань, а еще хочет смеяться и… того, что ты называешь оживленностью. Так что каждый человек такой, какой есть… Некоторые усердно работают, обеспечивают семью, и с ними надежно, а кто-то создает оживление и веселит. Мир так устроен. Ты понимаешь?

– Да, папа, – прошептала Элизабет, – я понимаю.

– Тут не за что извиняться, – продолжал отец, не заметив, что она не просила извинения. – Ты права во всем, что сказала. Нужно быть честным. Ты очень хорошая девочка, Элизабет. Для нас с матерью ты большая радость. Мы часто говорим, как нам повезло, что у нас такая ответственная дочь. Не думай, что мы тебя недооцениваем.

В его голосе проскользнул намек на шмыганье носом, и Элизабет решила, что пора перевести разговор на другую тему.

– Да ну, не такая уж я замечательная, – сказала она. – Давай в этот раз я сыграю черными.

* * *

На Рождество все члены семьи О’Коннор прислали Элизабет подарки, а еще в посылке лежал берет, связанный Пегги, религиозные картинки от четырех сестер-монахинь, календарь от сестры Катерины и полдюжины открыток от других жителей города.

Элизабет с изумлением разворачивала каждый подарок:

– Мама, посмотри, это от Имона! Представляешь, Имон подписал открытку и подарил две заколки с бабочками! Смотри, какие красивые заколки, с ума сойти просто! Как ты думаешь, он сам их купил или попросил миссис Макаллистер? Нет, он бы такого не сделал. Наверное, тетушка Эйлин купила их.

Вайолет сидела за столом, помогая дочери открывать пакеты, развязывать бечевку и складывать оберточную бумагу.

– Какие безвкусные заколки… но очень мило с его стороны. Имон, это тот хрупкий мальчик, который болеет?

– Нет, болеет Донал, а Имон – старший сын… ну… то есть теперь он старший… Я тебе говорила, ему почти семнадцать, и он будет работать в лавке с дядюшкой Шоном…

Каждая открытка была подписана, а Эшлинг приложила письмо на шести страницах, которое Элизабет сунула в карман, чтобы прочитать позже.

– Как будто сплошь картинки из Библии! – воскликнула Вайолет, перебирая открытки.

– Понимаешь, там именно такое Рождество… вертепы, фигурки Святого семейства… там такое повсюду.

Иногда в сердце Элизабет шевелилось чувство вины за столь легкую потерю веры после возвращения в Англию. Она попыталась найти католическую церковь поблизости, сходила туда, но в ней было холодно, сыро и очень неуютно. Впрочем, она была уверена, что Господь – и класс Эшлинг в школе – поймет ее и сочтет такой проступок временной оплошностью. Позже Элизабет обязательно вернется к вере!

– А это что? – (Из пачки выпала открытка с детскими каракулями.) – О, это от Ниам! Ей шесть лет, она такая миленькая! Мама, а после меня ты не могла иметь детей или просто не хотела? Или не получалось?

– Что за вопросы ты задаешь, девочка моя… Ну… были осложнения, и поэтому у тебя не могло быть сестры.

– Но ты ведь не перестала спать в одной постели с отцом? Я имею в виду, вы все еще… э-э-э… – Элизабет нерешительно замолчала.

Вайолет оторопела:

– Эйлин писала мне, что… гм… объяснила все… как оно в жизни устроено, вам с Эшлинг одновременно… И по ее мнению, ты поняла суть. Однако теперь я не уверена…

– Чего же я не понимаю? – Элизабет охватило любопытство.

– Я не против откровенности, но есть вещи, про которые не спрашивают. О них не принято говорить. Это личное и касается только двоих. Эйлин ведь тебе не рассказывала, чем она занимается.

– Тетушка Эйлин совсем другое дело! – ляпнула Элизабет. – Я имею в виду, все знают, что они с дядюшкой Шоном все равно любят друг друга. Несмотря на все, что они могут наговорить, они явно сильно привязаны друг к другу… – Она заметила выражение лица матери и осеклась; Вайолет промолчала. – Мама, что я такого сказала? – до слез расстроилась Элизабет.

– Ничего такого. – Вайолет встала. – Ничего особенного ты не сказала. Кстати, в Килгаррете хоть знают, что, вообще-то, у нас была война и мы не можем посылать им подарки… – Ее голос дрогнул.

– Конечно знают! – ответила Элизабет.

Пять недель назад она уже отправила письмо тетушке Эйлин, вложила в него кучу подписанных рождественских открыток и четыре фунта на покупку подарков у миссис Макаллистер.

– Тогда ладно, – деловито произнесла Вайолет.

– Мама, я вовсе не…

– Милая, собери здесь все и положи на место, хорошо? – Вайолет вышла из комнаты с видом актрисы, которую жестоко обидели, но она не хочет этого показать.

Дорогая Элизабет,

я должна бы написать тебе пожелания счастливого Рождества, а мне еще никогда в жизни не было так тошно. Маманя говорит, что мне нужно рассказать тебе все наши новости, но, честно говоря, и рассказывать-то не о чем. Здесь невероятно скучно, а я жутко выгляжу, просто уродина, и ничего тут не поделаешь, а все остальные ходят злые как собаки. Сестра Катерина вообще дьявол во плоти. Я знаю, ты не любишь, когда я говорю про нее плохо, она очень хорошо к тебе относилась, потому что ты понимала всякие заумные штуки, про поезда, приходящие на станцию и платформу длиной в полмили… Но вот честно, она меня достала, и у нее на меня точно зуб.

Она пришла в лавку. В лавку! Монахиня пришла аж из монастыря, чтобы поговорить с маманей на работе. И сказала мамане и папане, что меня отчислят, так как я отвлекаю остальных и плохо на них влияю. И мне дают последний шанс.

Что за несправедливость! Кое-кто другой отвлекает класс на ее уроках куда больше, чем я. Просто она меня давно терпеть не может, а еще я слишком заметная из-за цвета волос. Если бы только ты была здесь… Тебе удавалось заставить их не воспринимать все так серьезно. Она сказала, что в качестве одолжения мне дадут последний шанс и оставят на следующий семестр в школе, но будут пристально за мной наблюдать. Куда еще пристальнее? С меня и так глаз не спускают!

Если бы только ты могла приехать на Рождество и развеселить нас. Когда ты жила с нами, мы столько не ругались. А может быть, мы продолжали бы ругаться, даже если бы ты вернулась. Хотя я так не думаю. Когда эта злюка-сестра Катерина ушла, маманя сказала, что у тебя правильное отношение к работе, ты просто берешь и прилежно делаешь то, что велено. Я так не могу. Хотела бы я быть прилежной, но какой в этом смысл? Все равно толку не будет.

Морин встречается с этим дурачком Бренданом Дейли, ты его помнишь. Они живут на той ферме, где огромный разваливающийся амбар, мимо которого мы проезжали на велосипедах по дороге в школу, если ехать вдоль реки. Мы еще говорили, что там от фермы один амбар и остался. Короче, он работал в какой-то продовольственной конторе в Дублине, познакомился с Морин на танцах, а теперь они встречаются. Представляешь, уехать в Дублин, зажить самостоятельной жизнью и встретить кого-то из Килгаррета! Мы с Джоанни решили, что когда уедем отсюда, то всех будем первым делом спрашивать: «Ты, случайно, не из Килгаррета?» Тогда точно не влюбимся в кого-нибудь из местных.

Морин стала такая глупая, все время хихикает и называет его «мой Брендан». Если бы ты ее слышала, померла бы со смеху! Папаня спросил ее, получит ли она колечко на Рождество, а она разозлилась, заявила, что ей уже двадцать один год и она может делать что вздумается. Папаня сказал, что всего лишь задал вопрос из вежливости, а Морин ушла, заливаясь слезами, и маманя велела папане быть с ней полегче, так как Морин, очевидно, надеется получить колечко, но не осмеливается говорить нам на случай, если ее надежды не оправдаются.

Ты только представь, что выходишь замуж за Брендана Дейли с его противными торчащими зубами! И спишь с ним в одной постели, и на всю жизнь к нему привязана.

Джоанни над ними потешается и постоянно называет Брендана моим зятем, а когда мы едем в школу, спрашивает, будем ли проезжать мимо амбара нашей родни. Знаешь, Джоанни теперь такая прикольная, она бы тебе понравилась больше, чем в прошлом семестре, с ней веселее стало.

Так забавно читать в твоих письмах про Монику, я всегда думаю про кошку. Никогда не слышала ни про какую другую Монику. Когда ты написала, что ходила на «Короткую встречу»[20] с Моникой, я на мгновение подумала, что ты взяла с собой кошку в кинотеатр! Я тоже посмотрела этот фильм, у нас его привозили на три вечера пару недель назад. Все, кроме меня, рыдали. А я подумала, что они дураки, раз не уехали вместе. Я имею в виду, что в Англии они могли бы так поступить, можно ведь развестись и все такое, религия не запрещает. Зачем же им было оставаться с ужасными мужьями/женами? Разве что ради сценария.

Я так мамане и сказала, а она заявила, что мне еще нужно многое узнать про верность, и про компромиссы, и про умение держать данное слово. Что бы я ни сказала и ни сделала, во всем получается, что мне еще учиться и учиться!

Я вся покрылась жуткими прыщами, на лбу и на подбородке. Джоанни говорит, их почти не видно, но, когда я спросила Имона, он ответил, что они как маяки: если кто-то потерялся, то по красным отсветам на моем лице сумеет найти дорогу домой.

Может, у тебя есть хотя бы одна хорошая новость, которая бы меня порадовала? Например, что ты приезжаешь погостить или вовсе к нам жить переедешь. Ну или что мне делать с этой полоумной сестрой Катериной, чтобы она от меня отвязалась?

Счастливого Рождества тебе и твоим родным. Мы просто в шоке от той фотографии, где ты с мамой. Маманя поставила ее на туалетный столик в спальне. Твоя мама выглядит как королева красоты. Как вы с ней нынче уживаетесь? Наверное, очень странно вернуться домой, а там совсем другая, новая мама.

Люблю, целую, обнимаю,

твоя ужасно несчастная Эшлинг

Прямо перед Рождеством мама свалилась с гриппом. Приходил врач, сказал, что ей нужно лучше есть, а то у нее только кожа да кости остались. Элизабет с отцом попытались описать, чем мама обычно питается каждый день: ни хлеба, ни картошки, ни пудингов она не ела, а только клевала то одно, то другое. И выглядела жутко бледной и безучастной.

– Простите, что доставляю вам столько хлопот, – повторяла она.

Элизабет с отцом по-своему готовились к Рождеству: делали бумажные украшения и красивые карточки с именами для праздничного стола, собирали зеленые веточки остролиста и плюща, читали новые рецепты зимних пуншей. А теперь мама заболела, и все труды насмарку. Она отказалась от предложения поставить ее кровать в гостиной – в единственной комнате, где горел камин.

– Ни за что на свете! – слабым голосом заявила она. – В гостиную ставят кровати только инвалидов и стариков! Я останусь здесь, пока не поправлюсь.

Элизабет предложила прочистить дымоход в спальне и зажечь камин, но мама и слышать ничего не хотела. Лежа в постели в варежках и с двумя бутылками горячей воды, с разметавшимися по подушке тонкими волосами, она ни на что не жаловалась и утверждала, что чувствует себя нормально.

Отец понятия не имел, как совладать с происходящим. В спальне он стоял рядом, заламывая руки, и спрашивал: «Вайолет, что мы можем для тебя сделать?» – таким тихим голосом, словно жена была при смерти, и это, разумеется, выводило ее из себя. Внизу он бессвязно ругал все подряд: от нынешних модных диет до военного дефицита и маминых встреч с друзьями с военного завода, которые довели ее до простуды.

Мама Моники научила Элизабет варить бульоны и горячие напитки, а также делать холодные компрессы так, чтобы не утопить пациента и не залить всю постель водой. Накануне Рождества доктор заверил их, что опасности воспаления легких нет, просто понадобится постепенное восстановление сил, чтобы мама снова стала прежней. Чрезвычайно обрадованная таким известием, Элизабет потеряла терпение с отцом, продолжавшим ворчать и бурчать про всезнаек-врачей, которые на самом деле ни черта не знают.

– Папа, ты когда-нибудь хоть что-то хорошее в жизни видишь? Как насчет света в конце тоннеля? – не выдержала она.

– Нет, не вижу.

– Да как так вообще можно жить!

– Согласно моему опыту свет в конце тоннеля обычно гаснет…

Элизабет варила бульон из говядины и вспоминала прошлое Рождество. Как она шагала в морозной темноте раннего утра к мессе, кричала поздравления знакомым и предвкушала наступающий день. Крошка Ниам упала и разодрала коленку. Все забегали вокруг нее, вытирали кровь чистыми платками, отнесли ее под фонарь, чтобы осмотреть рану, а Ниам орала как резаная больше от испуга, чем от боли.

– Ниам, ради всего святого, хватит реветь! – рявкнула Эшлинг. – Нога у тебя не отвалится. Не порть Рождество.

– Невозможно испортить Рождество, – ответил ей Донал.

Эйлин взяла на руки тяжеленную пятилетнюю дочь.

– Шон, перевяжи ей коленку! – деловито скомандовала она. – Бедняжка Ниам получила рану. Но Донал прав, это не испортит Рождество, ничто не может испортить Рождество!

В исхудавшей маминой руке суповая ложка казалась большой и тяжелой.

– Милая, мне так жаль, что я испортила вам Рождество, – сказала мама Элизабет, сидевшей на страже и следившей, чтобы та выпила весь бульон.

– Невозможно испортить Рождество, – эхом откликнулась Элизабет.

Вайолет посмотрела на дочь. В ее лице не было и намека на иронию. На первом этаже Джордж шумно пыхтел, раздувая огонь в сырых дровах, которые никак не хотели гореть.

По бледным щекам Вайолет покатились слезы.

– Какой кошмар! – зарыдала она. – Все должно было быть совсем по-другому! А получилось черт-те что…

– Мама, все будет хорошо! – Элизабет растерялась, увидев, как сотрясаются мамины плечи, и ногой прикрыла дверь спальни, чтобы отец не услышал, а то если прибежит, то еще хуже будет.

– Нет, все вышло очень плохо. Ни в чем нет никакого смысла. Мне безумно жаль, но я не знаю, что еще я могла бы сделать… Я старалась изо всех сил, но я просто плохая хозяйка… Ненавижу вылизывать дом и готовить неизвестно для кого…

– Как же неизвестно, мама, для нас ведь! – воскликнула Элизабет. – И мы тебе невероятно благодарны, а когда ты поправишься, то будем помогать тебе еще больше. Я говорила папе, что нам следует больше тебе помогать…

Вайолет смотрела на нее глазами, полными слез:

– Ты все еще не понимаешь, ты никогда не поймешь… Боже, какой невыносимый кошмар!..

Мама отвернулась, и Элизабет решила, что не стоит заставлять ее допивать бульон. Она посидела еще немного, но мама больше ничего не сказала. Ее дыхание выровнялось, и она уснула. Или притворилась, что спит. Элизабет тихонько вышла из спальни.

Отец, похожий на огромного нетерпеливого пса, стоял на коленях возле камина и тщетно махал газетой в надежде раздуть пламя.

– Как она? – прошептал он.

– Хорошо, – запнулась Элизабет. – Уснула.

Она пошла на кухню, где уже был накрыт стол для праздничного ужина. На именных карточках нарисованные снегири держали в клювиках вырезанный из бумаги остролист, три самодельные фигурки Санта-Клауса поддерживали свернутые салфетки, по столу разложены зеленые веточки и плющ. Элизабет села и уставилась на тарелку с консервированной солониной и тремя кусочками курицы, за которой она четыре часа отстояла в очереди.

Готовя рождественский обед, она чувствовала себя на все пятьдесят.

Дорогая Эшлинг,

я собиралась написать, но у меня все так запутанно и ужасно, что только про свои проблемы и думаю. Сначала про тебя… помнишь, как тебе спускали все с рук, когда ты притворялась, что занимаешься делом? Если раньше получалось, то почему бы не попробовать снова? Или, может, стоит поговорить с сестрой Катериной и заключить мир? Ну или сделать то, что они хотят, и на пару семестров забыть про все, кроме учебы? Тогда ты станешь первой в классе, все будут в восторге и оставят тебя в покое.

Боюсь, первый вариант не сработает. Может, мы теперь слишком взрослые, чтобы нам хоть что-то спускали с рук, а может, монахини переживают за результаты экзаменов. На твоем месте я бы договорилась со старушкой Катериной. Честное слово, она хорошая, хотя ты никогда в это не верила. Она гораздо старше других монахинь и очень одинока. Она живет ради учеников и была бы счастлива, если бы ты поговорила с ней начистоту. Правда, я не думаю, что ты захочешь. Тогда остается только последний вариант: выложиться до предела, как говорят. Посмотри на это как на состязание: ты им покажешь, ты им докажешь, как они в тебе ошибаются! Я действительно думаю, что ты способна переплюнуть весь класс. Моника (не кошка!) спрашивала про тебя, и я сказала ей, что ты способнее всех в нашей лондонской школе, а она не верит, считает, что я такая умная. А я не умная, я просто затыкаю уши и зубрю.

Пожалуйста, держи меня в курсе развития событий. Было бы так здорово, если бы ты писала каждый день. Хотела бы я писать каждый день… Иногда прошлое кажется таким далеким, но, когда я читала про Морин и Брендана Дейли (конечно, я помню его, он такой противный), все снова всплывает в памяти. Морин уже помолвлена? Они и правда теперь ваши родственники? Пожалуй, нам следует быть предельно вежливыми и не говорить про них ничего плохого, а то вдруг Морин выйдет замуж в их семью. Не могу поверить, что он ей нравится! Морин могла бы заполучить любого парня!

Я все болтаю про Морин, чтобы отложить следующую часть.

Дома просто тихий ужас. На Рождество мама слегла и не вставала с постели десять дней. У нее был бронхит и грипп, она совсем ослабела и походила на призрака. И все время о чем-то переживала. Мне кажется, она собирается от нас уйти. Только, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, не говори тетушке Эйлин! Может, я ошибаюсь, и она просто очень сильно болела. Но она постоянно извинялась за то, что все получилось не так, как следовало, как будто чему-то пришел конец.

Я думаю, что отец тоже все знает, но не признается. Когда я предлагаю что-нибудь сделать вместе, что-нибудь веселое, чтобы порадовать маму, он спрашивает: какой в этом смысл? Ты не представляешь, какой кошмар здесь творится. Они ходят по дому и извиняются, если оказались в одной комнате. Нет, не смейся, так оно и есть на самом деле. В Килгаррете подобное и вообразить невозможно, там все всегда бегают из комнаты в комнату, но здесь нас всего трое, и я сижу с книжкой и делаю вид, что не обращаю на них внимания.

Ты не могла бы помолиться, чтобы все разрешилось благополучно? Ты, наверное, уже поняла, что я как бы отказалась от католической веры. Не знаю, действительно ли я когда-нибудь считалась католичкой, ведь ты запрещала мне ходить на исповедь и причастие, но теперь и того не осталось. Пожалуйста, помолись, чтобы мама не ушла к мистеру Элтону, и попроси всех в школе помолиться с намерением. Я знаю, ты никому не скажешь. Мистер Элтон невероятно милый, именно он снял ту дурацкую фотку, подарок для вас. Он вечно смеется и шутит. А теперь, когда мама чувствует себя лучше, она часто с ним видится, и я боюсь, что они собираются быть вместе. Порой, приходя из школы, я вижу на столе записку от мамы о том, что она может вернуться поздно. А мне страшно, что когда-нибудь там будет написано еще что-нибудь.

Возможно, я ошибаюсь. Помнишь, как мы все думали, что Имон утонул в реке, а он просто пошел домой другой дорогой? Вот примерно такой у меня страх.

Твоя Элизабет

Гарри сказал, что из вранья ничего хорошего не выйдет. И нет ничего плохого в том, чтобы влюбиться, и теперь Вайолет пора перестать их обманывать и все им рассказать. Она должна прямо и честно признаться Джорджу и объяснить все Элизабет. Объяснить, что нет причин для обид и обвинений.

Ах, если бы все было так просто! Жена Гарри, давно исчезнувшая из поля зрения, жила где-то на западе Англии с новым мужем и не представляла проблем. Детей у Гарри нет. Он только обрадуется, если Элизабет захочет с ними жить. Он собирался открыть новый бизнес, и на втором этаже над помещением будет их квартира, где вполне хватит места для девочки.

Вайолет решила признаться за день до шестнадцатого дня рождения Элизабет и знала, что муж и дочь это предчувствовали. Майское солнце ярким пятном горело на поверхности стола и на беспокойных руках Вайолет, которые никак не находили себе места, пока она говорила.

Отец молчал. Просто сидел, опустив голову.

– Джордж, прошу тебя, скажи что-нибудь! – взмолилась Вайолет.

– Что тут скажешь? Ты ведь уже все решила.

– Папа, не дай ей уйти, скажи что-нибудь, покажи маме, что ты хочешь, чтобы она осталась, – умоляла Элизабет.

– Мама и так знает, что я хочу, чтобы она осталась.

– Папа, не будь таким слабаком! Сделай что-нибудь!

Джордж поднял голову:

– Почему именно я слабак? Почему именно я должен что-то говорить и делать? В чем я виноват? Я, как все, тянул свою лямку. И вот до чего дошло.

– Но, Джордж, нам нужно поговорить, обсудить, как поступить, как действовать дальше.

– Делай что хочешь.

Элизабет встала:

– Если вы хотите обсуждать дальнейшие действия, как на войне, то я вам тут только помешаю. Я пойду наверх и спущусь, когда вы закончите.

Джордж тоже встал:

– Что тут обсуждать? Вайолет, ты можешь делать что хочешь и поступать как вздумается. Я полагаю, ты хочешь развод, но ты же не предлагаешь мне дать для него основания?

– Нет, конечно…

– Прекрасно, тогда, как только все будет готово, найди поверенного, чтобы написать письмо…

– Но, Джордж…

– О чем тут еще разговаривать? Я пойду прогуляюсь. Вернусь к чаю.

– Но, папа, ты не можешь просто уйти, какая прогулка, вы ведь ничего не решили…

– Джордж, а что насчет Элизабет? Что мы будем делать? Ты… я имею в виду…

– Элизабет уже взрослая девочка, ей почти шестнадцать. Она может уйти с тобой, или остаться здесь, или жить на два дома… Я полагаю, у вас будет дом? Твой друг ведь не думает, что ты будешь жить с ним в его фургоне? – Джордж дошел до входной двери. – Я вернусь к чаю, – повторил он и закрыл за собой дверь.

Вайолет и Элизабет переглянулись.

– Жаль, что папа такой слабак. Он тебя немного побаивается, вот в чем дело, – сказала Элизабет.

Вайолет открыла рот, но горло перехватило под наплывом эмоций. Она подошла к дочери и взяла ее за руку:

– Ты меня понимаешь?

– Да, мама, кажется, понимаю, – вздохнула Элизабет. – Это ужасно, но я думаю, что понимаю. И не переживай так. Если причина твоего ухода к мистеру Элтону в том, чтобы дышать полной грудью, радоваться жизни и все такое, то какой смысл чувствовать себя виноватой и несчастной?

– Я ведь не за тридевять земель уезжаю! Тут совсем рядом. Ты будешь ко мне приходить? Гарри хочет, чтобы ты приходила, и я тоже. Очень хочу.

– Нет, мама, я не могу. Кто-то ведь должен позаботиться о папе. Если я буду приходить к тебе часто, то я… – Голос Элизабет дрогнул.

– Что, милая? – Вайолет смотрела на нее, пытаясь помочь найти слова.

– Я… я просто подумала, может, все так получилось, потому что я уехала? Если бы я осталась здесь во время войны, может, вы с отцом чувствовали бы себя семьей? У вас было бы что-то общее, что связывало вас…

– Бедная моя девочка! – Вайолет обняла дочь, прижала к себе и покачала в объятиях, зарывшись лицом в ее светлые волосы. – Милая, все эти бессмысленные годы, когда мы с твоим отцом делали вид, будто живем как нормальные люди, ты была единственным, что придавало жизни смысл. Ты – единственное, что хоть как-то оправдывает все ошибки, которые мы совершили за семнадцать лет, и Джордж тоже так думает. Если ты начнешь винить себя, то это станет последней каплей.

Мама сидела и говорила еще целый час про одиночество и возраст, про страх сойти в могилу, так и не почувствовав вкус жизни. Говорила про войну и бомбежки, про людей, начинавших жизнь заново. Неловко упомянула, что Джордж может найти хорошую женщину, которая будет разделять его интересы. А потом, к ужасу Элизабет, пошла наверх собирать вещи.

– Мама, ты уходишь прямо сейчас! – закричала Элизабет.

– Милая, ты же не думаешь, что я приготовлю ужин и буду разговаривать с твоим отцом как ни в чем не бывало после того, как призналась ему в измене и желании уйти?

– Нет, конечно не думаю…