Читать книгу Персональный детектив - - Страница 10

Тысячу раз бывал здесь Дон – тысячу, если не больше. И когда боготворил Фальцетти, и когда в нем разочаровался, и когда понял, что Фальцетти – просто-напросто псих, причем из опасных. Но дом всегда оставался для него родным местом, намного более родным, чем даже собственный, тот самый, которого сейчас нет. Эти галереи, эти узкие переходы, множество неиспользуемых комнат, которые, как ни старается Дом, как ни вычищает из них пыль, все равно разят необитаемостью. Как-то однажды, тоскливо вспоминая, Дон подумал, что, может быть, именно эта необжитость и тянула его к дому Фальцетти.

И к самому Фальцетти он всегда относился так же. Даже тогда, когда были живы родители. Он слишком рано отдалился от них. Или они слишком рано отдалили его от себя. Какая разница?

– Здравствуй, Дом. Рад быть в тебе.

– Здравствуй. Мне тоже, поверь, приятно.

– Сюда! Сюда! – частил Фальцетти, спускаясь по лестнице.

– Он что, у тебя в подвале, прибор твой?

– В подвале, в подвале! Ох, Дон, если бы ты знал, как это замечательно, что ты согласился!

– Но я еще…

– Да-да-да, ты уже сказал, я уже услышал.

Фальцетти нервничал. Вообще-то, он нервничал почти всегда, но сейчас это усилилось. «То ли время свою роль сыграло, – подумал Дон, – то ли ситуация более нервная, чем я себе ее представляю».

– Ну вот, смотри!

Они стояли в маленькой комнатке, освещенной четырьмя плазменными факелами-оберегами. Посередине расположился сложный, составленный из переводных трубок, кристаллов и непонятных матовых дисков, аппарат. В двух углах комнаты поставлены были кресла, на сиденьях лежали причудливой формы шлемы.

– Это вот и есть твой экс…

– Гомогом называется, – с гордостью провозгласил Фальцетти.

Он прошел к одному из кресел, взял шлем, напялил его на голову и тяжело плюхнулся на сиденье.

– Вот. И ты тоже садись.

В шлеме он стал похож на Супера из детских стекол.

– Тебе идет, – сказал Дон с улыбкой. – Но прежде чем я надену эту штуку, ты мне должен кое-что разъяснить. Иначе ничего не получится.

– Должен тебе прямо сказать, дорогой Дон, – ответил на это Фальцетти, насмешливо подняв брови. – Ты в таком положении, что меня еще упрашивать должен, чтоб получилось. Но мы с тобой старые друзья, поэтому объясню по порядку. Да ты присаживайся, что стоять?

Дон, игнорируя протянутую к другому креслу руку Фальцетти, огляделся, словно бы в надежде найти еще какое-нибудь сиденье, подошел к креслу, поднял шлем, аккуратно положил на пол, сел.

– Ты учти, Джакомо, я эту штуку не надену, пока до конца не разберусь, во что ты меня втягиваешь.

– Ну, конечно же, конечно, конечно! Иного я и не ожидал. – Фальцетти мелко захихикал, со значением захихикал, как бы даже и намекая, что во всем этом деле есть подвох, до которого Дон ну никогда в жизни додуматься не сумеет.

– Ты мне сначала, друг Джакомо, представь тех добровольцев, о которых в прошлый раз говорил. Сколько их теперь, тысяча? Десять тысяч?

Фальцетти недоуменно потряс головой. С невинным видом уставился на Дона. «Господи, до чего же фальшив этот псих, – подумал Дон, – и как я раньше этого не замечал, видно, затмение какое-то, не иначе. Да у него же все фальшиво. У него, наверное, и дерьмо резиновое».

– Ты меня извини, Дон, но я что-то не понимаю, честное слово. О каких добровольцах ты говоришь? Мы с тобой одни здесь, только мы и есть добровольцы, разве не так, а? Больше нет никого. Что за добровольцы, Дон, милый?!

– Примерно этого я и ожидал, – мрачно сказал Дон. – Что ж, очень грустно, но твое предложение я вынужден отклонить.

Фальцетти в отчаянии всплеснул руками, и Дон подумал, что даже настоящее отчаяние у него выглядело бы фальшиво.

– Но как же, Дон?! Ты не можешь отказаться! Я так ждал, так готовился… Да и тебе деваться некуда будет.

– Ничего, – ответил Дон. – Немного отсижусь у тебя, где мне еще найти такую неприступную крепость? А там, глядишь, что-нибудь и придумаю. Комнатенка у тебя найдется для старого друга и ученика? А?

– Ох, Дон, не шути, пожалуйста, так жестоко! Ты же прекрасно понимаешь, что против персонального детектива не спасет никакая крепость. Персональный детектив – не человек. Персональный детектив – система, причем всеареальная! Ты ведь шутишь, скажи? Ты ведь нарочно разговор про всех этих добровольцев завел, чтобы поиздеваться над старым Джакомо?

– Какие уж тут шутки, – жестко сказал Дон, вставая с кресла. – Ты сам мне про добровольцев говорил, разве я мог один такое придумать? Я очень рисковал по дороге на П‐100.

– Что за добровольцы, Дон, милый? В этом деле, кроме нас, по определению не может быть никаких добровольцев!

– Тебе проскользить запись? Неужели ты думаешь, я такой дурак был, чтобы не записать нашего разговора?

Дон подошел к Фальцетти вплотную, вынул из кармана вервиетки черную планшеточку мемо и сунул ему под нос.

– Слушай!

Очень громкий и очень чистый, откуда-то над ними раздался голос Фальцетти. Субинтеллектор мемо, как всегда, очень предупредительный, начал с середины их тогдашнего разговора, именно с того места, о котором Дон и хотел напомнить Фальцетти.

– Твое сознание с помощью экспансера…

– Я тогда экспансером гомогом называл, – с ностальгической улыбкой бормотнул Фальцетти.

– …с помощью экспансера, – повторил интеллектор, – будет переписано на мозги группы добровольцев… многочи-и-и-сленной, смею уверить, группы. После этого каждый из них станет тобой. Точной ментальной копией тебя с различиями чисто физиологическими – ну, один там ниже ростом, у другого нос подлиннее…

– А я? – спросил голос Дона.

– Ты? А что ты? Ты как был Доном Уолховым, так Доном Уолховым и останешься. Что еще может с тобой случиться? Просто после экспанции вас, Донов Уолховых, станет целая армия…

– Я теперь экспанцию Инсталляцией называю, – снова встрял Фальцетти. – Неудачное было слово. Еще эта мерзкая буква «ц»!

– …Просто после экспанции вас, Донов Уолховых, станет целая армия, и вот тогда, милый Дон, мы зададим моторолам такую встряску, такую встряску! Мы тогда с тобой, милый мой Дон, спасем мир от м…

Звук исчез, и Дон убрал мемо в карман.

Откинувшись в кресле, разинув рот, странным-странным взглядом смотрел на него Фальцетти. Дон был не то что мрачен – железен.

– Ну, так что насчет добровольцев?

Фальцетти изумленно потряс головой, развел руками в неверии.

– Как, Дон? Ты смог меня записывать на эту… Дон! Ты мог подозревать меня? Я не верю. Здесь какой-то простой ответ.

На секунду Дон не сдержался, схватил Фальцетти за грудки, яростно выволок из кресла, оторвал от пола.

– Так что насчет добровольцев, друг Джакомо?

И отбросил его прочь, мимо кресла, на пол.

Фальцетти боевито вскочил, злобно замахал руками перед собой, но тут же остыл, со всегдашней фальшивостью расхихикался и вновь упал в кресло.

– Эх ты, ну и… Хе-хе! Вот уж не ждал. Вот уж не ожидал! Вот уж даже не подозревал, что… Такие, выходит, у нас с вами, дорогой Уолхов Доницетти, теперь складываются подслушивающие, записывающие отношения? Ай-яй-яй! Надо было мне догадаться!

– Еще раз спрашиваю, – Дон очень угрожающе склонился над распростертым Фальцетти, – что насчет добровольцев?

– А нет добровольцев, Дон! Ты меня просто не понял. Ты просто некачественно меня записал или… я не знаю что. И никогда добровольцев не было, на кой черт мне сдались какие-то добровольцы? Были – и остаются, остаются! – люди доброй воли, о которых – я совершенно точно помню – я тебе и говорил. А люди доброй воли, дорогой, милый, многоуважаемый Дон, – это есть люди, населяющие нашу планету, точнее, город на планете под названием, как ты, наверное, уже догадываешься, Париж‐100. Вот об этом я тебя просил-умолял, чтобы тебя, моего самого дорогого, да сразу на весь Париж‐100 растиражировать. По этим, по всем доброй воли жителям города Париж‐100. Как же ты сразу не догадался, когда отказывался? Или совсем ты глуповат стал, мой милый, дорогой Дон?

Милый, дорогой Дон отреагировал на эти слова, как тот, кто знает, но знать боится, – для него они стали крушением последних иллюзий. Дон на какой-то миг онемел. Затем попытался взять себя в руки путем тщательного выбора слов, отчего между ними появились пробелы молчания.

– Ты… хочешь… сказать… что… хотел… чтобы… я захотел… участвовать… в такой… жуткой какофонии убийств? Ты, сука, надеялся, что я соглашусь? Ты, гадина, хотел обмануть меня и вчерную использовать в таком гадостном преступлении, когда прекрасно знаешь, что ни на какое насилие над людьми я не пойду никогда? Что это у меня принципом заложено, о котором даже не стоит спорить.

– Ой-ой-ой-ой-ой! – театрально вскричал Фальцетти. – Ой, как мы оскорблены в наших лучших чувствах! Ой, как нас, преступника, всячески заклеймленного, достойный гражданин более чем достойного города обижает! Насилие – ну, конечно, насилие! А то ты по тюрьмам маешься за то, что действовал только уговорами!

– Ты просто, выходит, врал, чтобы всех жителей Пэ-сто заменить на меня? Да зачем тебе это нужно было?

– А кого, – горячо произнес Фальцетти, – а кого, милый мой Дон, я мог вместо тебя взять? Себя? Но ты представь – два миллиона импульсивных, или, как ты говоришь, сумасшедших Фальцетти! При моем-то неуемном характере разве продержится такой город без беспорядков хотя бы час?

Дон пометался по комнате, грузно осел в кресло.

«Дурак! – сказал себе он. – Полный идиот. Только отчаяние могло толкнуть меня на контакт с Фальцетти. Ведь знал же раньше. Господи, куда меня принесло и как теперь отсюда выбираться?»

– Я сейчас уйду, – устало проговорил он. – И, конечно, никакого шлема я не надену.

– Дон! – после паузы сочувственно воскликнул Фальцетти. – Как я тебя понимаю, дорогой мой! Давай договоримся так: с этого момента ты царь, а я твой помощник. Честное слово, не для себя, для дела. Тебе с твоими копиями одному не справиться будет. Это не то чтобы мое условие, это теперь, если хочешь, условие жизни, условие прилагаемых обстоятельств.

– А? – невнимательно спросил Дон. – Каких обстоятельств? О чем ты? Я сейчас ухожу и, повторяю, никаких шлемов я не надену.

– Вот снова ты про шлем! Какой ты странный сегодня! При чем тут какой-то шлем? – опять-таки с сочувствием, пусть даже насквозь фальшивым, вопросил Джакомо Фальцетти. – Я что-то твоих экскламаций насчет шлема не понимаю.

– Это не важно, – вставая, ответил Дон. – Я просто в твоих аферах не хочу принимать участия. Для меня это будет немножко слишком. Извини, друг Джакомо, я твои ожидания, кажется, обманул.

Фальцетти вопросительно склонил голову к плечу. Взглянул хитро, недоумение попытался изобразить.

– Но ты уже принял это участие, спасибо тебе, конечно. Без никакого шлема, просто потому, что сел в кресло. Шлем – он просто экранирует от воздействий. Афера, как ты эту операцию называешь, хотя, напомню, официально она называется Инсталляция, уже произведена. И хотя она еще не кончилась, хотя еще идет подготовка к тому самому Мигу, но через минуту, через десять секунд он настанет, и это неизбежно, и отказываться поздно, дорогой Дон. Все уже сделано!

Установка, которую Фальцетти называл сперва экспансером, а затем переименовал в гомогом (названием этим он гордился едва ли не меньше, чем самой установкой, хотя позже он снова поменяет название – теперь уже навсегда, – и это будет Инсталлятор; ему показалось очень тонким и остроумным назвать Инсталлятором прибор, совершающий Инсталляцию), действительно сработала в тот миг, когда Дон сел в кресло. Процентов девяносто ее приспособлений – все эти трубки, диски, кристаллы – никакого функционального значения не имели и служили только для того, чтобы услаждать глаз Фальцетти. Но остальные десять процентов, глазу не видных, работали удивительно. Причем сердце прибора находилось совсем в другом месте.

Главное зерно фальцеттиевой идеи (точнее, идеи, о которой Фальцетти думал, что она принадлежит ему и никому больше) состояло отнюдь не в тривиальной перезаписи личности – сначала с «биологического» носителя на интеллекторный, а потом в обратном направлении, но уже на другие биологические носители, – а в создании на огромной площади так называемого «платонова» пространства. Давно уже было к тому времени известно, что простая перезапись туда и обратно ни к чему хорошему привести не может по той простой причине, что перезапись сознания на систему, структурно отличающуюся от первичной, рождает множество принципиально неустраняемых ошибок.

Ошибки эти, правда, можно было – уже, конечно, не человеческим, а чисто интеллекторным умением – постепенно уменьшать по индексу незначительности Гохбаха и в идеале сводить почти к нулю, однако человеческий разум, при всей его сравнительной бесхитростности, все-таки достаточно сложен и в случаях внезапных, непредусмотренных может откликаться на наличие оставшихся погрешностей иногда самым драматическим образом. История исследований в этой области хранит печальный пример добровольца Д., решившегося на обмен сознаний и через четыре года после «успешного» окончания испытаний ставшего убийцей, – он, по мнению биологических и интеллекторных экспертов-психиатров, ни с того ни с сего помешался и убил добровольца, поменявшегося с ним сознаниями, причем убил зверски, «с признаками извращенного издевательства».

«Платоново» пространство, весьма неохотно воспринимаемое представителями консервативной науки и называемое ими «кошачьим», было открыто лет за сто пятьдесят до описываемых событий. Автор открытия, некий Бруно Хайдн-Лазаршок, до самой смерти своей считал «божественной несправедливостью» то, что он так и не получил за него высшую награду Ареала – научного Ашкара, – и даже написал об этом нашумевшее в свое время стекло. Беда его сводилась к тому, что существующими методами научного исследования признаки наличия «платонова» пространства зафиксировать было теоретически невозможно, ибо в это пространство люди, интеллекторы и порождения их разума не могли проникнуть по определению. «Платоново» пространство было населено идеями. О том, что там существовало, могли догадываться только избранные адепты формулы Хайдн-Лазаршока – для обывателя все сводилось к платоновским идеям кошки и кварка.

Интеллекторные системы, уже тогда начавшие отвоевывать у людей право на творчество, «платоновым» пространством Хайдн-Лазаршока (ПХЛ) поначалу заинтересовались, но потом от масштабных исследований отказались, мотивируя неверием в возможность использования. Смущало только то разве, что Хайдн-Лазаршок считался одним из ведущих натурфизиков своего столетия и слишком явной чуши от него не стоило ожидать. Был еще один повод для смущения – интеллекторные системы отнюдь не всегда склонны делиться с человечеством своими выводами, так что масштабные исследования ПХЛ вполне могли быть ими предприняты втайне, без обнародования результатов.

Так или иначе уже через пару десятков лет о ПХЛ помнили только избранные историки, в вопросе, очевидно, не разбиравшиеся.

Использовать «платоново» пространство для создания Инсталлятора подсказал сумасшедшему изобретателю Джакомо Фальцетти, как ни странно, моторола Парижа‐100. Случайно, в разговоре просто так, ни о чем. Все бы и забылось – в столь сложных натурфизических материях Джакомо не разбирался, но, на счастье, в этом смог разобраться его «Малыш». Точней, не разобраться, а всего лишь ознакомиться с тысячелистной формулой – извлечением из того, что когда-то не слишком внятно наговорил в стекло Хайдн-Лазаршок.

По приказу Фальцетти интеллектор переписал формулу на органический носитель (очень при том ругаясь, мол, бессмысленность нужна, когда она нетрудоемка, а в противном случае она вредна и дурна) и после этого долго мучился, объясняя изобретателю элементарные, с его точки зрения, вещи. Каково же было его изумление, когда Фальцетти в конце концов провозгласил вполне сумасшедшую и, однако, вполне законченную идею. Сводящуюся к тому, как простому смертному попасть в «платоново» пространство.

Фальцетти предложил экспансер, который, оставляя человека в его обычном мире, одновременно переносил его в «платоново» пространство. Всего лишь на квант времени, не дольше. Таким образом, в «платоновом» пространстве впервые с мига сотворения возникала идея Вполне Конкретного Человеческого Сознания (ВКЧС). Спустя еще квант времени эта идея видоизменяла подведомственный ей мир, и все люди в том мире наделялись идеальным, платоновским ВКЧС. Кроме тех, кто от «платонова» пространства отгородился специальным щитом – например, шлемом наподобие того, что водрузил на себя Фальцетти во время разговора с Доном Уолховым.

Осознав, причем не сразу, сказанное Фальцетти, Дон испытал шок, которого никогда в жизни еще не испытывал.

– Значит, мерзавец, ты меня обманул! – вскричал он.

– Да! – с необычайным удовлетворением ответил ему Фальцетти. – Я тебя обманул. Я тебя использовал. Я сделал тебя счастливейшим человеком мира!

– Ты обманул меня! – Тут Дон вскочил и ринулся к Фальцетти с неистребимым желанием задушить.

Фальцетти тоже вскочил, даже подпрыгнул, но торжествующе, скинул с головы больше не нужный шлем, распростер руки.

– Свершилось! Великое чудо свершилось, Дон! О, как бы я хотел быть на твоем месте!