Читать книгу Персональный детектив - - Страница 8

Фальцетти был очень занят, когда его позвал Дом, – он сидел в своей творческой и бился над очередным механическим изобретением. Его партнер по изобретательству, интеллектор «Малыш», самый мощный из разрешенных законом, никак не мог решить, какая из шести миллионов его сумасшедших идей будет достаточно сумасшедшей, чтобы хоть каким-то боком приблизить решение заведомо нерешаемой задачи – выращивателя микроскопических, не более трех ангстрем длиной, красно-ворсистых огурцов стандартного семейства «Земля Обедованная Т. А.». Требование было жестким – никакой генетики, никаких кунштючков с подпространствами и методикой упаковок, а только чистая, незамутненная механика Новотона. Если бы на месте «Малыша» был какой-нибудь другой интеллектор, мало знакомый с основным профессиональным занятием Джакомо Фальцетти, он бы тут же связался с моторолой города и сообщил тому о психическом нездоровье хозяина. Но эту стадию «Малыш» прошел еще лет десять назад и теперь вполне спокойно относился к самым завиральным идеям Фальцетти.

Джакомо Фальцетти был изобретателем. Следовало бы сказать, сумасшедшим изобретателем, но для эпохи, в которой он жил, это словосочетание считалось тавтологией. Только сумасшедший мог в те времена придумать себе такое занятие – изобретать новые приспособления. Людям из всего этого ничего изобретать не осталось – все, до чего они могли додуматься, даже обладая супергениальными способностями, уже давно было придумано простыми интеллекторами или, намного реже и в порядке досуга, моторолами. Техническое творчество, как и многое другое, ушло от людей. Осталась, правда, лазейка – придумывать ненужные вещи. В придумывании ненужных вещей интеллекторные существа не видели нужды и потому этим принципиально не занимались. Но у ненужных вещей, при всей их имеющей место изощренности, есть один небольшой недостаток – они никому не нужны и потому быстро надоедают. Чувство «мы кое-что умеем такое, чего эти шестеренки не сделают никогда» сменяется у окружающих чувством «только на всякую ерунду мы и способны»; после чего изобретатель не только теряет признание и встречает всюду равнодушие и забвение, он превращается в раздражающую помеху, напоминание о собственной второстепенности. В истории той эпохи немало встречается случаев позорного изгнания, а то и убийства изобретателей.

Все это превратило их в странный, очень закрытый, почти подпольный клан фанатиков, каждую минуту убеждающих себя в своем превосходстве над остальными; в том, что они, словно держатели герметических знаний, призваны в тяжелую годину хранить до лучших времен ростки менее тяжелого будущего.

Среди коллег по изобретательскому цеху Фальцетти был исключением. Никто не знает как, но еще в молодости он умудрился сколотить немалое состояние. Говорили, что деньги он заработал, конечно, не изобретательством, а умением придумывать для хнектов всякие жутко изощренные уловки в их извечной борьбе с моторолами. Хнекты-стопарижане лет за десять-двадцать до описываемых событий не без оснований считали Фальцетти своим главнейшим гуру. Когда-то именно в этом качестве Дон его и узнал. Самое странное – моторола Парижа‐100 к его антимоторольной деятельности относился снисходительно и никогда ни в чем ему не препятствовал. Фальцетти, впрочем, считал это тактической уловкой и очень моторолы боялся. Он и дом с высшей защитой, очень дорогой и единственный в городе, завел исключительно из-за опасений насчет моторолы.

– Хозяин, – сказал Дом приятным незапоминающимся баритоном. – Тут моторола к тебе с информацией. Впустить?

Фальцетти подскочил как ужаленный.

– Ты забыл, что я не велел меня беспокоить, пока я в творческой?! Никаких моторол! Вон отсюда! Вон! Вон!

– Извини, – изобразив голосом смущение, ответил Дом, – но у меня такое впечатление, что у него к тебе что-то важное.

– Важное-неважное… Убирайся!

– Извини, – еще раз сказал Дом и замолчал.

Вообще-то, ни в одном другом доме Парижа‐100 не имелось барьеров от моторолы. Наоборот, почти в каждой комнате можно было найти, причем на самом видном месте, особые иконки для связи с ним. Но не таков был дом у Фальцетти. Он стоил целое состояние и обеспечивал полную автономность на десятки лет вперед. Это был единственный всезащищенный дом на П‐100, даже моторола, прежде чем войти, должен был сначала попросить разрешения о контакте. Фальцетти ненавидел всех, но больше всего именно моторолу. Ненавидел он также необходимость постоянно с моторолой вступать в какие-то дела, порой очень странные.

Повздыхав, Фальцетти вновь погрузился в огуречную тему, но мысль сбоила, вдохновение уходило, уступая место ярости и бессилию. Он замотал головой, потом забарабанил кулаками по столешнице интеллектора.

– Сволочь! Сволочь! Сволочь! До-о-о-о-ом!

– Да, хозяин, – отозвался тот же незапоминающийся баритон.

– Вот что ты натворил, мерзавец, ведь просили же тебя – не беспокой, не беспокой, не беспокой!

– Виноват, хозяин. Прости, милый. Так как насчет моторолы? Он еще ждет вроде…

Фальцетти снова горестно завздыхал.

– Ведь не отвяжешься от него. Проси, что ли?

– Да, хозяин.

И тут же, почти без перерыва, раздался голос Дона Уолхова:

– Доброго здоровьица, господин Фальцетти!

Фальцетти в ответ завизжал:

– Я же тебя просил, моторола, не шути так! Что это за шутки такие дурацкие у тебя? Если ты издеваться надо мной сюда явился, то приходи в следующий раз, а сегодня мне не нравится, когда надо мной всякие… камп-пьютеры издеваются.

Моторола тихо, успокаивающе захихикал. Теперь уже не по-доновски, а своим обычным голосом (какой-то древний военный лидер, которого только историки и помнят).

– Что ж вы так близко к сердцу-то принимаете шутки своих самых близких друзей? Или не ладится что?

– Не твое дело, что у меня ладится, а что нет. Надо будет совета – сам позову. Только вряд ли это случится. Дудки! Что у тебя, давай побыстрей, некогда мне.

– Дело у меня вот какого рода, господин Фальцетти. Вы знаете, как дорого мне ваше мнение обо всем, особенно о том, что касается дальнейших судеб нашего города.

– Знаю, знаю, – уже мягче пробурчал Фальцетти, туго запахивая халат. – Не знаю только, хорошо ли от этого будет мне. Так что там?

– Во время наших с вами долгих бесед, как вы помните, говорили мы однажды, каким должен бы быть идеальный житель нашего города.

– Идеальный… Ничего идеального в мире нет.

– Разумеется, конечно, разумеется, уважаемый господин Фальцетти. Но мы, если помните, говорили о той умозрительной возможности, при которой нам с вами удалось бы каждого жителя Парижа‐100 сделать… точней, извините, не скажешь… именно идеальным с точки зрения благоденствия всего города в целом. Сделать, если помните, с помощью вашего изобретения, которое вы назвали, если не ошибаюсь, «экспансер».

– Гомогом! Гомогом, а не экспансер! Что за экспансер такой – про гомогом я говорил! Это раньше он экспансером назывался, а теперь называется го-мо-гом!

– Гомогом. Гм. Что ж, пусть гомогом. Суть в том, уважаемый господин Фальцетти, что я, как бы в исполнение наших с вами фантазий, такого человека нашел и соответствующим образом подготовил.

Голос, как всегда при визитах моторолы в творческую (в других комнатах дома, если не считать спальни, Фальцетти почти не бывал), раздавался откуда-то из-за полки, где хранились стекла-справочники и часть архивных стержней. Фальцетти метнул туда чрезвычайно подозрительный взгляд.

– Кого это там ты еще подготовил?

– Я хотел бы продемонстрировать, если позволите. Человек этот по моей просьбе у ворот ждет.

– С чего бы это я стал кого-то в свой дом пускать? – занервничал Фальцетти. – И вообще непонятно, на кой черт ты мне его демонстрировать собираешься.

– Мне, если позволите, необходимо реакцию вашу видеть. Я ее вообще-то вычислил, но реакция ваша… как бы это… непредсказуема. Да, непредсказуема, знаете ли. По шкале Хайдера непредсказуемость ваша оценивается в 560 миллиупсов. И, что очень важно, реакция ваша между тем очень информативна. Вы необычный человек, госп…

– Мне-то что до твоих нужд? Что ты всё ко мне пристаешь? – Фальцетти снова вздохнул, на этот раз с показательной досадой, потому что самому интересно было. – Ладно, пусть входит. Дом!

– Да, хозяин? – немедленно отозвался тот. У Дома в творческой была излюбленная точка звукоисточника – из-за зеркала на противоположной от двери стене, – но сейчас, следуя сложным и непонятным правилам межмашинного этикета, он выбрал то же самое место, что и моторола. Из-за этого баритон его показался Фальцетти менее знакомым и более незапоминающимся.

– Впусти там. У ворот гость.

– Конечно, хозяин. Уже впустил. Сюда проводить?

– Менять тебя пора, вот что. Ты мне еще весь город в творческую впусти. В прихожей встречу.

Внимательно осмотревшись, не забыл ли чего, Фальцетти заторопился вон.

В прихожей, заставленной зеркалами, коммуникационными экранами, экранами слежения и контроля, а также картинами старых мастеров исключительно направления «фиолетовая тоска», его уже ждал молодой с виду парень с пристальным, но пустым взглядом. Одет он был по молодежной моде «думма»: темные шорты и свитер с окисным покрытием, весь в разводах самых разных оттенков коричневого, красного и зеленого. От парня разило мраком и опасностью.

– Позвольте представить, – сказал моторола. – Эмерик Олга-Марина Блаумсгартен, служ…

– Эми, – расстроенно сказал Фальцетти.

Парень коротко взглянул на Фальцетти, кивнул в знак узнавания и равнодушно отвернулся.

– Вы знакомы? – удивился моторола.

Фальцетти ничего не ответил. Он вперил в гостя взгляд серийного убийцы в состоянии аффекта, секунд пять пытался этим взглядом его если не убить, то хотя бы смутить, но когда понял, что из затеи ничего путного не выйдет, резко развернулся и печатным шагом вышел из прихожей.

– Дом, выгони его! Он здесь не нужен.

– Кого, хозяин? Гостя или моторолу?

– Обоих! Нет! Гостя! А моторола пусть за мной, в беседку.

– Да, хозяин.

Беседку Фальцетти выбрал не раздумывая – она находилась хоть и на первом этаже, но в другом конце здания, добираться до нее надо было сложным путем, через длинные нежилые комнаты и «галерейные» извилистые переходы, всегда немые и освещенные очень слабо. Такая дорога давала Фальцетти фору, в которой он сейчас очень нуждался, – до разговора с моторолой необходимо было унять бешенство, сосредоточиться и решить, что делать.

Дом, догадавшись об этом, выхолодил галереи, Фальцетти шел по ним сквозь свежие сквозняки, со сжатыми кулаками, полуприкрытыми глазами. Дорога казалась ему бесконечной и раздражала, он подумал даже, что зря выбрал беседку. И когда он наконец очутился перед низкой дверью из кательмесского дуба, ни бешенство не уменьшилось, ни решение не пришло – Фальцетти чувствовал себя дурно, и даже, кажется, началась тяжесть в висках – предвестие судорог.

Дом к его приходу успел разжечь камин и предупредительно раскрыть два прикаминных кресла с бокалами шиипа на подлокотниках. Моторола никогда не появлялся перед Фальцетти в качестве тридэ, так что на самом деле второе кресло было не нужно. Дом раскрыл его из вежливости – мол, наверняка знаю, что креслом вы не воспользуетесь, но не считаю себя вправе лишать вас возможности принять решение самому.

Моторола оценил жест.

– Ваш Дом очень чуток. Поблагодарите его от меня.

Фальцетти, ни слова не говоря, тяжело плюхнулся в кресло.

– Этот парень не годится, – заявил он.

– Эми? Но почему?

– Я его знал когда-то. Грубая скотина. Очень ненадежен.

– Странно, – с искренним недоумением сказал моторола. – Я не знал, что вы знакомы.

Фальцетти выбрался из кресла и забегал по беседке.

– Этот подлец запустил в меня камнем! Из-за спины! Такой человек не годится для этого, как его… идеального жителя!

– Но в вас никто не бросался камнями. Я бы знал. Вы ничего не путаете, господин Фальцетти?

– Он швырнул мне в спину огромный булыжник! Только за то, что я надрал ему уши! Швырнул булыжник и убежал. Думает, я забуду. Он еще вдобавок и идиот. Вы хотите получить город, полный воинственных дебилов?

– Сколько же ему тогда было лет?

– Откуда я знаю? Десять. Двенадцать. Может, восемь. Какая разница? Подло! В спину! В меня! Он поднял руку на меня! Он хорош только для тюрьмы, этот гадина!

– Кстати о тюрьме. Ваш друг Уолхов совершил побег из Четвертого Пэна. Теперь мечется по Ареалу, пытается спрятаться подальше от своего персонального детектива, этого Кублаха.

Фальцетти будто наткнулся на стену.

– Дон? Когда?

– Две недели назад. Сейчас ищут Кублаха, а тот куда-то делся и на запросы не отвечает. Ищут. Но это непросто. Ведь у него-то нет персонального детектива.

Фальцетти сразу забыл и об Эми, и о мотороле.

– Дон! Надо же! Куда они смотрели? Да и зачем убежал-то? На что рассчитывал?

Фальцетти и сам не понимал, почему его так сильно взволновало известие о побеге Дона. Прошло шесть лет с того дня, когда они в последний раз пожали друг другу руки. За это время Дон превратился совершенно в другого человека – интеллекторный террорист, преступник, одними обожествляемый, другими проклинаемый… Иногда Фальцетти спрашивал себя, тот ли это Уолхов, которого он когда-то учил первым хнектовским проделкам, но он слишком хорошо знал Дона в лицо, чтобы оставалось место сомнениям. Тот, тот самый. Их недавний, состоявшийся всего полгода назад, разговор по закрытой от контроля линии (это было дорогое удовольствие для Фальцетти, но других телекоммуникаций он не признавал, даже если заказывал на Ямайке новый стульчак из зеленого сталактита) еще раз подтвердил это. Такой же грубиян, такой же наивный дурак, только в ореоле рецидивиста.

Дон тогда отказался от чести быть матрицей идеального жителя, чем сломал огорченному Фальцетти хитроумнейшую комбинацию. «Напрасно вы вообще полезли к Дону с таким предложением, – попенял ему тогда моторола, услышав о разговоре. – Я бы мог вам заранее сказать, что он откажется. Да и не годится он ни по каким меркам для матрицы, зря вы это, ей-богу, господин Фальцетти!»

Моторола давно покинул дом, а Фальцетти все мерил и мерил шагами свою беседку. От быстрой монотонной ходьбы кружилась голова, судороги удалось снять только с помощью домашнего Врача, не очень мощного, но, по крайней мере, не слишком навязчивого. Поставив диагноз на расстоянии (Фальцетти запретил себя трогать и изводить всякими идиотскими вопросами), Врач прислал к нему сервера – механического ублюдка размером с мелкого пса. Деликатно топоча шестью лапами, ублюдок побегал рядом с ним и, когда судороги прошли, ускакал прочь.

«Ни в коем случае, – мучительно вырисовывал свою мысль Фальцетти, – ни в коем случае нельзя допустить, чтобы в качестве матрицы был использован этот сволочь Эми». И даже не потому, что Фальцетти его искренне ненавидел.

С точки зрения моторолы, Дон, конечно же, не мог быть удовлетворительной матрицей, и Фальцетти понимал это с самого начала. Дону в его игре с моторолой отводилась роль промежуточного звена, пешки, которая, наделав шуму и разметав остальные фигуры, бесследно исчезнет с шахматной доски, а может быть, и вообще из этого мира, о чем Фальцетти не пожалеет ничуть. Моторола, конечно, не разрешил бы, но ведь его можно и обмануть! И, в конце концов, гомогом принадлежит Фальцетти, а не мотороле, – это Фальцетти изобрел и построил гомогом, это его изобретение, не бессмысленное, не кунштючок, а полноценное, очень могущее быть полезным изобретение. До которого эти чертовы камп-пьютеры так и не додумались.

Вот!

Фальцетти даже взвизгнул от возбуждения – настолько неожиданной и гениальной оказалась идея, пришедшая ему в голову.

Дон все так же нужен для его комбинации, но теперь он ни за что не откажется! Теперь положение изменилось. Теперь он в бегах. Теперь ему просто некуда деваться, если он не хочет попасть в лапы Кублаха, если он хочет избежать неизбежного. Ну, конечно, конечно, конечно!

Сейчас ему будет не только выгодно размножиться, сейчас такое размножение станет для него единственной возможностью убежать от своего Кублаха окончательно и навсегда. Самого-то Дона Кублах непременно поймает, но те, в кого он вселится с помощью гомогома, для Кублаха будут недоступны принципиально! А размножение на два миллиона копий – это вероятность в одну двадцатитысячную процента остаться в собственном теле и не перескочить в другое. Дон от такой возможности убежать, да еще вдобавок начать свои хнектовские дела совсем на другом уровне, ни за что не откажется. Какие бы нелепые моральные мучения его ни терзали.

Оставалось только найти Дона раньше, чем Кублах. И сделать ему предложение, от которого, как говорили политики древности, он не сможет отказаться.

Если учесть, что в течение двух недель Дона безуспешно разыскивают именно для того приспособленные службы Ареала, задачка перед Фальцетти стояла неразрешимая. Но Фальцетти не был бы изобретателем, если бы боялся неразрешимых задач.

Для начала он кинулся в творческую, где в полном одиночестве бился над загадкой трехангстремовых огурцов его друг и помощник «Малыш». По интеллектуальному уровню «Малыш» был существенно ниже Дома. По ареальному законодательству Дом не имел права помогать Фальцетти в его работе над изобретениями, но, по крайней мере, совет о том, как разыскать знакомого, он вполне бы мог ему дать. Однако Фальцетти не доверял никому, кроме «Малыша», – даже Дому.

На всякий случай он включил в творческой режим инфоблокады и вместе с «Малышом» стал гадать, как найти Дона. Минут пятнадцать интеллектор копался в своих миллионах сумасшедших идей, но ни к каким решениям, кроме самых патологических, это не привело. Тогда «Малыш», смущаясь из-за заурядности своего совета, предложил опросить друзей Дона.

– Чего они не скажут Космополу, с удовольствием скажут вам.

Для начала Фальцетти очень огорчился и самым едким образом своего помощника высмеял. Потом пожал плечами и склонился над мемо, которое было исполнено во вкусе хозяина – в виде красного марсианского божка с рукояткой полированного железа.

– Ну? И где этих друзей искать?

Божок заморгал зелеными экранчиками и выдал первый ответ.

Задача оказалась совсем не сложной, и уже через час Фальцетти вызывал по закрытой линии первого из знакомых Дона – некоего Негасема Азурро, удачливого и буйного хнекта. Азурро, проверив для начала, с кем говорит, сообщил, что к нему из Космопола уже приходили, но он ничего не знает, кроме того, что пару недель назад Дон действительно с ним связывался, просил убежища, но, сами понимаете, даже последний псих не пойдет на такое с человеком, у которого свой собственный персональный детектив. От Негасема Фальцетти узнал имена еще нескольких знакомых Дона и стал связываться с ними. Результат был тот же – да, Дон недавно объявлялся, просил убежища, не получил, сами понимаете почему, и вот вам еще несколько имен к списку в качестве утешения.

Дон оказался удручающе общительным, список стремительно увеличивался, и после пятнадцатого разговора у Фальцетти от злости снова начались судороги. Снова прибежал ублюдок, снова стал с жужжанием семенить рядом сервер, а «Малыш» вместо Фальцетти продолжил движение по списку знакомых Дона. «Малыш» очень хорошо, даже несколько издевательски, копировал голос хозяина, никто подмены никогда не замечал, поэтому и результат у него получался тот же, что и у Фальцетти, – ноль сведений о местонахождении Дона и несколько новых имен в качестве бонуса. На исходе пятого часа, когда Фальцетти, не в силах унять раздражение, давно уже покинул творческую и теперь нервно мерил шагами спальню, «Малышу» повезло. Барнаби ван Молст, содержатель астероидной гостиницы для космоломов и прочего подобного сброда, сообщил ему по секрету, что часов этак сто назад Доницетти Уолхов по его совету направился на одну из фасетт, занятых исключительно хнектами. Дальнейшее было вопросом техники.

Узнав, что Дон обнаружен, Фальцетти чуть не заполучил сердечный припадок – теперь уже не от раздражения, а от радости. Все складывалось как нельзя лучше. Он приказал «Малышу» послать на фасетту заранее приготовленное послание и облегченно откинулся в кресле. В который раз – исключительно благодаря собственному уму – он выиграл. Он переиграл моторолу, не прибегая ни к каким хнектовским ухищрениям типа запутывания словами или логического гипноза. И теперь матрицей станет тот, кого он выбрал. Не какой-то там сволочь и гадина Эми Блаумсгартен, способный только на одно – без всякой причины швырять камни в спины достойнейших представителей человечества.

Фальцетти не знал, что у Дона Уолхова никогда не было знакомого по имени Барнаби ван Молст. Не знал он также, что на самом деле ни Барнаби, ни его астероидной гостиницы никогда не существовало. Существовал лишь коммуникационный фантом, созданный лишь для того, чтобы с ним связались в поисках Дона. Фальцетти было невдомек, что благодаря несанкционированному соединению бортовых фасетты Дон уже восемь часов как вычислен моторолой Парижа‐100.