Читать книгу Логика Гегеля. Книга третья - - Страница 5

37. В этих условиях стала ощущаться двойная потребность. Отчасти это была потребность в предмете, в котором разнообразие было бы унифицировано, как противовес абстрактным теориям познания, неспособного без посторонней помощи продвигаться от общих черт к специализации и определению. Отчасти это была и потребность в чем-то фиксированном и надежном, чтобы исключить возможность доказывать все и вся в сфере и в соответствии с методом конечных формул мышления. Таков был генезис эмпирической философии4, которая отказывается от поиска истины в самой мысли и берет ее из опыта, внешнего и внутреннего настоящего.

Возникновение эмпиризма объясняется заявленной таким образом потребностью в конкретном содержании и твердой опоре – потребностью, которую не смогла удовлетворить абстрактная метафизика познания. Теперь под конкретностью содержания подразумевается, что мы должны видеть, что объекты сознания обладают собственным врожденным характером и представляют собой единство отдельных характеристик. Но, как мы уже видели, это отнюдь не относится к метафизике познания, если она соответствует своему принципу. При простом познании5 мышление ограничивается формой абстрактного универсума и никогда не может перейти к конкретным фазам этого универсума. Таким образом, мы видим, что метафизики пытались выяснить с помощью мысли, что является сущностью или фундаментальным атрибутом Души. Душа, говорили они, проста. Приписывание этого атрибута Душе указывает на простоту в чистом виде, из которой исключено различие: различие, или состав, делается фундаментальным атрибутом тела, или материи в целом. Очевидно, что в простоте такого узкого типа мы имеем очень поверхностную категорию, совершенно неспособную постичь богатство Души или разума. Таким образом, когда выяснилось, что абстрактное метафизическое мышление неадекватно, было решено прибегнуть к помощи эмпирической психологии. То же самое произошло и в случае с рациональной физикой. Там в ходу были, например, такие фразы: пространство бесконечно, природа не имеет границ и т. д. Очевидно, что эта фразеология была совершенно неудовлетворительной в присутствии пышной жизни природы.

38. В какой-то степени источник эмпиризма является общим для него с вышеупомянутой метафизикой. Именно в наших материализованных представлениях, т. е. в фактах, которые проистекают, прежде всего, из опыта, метафизика также находит гарантию правильности своих определений (включая как посылки, так и более подробные утверждения). Но, с другой стороны, необходимо отметить, что единичное ощущение – это не то же самое, что опыт, и что сторонники опыта возводят факты, входящие в понятие ощущения, чувства и восприятия, в форму обобщенных понятий, пропозиций или законов. Это, однако, должно означать только то, что эти общие формы отношений, такие как сила, не должны иметь никакого дополнительного значения или обоснования, кроме того, что вытекает из ощущений, и что никакая связь не должна считаться должным образом квалифицированной, кроме той, которая может быть показана как существующая в феноменальном мире. А на стороне познающего субъекта, в том факте, что в ощущении сознание непосредственно присутствует и уверено в себе, мы видим, где эмпирическое познание может поставить твердую ногу.

В эмпиризме заложен великий принцип, согласно которому все истинное должно быть в реальном мире и присутствовать в ощущениях. Этот принцип противоречит тому вечному «должно быть», которое раздувает рефлексию, чтобы с презрением относиться к реальному настоящему и указывать на сцену за его пределами – сцену, которая не имеет ни существования, ни места, кроме как в познании тех, кто о ней говорит. Не в меньшей степени, чем эмпиризм (§7), философия признает только то, что есть; не имея ничего общего с тем, что просто должно быть и что, таким образом, признается несуществующим. С субъективной стороны также правильно отметить ценный принцип свободы, заложенный в эмпиризме. Ведь главный урок эмпиризма заключается в том, что человек должен видеть сам и чувствовать, что он присутствует в тех фактах знания, которые ему приходится принимать.

Если довести его до законных последствий, то эмпиризм – будучи в своих фактах ограничен конечной сферой – отрицает сверхчувственное вообще или, по крайней мере, любое знание о нем, которое могло бы обозначить его характер, и не оставляет мысли никаких полномочий, кроме абстракции, формальной универсальности и тождества. И здесь мы находим заблуждение, которое лежит в основе научного эмпиризма. Он использует метафизические категории материи, силы, одного, многих, всеобщности, бесконечности и т. д.; следуя подсказке, данной этими категориями, он переходит к выводам и при этом предполагает и применяет силлогистическую форму. И все это время он не осознает, что содержит в себе метафизику, овладевая которой, он использует эти категории и их комбинации в стиле, совершенно некритичном и бессознательном.

Из эмпиризма раздался крик: «Хватит бесцельного блуждания в пустых абстракциях, посмотрите на свои руки, возьмите в руки человека и природу, как они есть перед вами, и наслаждайтесь настоящим моментом». Никто не может отрицать, что в этих словах есть большая доля истины. Повседневный мир, то, что есть здесь и сейчас, был хорошим обменом на тщетный мир за гранью – на миражи и фантазмы абстрактного познания. И таким образом была получена полноценная, самодостаточная фаза истины – та твердая и надежная опора, которой так не хватало старой метафизике. Конечные принципы – это самое большее, что может вычленить разум, а они, в конце концов, оказываются несостоятельными и зыбкими, и поддерживаемая ими структура должна рухнуть с треском. Инстинкт разума всегда стремится найти бесконечный самоудовлетворяющий принцип. Пока еще не пришло время найти его в мысли. Поэтому инстинкт ухватился за настоящий момент, за то, что есть здесь: за индивидуальный объект (это), в котором, несомненно, можно обнаружить бесконечную форму, но не в подлинном существовании этой формы. Внешний мир – это истина, если бы он мог ее познать: ведь истина актуальна и должна существовать. Бесконечный принцип, самоцентрированная истина, таким образом, находится в мире, чтобы разум мог открыть ее: хотя она существует в индивидуальной и чувственной форме, но не в своей истине. Кроме того, эта школа делает ощущения формой, в которой мы должны получать наши понятия: и в этом заключается неудача эмпиризма. Ощущение как таковое всегда индивидуально, всегда преходяще: оно не является конечной точкой познания, которое, напротив, направлено на поиск универсального и постоянного элемента в воспринимаемых нами индивидах. Таков процесс, ведущий от простого ощущения к опыту.

Для формирования опыта эмпиризм особенно часто использует форму анализа. В ощущениях мы имеем группу, состоящую из множества элементов или атрибутов, которые мы должны отделить один за другим, как слои лука. В чем же смысл этого процесса? Мы дезинтегрируем и разбираем на куски эти атрибуты, которые объединились, и не добавляем ничего, кроме нашего собственного акта дезинтеграции. Однако анализ – это процесс перехода от непосредственности ощущений к мышлению: те атрибуты, которые анализируемый объект содержит в совершенном единстве, получают форму универсальности, будучи разделенными. Эмпиризм впадает в заблуждение, если полагает, что, анализируя объекты, он оставляет их такими, какими они были: на самом деле он превращает конкретное в абстрактное. И вследствие этого изменения живое существо должно умереть: жизнь может существовать только в конкретной единице. Не то чтобы мы могли обойтись без этого разделения, если мы намерены постичь. Разум сам по себе является неотъемлемым разделением. Ошибка заключается в том, что мы забываем, что это лишь половина процесса и что главное – это воссоединение того, что было разделено. И именно там, где анализ никогда не выходит за пределы стадии разделения, верны слова поэта:

Анализ начинается с конкретного, и обладание этим материалом дает ему значительное преимущество перед абстрактным мышлением старой метафизики. Он придает фиксированность различиям между вещами, и это очень важно: но сами эти различия – не что иное, как абстрактные атрибуты, то есть мысли. Предполагается, что эти мысли содержат реальную сущность объектов; и таким образом мы снова видим аксиому прежней метафизики о том, что истина вещей лежит в мысли.

Давайте сравним эмпирическую теорию и теорию метафизиков в том, что касается их содержания. Последняя, как уже говорилось, принимает за факты универсальные объекты разума, а именно Бога, душу и мир, и эти факты, выведенные из народных представлений, философия должна была свести к форме мысли. Другим примером того же метода является схоластическая философия. Ее факты были приняты без критики из догм христианской церкви, и ее целью было зафиксировать их характер и придать им систематическую форму с помощью мысли. Факты, на которых основывается эмпиризм, совершенно иного рода. Это разумные факты природы и факты конечного разума. Другими словами, эмпиризм имеет дело с конечным материалом, а старые метафизики имели бесконечный, хотя, добавим, они сделали это бесконечное содержание конечным благодаря конечной форме познания. Та же конечность формы вновь появляется в эмпиризме – но здесь сумма конечных фактов также конечна. Таким образом, оба способа философствования имеют один и тот же метод; оба исходят из данных или предположений, которые они принимают за конечный факт. В целом, эмпиризм находит истину во внешнем мире; и даже если он допускает существование сверхчувственного мира, он считает познание этого мира невозможным и ограничивает нас областью ощущений. Эта доктрина, когда она систематически проводится в жизнь, приводит к тому, что впоследствии было названо материализмом. Материализм этого толка рассматривает материю, qua matter, как подлинный объективный мир. Но с материей мы сразу же знакомимся с новой абстракцией, которая как таковая не может быть воспринята: можно утверждать, что материи не существует, потому что, поскольку она существует, она всегда является чем-то определенным и конкретным. Однако абстракция, которую мы называем материей, предположительно лежит в основе всего мира чувств и выражает мир чувств в его простейших терминах, как абсолютную индивидуализацию, а значит, сплетение точек, находящихся во взаимном исключении. До тех пор, пока эта чувственная сфера остается и продолжает оставаться для эмпиризма простой данностью, мы имеем доктрину рабства: ведь мы становимся свободными, когда сталкиваемся не с абсолютно чуждым миром, а с фактом, который является нашим вторым «я». В соответствии с этой точкой зрения, кроме того, разум и неразумность могут быть только субъективными: другими словами, мы должны принимать то, что дано, таким, какое оно есть, и не имеем права спрашивать, рационально ли оно и в какой мере оно рационально по своей собственной природе.

39. Касаясь этого принципа, было справедливо замечено, что в том, что мы называем опытом, в отличие от индивидуального ощущения отдельных фактов, есть два элемента. Во-первых, это бесконечно сложная материя, которая, насколько это возможно, индивидуализирована: во-вторых, это форма, проявляющаяся в характеристиках универсальности и необходимости. Эмпиризм, несомненно, может указать на множество, почти бесчисленное множество подобных восприятий: но, в конце концов, никакое множество, как бы велико оно ни было, не может быть тем же самым, что и универсальность. Точно так же эмпиризм доходит до восприятия последовательных изменений и объектов, находящихся в одном положении или сосуществующих друг с другом; но он не представляет никакой необходимой связи. Таким образом, если сенсация сохраняет свое право быть единственным основанием того, что люди принимают за истину, универсальность и необходимость не имеют права на существование: они становятся случайностью нашего разума, простым обычаем, содержание которого может быть иным, чем оно есть.

Важным следствием этой теории является то, что при эмпирическом подходе истины и правила справедливости и морали, а также религии выставляются как дело случая и лишаются своего объективного характера и внутренней истины.

Скептицизм Юма, на основе которого было сделано это замечание, следует четко отличать от греческого скептицизма. Юм основывает свои замечания на истинности эмпирического элемента, на чувстве и ощущении, и переходит к нападкам на универсальные истины и законы, потому что они не черпают свой авторитет из чувственного восприятия. Античный скептицизм был так далек от того, чтобы сделать чувство и ощущение каноном истины, что в первую очередь он обратился против освобождений чувства. (О современном скептицизме по сравнению с античным см. «Критический журнал философии» Шеллинга и Гегеля: 1802, т. I. i.)