Читать книгу Мир искусства Надежды Добычиной - - Страница 5

Гинда-Нека познакомилась с Петром Добычиным в октябре 1900 года. Обстоятельства этого знакомства нам известны благодаря дневниковой записи, сделанной Добычиной, вероятно, в 1918 году. В трудный для себя период, затронувший и личные отношения, она намеренно обращается к описанию первой встречи с мужем:

«Осень. Главная улица провинциального города. Воскресный день. Вся учащаяся молодежь гуляет бесконечное число раз вверх и вниз по главной улице. Легкая стрельба глазами между гимназистками и гимназистами, реалистами и кадетами. Грязь под ногами, несколько прохладно, небольшой ветер, легкий дождик – очень неприятный временами… Среди “табуна” мое внимание привлекает небольшой, толстенький, беленький с небольшими, но поразительно добрыми – чистыми глазами. Возможно, мое внимание привлек именно он, ибо сопровождавший меня молодой человек остановился с ним переговорить о свидании: 23 октября на благотворительном вечере».

Конечно, Гинда-Надя{4} пошла на этот вечер, где молодые люди наконец заговорили друг с другом: по ее воспоминаниям, они вели легкую остроумную беседу ни о чем, стремясь показать себя в лучшем свете. «Очень хитро это в природе устроено – глазами пишут самые сильные страницы своей жизни, языком болтают всякий вздор», – так Добычина прокомментировала этот эпизод в своем дневнике.

Марк Шагал. Зеленые любовники. Сер. 1910-х

Частное собрание

Ее будущий супруг сохранил все письма и любовные записочки, полученные от невесты в первые годы их связи. Самая ранняя из них написана накануне 16-летия девушки: это было приглашение прийти к ней в день ее рождения 28 октября. Уже в этих первых строках чувствуется разрыв в социальном статусе, который долгое время препятствовал воссоединению влюбленных. Конверт адресован «Его высокоблагородию Петру Петровичу». Отец Петра, занимавший должность начальника Канцелярии Орловской губернии, получил дворянство по службе. Рано осиротевший Петр Добычин (отец умер за несколько месяцев до его рождения, а мать ушла из жизни, когда мальчику было всего 7 лет) воспитывался родственниками и в 1899 году перебрался к старшему брату Вадиму в Орел, где поступил в 7-й класс гимназии. Гинда-Нека кокетливо замечала, что «ни хоро́м, ни лакеев» у них нет, а рождение свое она не справляет, «кто заходит из знакомых, тот и приходит». Вполне вероятно, первые встречи Гинды-Неки и Петра проходили под видом уроков, которые гимназист давал юной девушке у нее дома. Довольно быстро и бурно развивавшийся роман приходилось скрывать прежде всего от родных Гинды-Неки, которая опасалась, что кто-то заметит их держащимися за руки или узнает о ее обращении к Петру на «ты».

Гинда-Нека Фишман (Н. Е. Добычина). 1902

Отдел рукописей РГБ

Петр Добычин. Конец 1910-х (?)

Отдел рукописей РГБ

Письма, бережно сохраненные Добычиным, очень откровенны. Гинда писала о том, как скучает в разлуке и мечтает быть вместе. В то же время она уже демонстрировала те качества, благодаря которым сформируется через десятилетие «добычинский круг» поклонников и почитателей, с некоторыми из них у нее завяжутся более близкие отношения. В одном из писем 1901 года, обращаясь к жениху, Гинда-Нека признавалась:

«Ты знаешь ведь мои привычки, я люблю поговорить со многими, пошутить, но конечное и главное это остаться с тобой наедине, поделиться впечатлениями, даже, если хочется, понежничать, но, Петя, ведь право невозможно не нежничать с человеком, которого любишь, как-то невольно рука гладит волосы, губы соприкасаются с губами любимого человека» [14].

В этих строках одновременно и страстность, и кокетство, и некая рассудочность, удивительная для ее юного возраста. Молодые люди понимали, что скоро им предстоит разлука не только на праздники, в которые Петр уезжал с братом к дяде и тете в Новгород-Северский. Добычин планировал поступать в университет в Москве или Петербурге, и Гинда-Нека писала, что единственный ее шанс воссоединиться с ним – это также поступить в какое-то учебное заведение. Как свидетельствует ее переписка с орловским поклонником Николаем Колышкевичем, мечты о продолжении учебы и поездке в Петербург зародились у Нади еще до знакомства с Петром [15]. В первый год их романа с Добычиным в ней окончательно созрела решимость оставить родной город и привычную жизнь и последовать за женихом, чтобы учиться и работать рядом с ним. В ее ситуации сделать это было не так просто. Необходимо было заручиться хоть какой-то поддержкой семьи, уговорить отца отнести на подпись письмо о благонадежности, а главное – быть принятой в то или иное учебное заведение.

По циркуляру о приеме евреев в средние и высшие учебные заведения, принятому в 1887 году, число учеников из еврейских семей в местностях, входящих в черту постоянной оседлости, должно было составлять 10 %, в других местностях – 5 %, а в Санкт-Петербурге и Москве – всего 3 % от всех учащихся. В последующие годы эти нормы в некоторых случаях нарушались, например в провинциальных высших учебных заведениях, испытывавших недобор студентов. Однако в столицах доступ к образованию для детей и молодежи еврейской национальности и иудейского вероисповедания был значительно затруднен, и Гинда-Нека не могла не знать об этом. В семнадцать лет ее уверенность в успешности своих начинаний была не столько признаком силы характера, сколько проявлением юношеского безрассудства. Однако твердости и упорства будущей Добычиной было не занимать, свидетельством чего являются ее подписи в конце пространных писем к Петру от 1901 года: «Твоя любящая уважающая тебя очень настоящая невеста и будущая жена Надя». Кроме того, желанию оставить родной дом способствовали непрекращающиеся семейные конфликты и удушающая атмосфера. Надя сетовала на необходимость соблюдения принятых норм и устоев еврейской семьи и, нарушая их, украдкой писала письма в шабат. Ей не нравились расспросы близких, заметивших ее романтические отношения, или возмущение матери, увидевшей, что она носит на шее часы на цепочке, принадлежавшие, видимо, Петру. Весь 1901 год прошел в ссорах с матерью и попытках убедить отца, что она способна самостоятельно прожить в столице на сумму, не превышавшую 50 рублей в месяц. Отец то соглашался, то шел на попятную, но и дочь проявляла незаурядный талант переговорщика, который пригодился ей в будущем. Она убеждала его подписать необходимые бумаги, чтобы послать их в учебное заведение, которое может еще и ответить отказом, а кроме того, по ее словам, не следовало беспокоиться о деньгах, ведь «если Бог помогает на кашу, он уже помогает и на масло».

Надежда Добычина с сестрой Соней и ее дочерьми в окружении молодых людей. Орел. Сер. 1900-х

Частное собрание

Родители могли быть против отношений Гинды-Неки с Петром Добычиным не только в связи с национальным и религиозным вопросом, который, конечно, стоял на первом месте. Еще одним поводом для беспокойства стали бы его политические убеждения, если бы они были о них осведомлены. В письмах 1901–1902 годов Добычина вскользь упоминала о том, что Петр ходил на сходки, писала, что она не против, но волнуется, прежде всего, за его здоровье. В первые годы XX века Орел был городом достаточно реакционным и консервативным. Подобными настроениями местного населения пользовалось правительство, ссылая туда представителей революционных партий из столицы. Старший брат Петра – Вадим Добычин – именно таким образом оказался в Орле после ареста в Москве за печать нелегальной литературы, в то время как еще один его брат – Николай – был сослан в Елец. Конечно, ссыльные становились источником распространения марксистских идей среди местных молодых людей. В 1894 году в Орле был образован кружок, объединявший учащуюся молодежь. Первоначально деятельность кружка не выходила за рамки собраний, на которые приходили ссыльные, находившиеся под надзором полиции, представители городской интеллигенции и интересовавшиеся марксизмом гимназисты. Революционер Борис Перес характеризовал подобные встречи кружка следующим образом: «Вечеринки эти всегда включали в свой порядок дня какой-нибудь доклад по экономическим вопросам, затем немного пива, пения и немного разговоров общих и группами» [16]. Однако вскоре участников «вечеринок» перестало удовлетворять подобное времяпрепровождение, и они перешли к действиям – пропаганде среди рабочих. В начале 1898 года молодые орловцы пытались встать во главе рабочего движения на Брянском рельсопрокатном заводе. Это не сошло им с рук, началось расследование, которое закончилось арестами и судом в 1901 году. Надя и Петр общались с представителями орловской молодежи, участвовавшими в агитации и осужденными за нее. Среди близких друзей был Яков Дубровинский, младший брат ссыльного революционера и корреспондента «Искры» Иосифа Дубровинского. Надя принимала ухаживания Якова, также среди ее поклонников числились его брат Семен и их друг Николай Колышкевич. В конце 1901 года Яков был арестован. Дальнейшая его судьба – подпольная борьба, ссылки, участие в Гражданской войне – сделали из него героя революции, в честь которого в советское время называли улицы в городах. Петр Добычин не был столь вовлечен в освободительное движение, однако хранил у себя запрещенную литературу, в том числе «Искру». Случайным образом ранец с книгами и газетами был обнаружен в саду дома, где он жил в Орле. Петра отстранили от занятий в гимназии, но благодаря заступничеству предводителя местного дворянства ему было разрешено держать экзамены на получение аттестата, в котором за поведение была выставлена оценка «четыре», что являлось препятствием к поступлению в университет. Более того, по обвинению в хранении нелегальной литературы Петр все же отсидел несколько недель в орловской тюрьме. Все эти события пришлись на самое начало романа Петра и Нади. Конечно, молодой человек делился с ней своими идеями и интересами. Тема студенческого движения начала звучать лейтмотивом многочисленных посланий Нади жениху из Санкт-Петербурга, куда ей наконец удалось уехать в январе 1902 года. В тот период Петр жил у своих родственников в Новгороде-Северском и искал возможность поступить в университет, а Надя пыталась устроиться в столице.

Джованни Батиста Пиранези. Руины зала Золотого дома Нерона, называемого Храм мира. Открытка. Ок. 1910

ГМИИ им. А. С. Пушкина

Стремление Гинды-Неки покинуть родительский дом в шестнадцатилетнем возрасте было связано одновременно со страхом потерять жениха и быть насильно выданной замуж за другого. В это время на ее глазах разворачивалась аналогичная драма в жизни ее сестры Сони, которая вскоре сдалась на уговоры и стала женой нелюбимого человека. Гинда-Нека практически бежала в Санкт-Петербург в сопровождении друга, студента Технологического института Николая Колышкевича, который обещал приглядывать за ней и помогать во всем. Официально объявленной целью поездки стала сдача экстерном экзамена на аттестат гимназии. Свидетельство о получении гимназического образования позволило бы девушке искать работу учительницы, пытаться поступить на какую-то другую службу или продолжить учебу. В письмах своему жениху она твердо заявляла, что мечтает об их свадьбе, но предлагала не торопиться заводить детей, так как хотела учиться и работать. В Орле, не окончив гимназию, Гинда-Нека могла подрабатывать за прилавком винной лавки у знакомых, о чем упоминала в одном из писем. Разумеется, аттестат открыл бы ей более широкие возможности. В скором времени выяснилось, что в государственной гимназии еврейкам не разрешено держать экзамен, а в частной требовалось за месяц подать прошение, чтобы получить разрешение сдавать все предметы, кроме иностранных языков, которых Надя тогда не знала.

В этот свой первый приезд Надя упорно искала возможности осуществить задуманное, однако не меньше ее занимали различные стороны столичного быта. Ее письма к Петру полны ярких впечатлений, здесь «все ей ново», а поэтому случались незапланированные траты: приобретено, вероятно, первое художественное произведение в ее жизни – изображение некой «картины» Пиранези, про которую ей рассказывал жених. Чтобы поддержать здоровье, Надя пила молоко «на 10 копеек в день», ходила к врачам, что тоже стоило недешево. Но главное – Надя очень быстро погрузилась в интересовавшую и влекущую ее бурную жизнь радикально настроенной молодежи, о чем регулярно отчитывалась жениху. В письме от 20 января 1901 года она рассказывала:

«В Тех. инст. [Технологическом институте] сегодня выборы, каждый курс должен выбирать себе старосту, но студенты не хотят допустить выборов, ибо на обязанности старост лежат довольно некрасивые дела, как подсматривать нет ли чужого народа, т. е. студентов других курсов, на выборах и собраниях своего курса, т. е. шпионить, еще быть на посылках у начальства к студентам и наоборот, так как вышло положение такое, если студенту что понадобится к начальству, он должен обратиться к старшине, а последний уже идет к начальству. Ну вот потому то и галдеж. Студенты очевидно в повышенном настроении. Вышло предостережение, где говорится, что если студенты 1-го курса будут волноваться, то они исключаются из своего учебного заведения, и вновь могут поступить в августе, на правах вновь поступающих, студенты же остальных курсов будут оставлены на второй год. Как мне хочется, чтобы ты здесь отучился, ты прямо преобразился бы. Такой жизнью веет здесь, а там тухлятина».

События, свидетелем которых оказалась Надя, были продолжением студенческих волнений, начавшихся в 1899 году в связи с недовольством учащихся университетским режимом. Поводом для протеста послужил правительственный запрет на традиционные студенческие празднования в честь дня основания Петербургского университета – 8 февраля. Градоначальник и министры посчитали, что студенческие гуляния и совместные с профессурой чаепития ведут к беспорядкам и должны быть предотвращены. Именно такое решение в итоге привело к беспорядкам и столкновению с полицией 8 февраля, после которых студенты Петербургского университета решили объявить «обструкцию» своему учебному заведению, отказаться от посещения лекций и «закрыть» его. Вскоре волнения перекинулись и на ругие высшие учебные заведения. В феврале 1899 года была создана официальная комиссия во главе с военным министром П. С. Ванновским, который в марте 1901-го стал министром народного просвещения после убийства его предшественника бывшим студентом Московского университета. В подготовленном к маю докладе императору Ванновский сделал выводы о виновности как студентов, так и ректора и профессоров в февральских беспорядках и предлагал внести изменения в университетский устав 1884 года и легализовать деятельность различных студенческих организаций неполитического характера. Однако параллельно с этим готовились и репрессивные меры. Еще в июле 1899 года были приняты Временные Правила о воинской повинности воспитанников высших учебных заведений, виновных в учинении беспорядков. Подобные нововведения выглядели своего рода попыткой возвращения к временам Николая I, но эпоха наступила иная, и отправка студентов на военную службу послужила лишь возбудителем протестов не только в студенческой среде, но и в других слоях населения [17].

В 1901 году в Петербурге студенческие выступления усилились в связи с исключением «за беспорядки» из Киевского университета 183 студентов-обструкционистов. Солидарность с киевскими товарищами проявили сначала учащиеся Петербургского университета, а потом и других высших учебных заведений, включая Технологический институт, где учился Николай Колышкевич. Надя очень эмоционально воспринимала происходящее:

«…сегодня ночью арестовали 14 тех. [технологов – студентов Технологического института] разных курсов, но вероятно, этим дело не ограничится. 10 сходка у тех. Но что будет? Также резня, зверские усмирения! Да что же это такое! Неужели только произвол и насилие! Так вот каков девиз монархии. Знаешь, в груди что-то могучее сейчас живет, что рвется прямо наружу… Но я уверена, что правительство возьмет верх: 1. Лучшие силы переарестуют; 2. Войско всегда к их услугам; 3. Часть населения на стороне правительства… и опять получится резня… отсюда убитые, раненые. Неужели протест нельзя выразить как-нибудь иначе? <…> мне все кажется, что протест больно дорого обходится для “общества” и лучшие силы умирают, умирают молодыми, еще не много сделавши на своем веку… Вот кажется, сама бы пошла бы вперед, но только чтобы моя смерть стоила 10 лучших их сил» [18].

Видимо, общественно-политические вопросы и экономические проблемы часто обсуждались в кругу, куда попала юная Надя, оказавшись в Петербурге. Она начала активно интересоваться соответствующей литературой, читала критические статьи Чернышевского за 1854–1861 годы из «Современника», статьи по политической экономии Туган-Барановского, напечатанные в журнале «Мир Божий», и «Политическую экономию» Богданова. Конечно, затрагивая эти темы в письмах жениху, который также советовал ей подобное чтение, она как будто пыталась вырасти в его глазах. С другой стороны, очевидно, что социально-политическая проблематика ее интересовала больше, чем те предметы, что необходимо было готовить к экзаменам на аттестат гимназии.

В Петербурге Надя посещала театры. Особенное впечатление на нее произвела пьеса С. А. Найдёнова «Дети Ванюшина». Ей казалось, что показанная со сцены история большой, но разобщенной семьи купца и удушающая атмосфера его дома похожи на ее собственную жизнь, к которой она совсем не хотела возвращаться. Однако в первый ее приезд именно студенческие волнения и арест Николая за участие в них вынудили Надю уехать в Орел. Кроме того, финансовой поддержки, получаемой ею от жениха, едва хватало на жизнь в столице. В апреле будущая галеристка Добычина собралась назад, чтобы успеть к Песаху ради матери, для которой «праздник не будет праздником» без дочери.

Следующие месяцы жизни дома стали для Нади очень напряженными. Родители и старшая сестра не могли принять и поддержать ее выбор. Записавшийся в октябре 1902 года в университет города Юрьев Петр едва ли имел достаточно средств, чтобы обеспечить их совместную жизнь. Требовалось настоящее упорство и уверенность в себе, чтобы осенью вновь попытать счастье в Петербурге. В октябре Добычиной удалось сдать экзамены на аттестат зрелости в 6-й мужской гимназии и подать документы на биологическое отделение курсов Лесгафта, как она и планировала. Высшие женские курсы Лесгафта и им подобные были единственным вариантом получения аналога высшего образования для женщин до 1896 года, когда девушки были допущены к обучению в университетах. При содействии Петра Францевича Лесгафта, выдающегося ученого, в 1882 году при женской гимназии М. Н. Стоюниной были открыты двухгодичные Курсы воспитательниц и руководительниц физического образования, на которые принимали девушек, окончивших средние учебные заведения. С 1896 года курсы обрели статус автономного учебного учреждения, а с 1898 года было получено разрешение на трехгодичный срок обучения. Более того, вольнослушательницей могла стать практически любая желающая, не требовался даже аттестат о получении среднего образования. Курсы Лесгафта давали возможность изучать естественные науки не только девушкам русской национальности, но и еврейкам, чем многие воспользовались. При наличии разрешения на пребывание в столице девушки могли подавать документы для посещения занятий, что и сделала Добычина.

«Дорогой Пусика! Наконец получилось разрешение и я завтра выезжаю в 10 ч. веч. Итак пиши в Киев на адрес Вадима…» Письмо Нади Фишман Петру Добычину с отметкой тюремной цензуры. 1903

Отдел рукописей РГБ

Про ее жизнь в Петербурге в 1903 году нам известно крайне мало. По всей видимости, получив свидетельство о сдаче экзаменов, Надя начала посещать лекции и довольно быстро втянулась в сообщество молодых, радикально настроенных «лесгафтовок», с которыми поддерживала дружеские отношения в последующие годы. Петр Добычин в этот период также находился в столице и, вероятно, принимал участие в деятельности революционных организаций. В апреле разразилась катастрофа: Надя и ее жених были арестованы по обвинению в пропаганде среди кронштадтских моряков и помещены в Дом предварительного заключения. Скорее всего, Надя сама не понимала, что тогда произошло. В письме Добычину в тюрьму она писала, что его няне в Орле новость сообщили, но он должен сам ей все объяснить, «ибо я ровно, кроме того, что ты сидишь – ничего ей сообщить не могу». Она не возражала против политической активности Петра, а он, единожды попав под надзор, уже находился в поле зрения петербургских жандармов. Что же касается ее собственной вовлеченности в общественно-политическую борьбу: одним из косвенных свидетельств этого являются несколько писем от соучениц Нади по курсам Лесгафта, в которых те выражают сочувствие ее положению и упоминают ее подруг по несчастью, также арестованных в это время. Надя провела в заключении 18 дней. Сидевшая вместе с ней девушка в записке к уже «выпорхнувшей» на волю Наде писала, что та оставила о себе «добрую память» и тюремная фельдшерица очень тепло отзывалась о ней, правда, ругая за курение (эта дурная привычка сохранилась у Добычиной до конца жизни). Несмотря на сложные отношения в семье, Фрейде Гейла Фишман поспешила из Орла на помощь болезненной и физически слабой дочери, у которой в тюрьме резко обострилось заболевание легких. При содействии Орловского землячества Гинду-Неку удалось освободить, но она отказывалась ехать домой, пока ее жених находился в заключении, и собирала ему передачки с чаем, конфетами, шоколадом, зубным порошком и другими вещами. В начале лета 1903 года Надя все-таки отправилась через Орел в Киев, где о ней должен был позаботиться брат Петра Вадим, вероятно ощущавший свою долю ответственности за девушку. Предварительно она получила разрешение на пребывание на станции Боярки Киевской губернии. Летние месяцы, проведенные на даче под Киевом, помогли Наде немного восстановить силы, хотя о полном выздоровлении речи пока не шло:

«Была у доктора, прибавилось за все время, т. е. за 27 дней, 9 1/2 ф., прибавка очень значительная, но на легкие влияния не оказала и необходимо ехать в Крым, ну, конечно, это неосуществимо, а потому приходится пожалеть о том, что раньше так мало внимания обращалось на мое здоровье. Так как врач очень серьезно говорил о моих легких и сердце, то я написала об этом родственникам. Вообще мое положение не из завидных. Приближается осень… хочется, безумно хочется хоть теперь пожить вовсю. Скоро нужно будет подумать о переезде отсюда, но куда ехать? Мне бы было нужно остаться в Киеве продолжать лечение, но на что проживать? Поехать в Орел? Право, без содрогания не могу вспомнить», – писала она Петру, все еще сидевшему в тюрьме [19].

«Дорогой Пуся! Завтра в 2 ч. дня выезжаю на дачу. Мне как-то совестно, что Вадиму придется много за мной ухаживать…» Письмо Нади Фишман Петру Добычину. 1903

Отдел рукописей РГБ

Врачи ставили Наде диагноз «чахотка», но «чахотка излечимая», как уточняла она. Лечение состояло в покое и отдыхе, полупостельном режиме, хорошем питании, жизни на свежем воздухе и желательно переезде в место с подходящим для нее климатом. Как и в Петербурге, Добычиной предписывалось пить молоко и беречь себя. Она проводила много времени на веранде дачи, стоявшей посреди соснового леса. Считалось, что сосновый воздух оказывает целительное воздействие на чахоточных больных. Термин «чахотка» появился в русском медицинском обиходе в XVIII веке как калька с древнегреческого слова phthisis – увядание, иссушение: этим словом туберкулез описывали Гиппократ и Гален. Как раз последний рекомендовал в качестве лечения свежий воздух, морские прогулки и молоко. В середине XIX века больным в России также советовали минеральные воды и кумыс, о котором Добычина упоминает в письмах. До открытия в 1882 году туберкулезной палочки Робертом Кохом это заболевание считалось незаразным, но в конце XIX века были разработаны гигиенические меры по борьбе с чахоткой, и больных старались изолировать. В связи с этим Наде в период обострения болезни было бы крайне непросто жить вместе с родными или общаться с орловскими знакомыми. Месяцы изоляции на даче под Киевом были ей необходимы.

Марк Шагал. Поцелуй. 1911

Собрание Иветы и Тамаза Манашеровых

В 1903 году Наде исполнилось 19 лет. В этом юном возрасте она уже многое пережила и, кажется, после ареста, угрожавшей ее жизни тяжелой болезни и частично обретенной самостоятельности стала совершенно другим человеком, нежели была при знакомстве с Петром. В ее письмах жениху, освободившемуся в конце августа из заключения в «Крестах», начала звучать уже совсем иная тональность. Она настаивала, чтобы Петр получил высшее образование, чтобы наконец «встать на ноги», отказывалась приезжать к нему в Киев (куда он отправился после освобождения), пока их ситуация как-то не решится, утверждала, что категорически не желает «на чьи бы то ни было деньги жить», а хочет «сама зарабатывать, понимаешь сама, вот и все». Надя торопила Петра с поступлением в высшее учебное заведение еще и по той причине, что «женатого в университет не примут», а будучи на втором курсе, он уже смог бы хлопотать о разрешении на женитьбу. Другой угрозой, нависшей над женихом, была опасность военной службы, о чем Надя постоянно думала, вспоминая печальный опыт своего отца, а также страшась очередной разлуки. Интересно, что именно в это время в их переписке появляются упоминания участников революционного движения, с которыми Петр и Надя были связаны в Орле. Это А. Н. Рейнгардт, известный орловский адвокат и член правления комитета народных чтений (в письме Добычина называла его своим «патроном»), и заведующий сельскохозяйственным отделом губернской земской управы, высланный из Петербурга эсер И. А. Цодиков [20]. Оба принадлежали к верхушке еврейской интеллигенции города. Антиправительственные настроения были широко распространены среди образованных евреев Российской империи, ощущавших на себе дополнительное давление и притеснения. Сближение Петра и Нади на этом фоне кажется уже не просто юношеской влюбленностью, а союзом людей сходных общественно-политических взглядов.

В сентябре 1904 года Надя нашла возможность вернуться в Петербург и продолжить обучение на курсах Лесгафта. Она подала прошение о зачислении ее сразу на второй курс, планируя параллельно сдать девять экзаменов за первый год обучения, пропущенных из-за ареста. Надя должна была слушать лекции, ходить на фехтование и гимнастику, делать практические работы по анатомии, гистологии и физиологии, брать уроки по алгебре, тригонометрии и аналитической математике. Вся серьезность, с которой она относилась к образованию, распространялась и на дела жениха, уже потерявшего «бесцельно четыре года». «Университет необходим как достижение материального обеспечения, без этого не прожить», – увещевала Петра Надя. В Киевский университет его не приняли как «лицо, опороченное в политическом отношении», остававшаяся надежда на продолжение обучения в университете города Юрьев (Тарту) также растаяла в воздухе.

В Петербурге Добычина возобновила свои контакты с членами марксистских организаций и революционных кружков, о чем писала вскользь, но основное, что занимало ее кроме учебы, – это возможность заключения брака с Петром. Она исповедовала иудейскую веру, Добычин – православие, официальный союз между ними был возможен только в случае перехода одного из них в религию другого. Если шестнадцатилетняя влюбленная Надя витала в облаках и не так много думала о вещах практических, то, повзрослев, она осознала некую безвыходность их положения и при этом не желала отказываться от своей мечты о совместной жизни, когда им не надо будет прятаться и стыдиться. Более прагматично смотрящий на вещи Петр в одном из писем 1903 года указывал ей, что для заключения брака «надо, как тебе известно, креститься и потом обвенчаться в церкви. Фактически, вероятно, этого можно избежать, но формально ты уже будешь считаться христианкой». Надя, в свою очередь, обсуждала возможность перехода Петра в иудейскую веру:

«Впрочем, не знаю, может мне это тоже нужно. Имя Авраам – это обязательно, другого выбрать нельзя. Авраам был русским, сделался евреем, а отсюда все русские, переходящие в еврейскую религию, называются Авраамами».

Молодым людям пришлось ждать еще год, пока решение, приемлемое для обоих, не было найдено. В апреле 1905 года высочайшим повелением императора Николая II был опубликован манифест «Об укреплении начал веротерпимости», запрещавший преследование, дискриминацию и ограничение в гражданских правах по религиозному признаку исповедующих христианство подданных. Одна из четырнадцати статей манифеста позволяла «каждому достигшему совершеннолетия лицу переходить, без испрошения на то разрешения административной власти, из одной христианской религии, или христианского вероучения в другое, а из нехристианства и язычества в христианство и во всякое другое нехристианское или языческое вероучение».

Воспользовавшись этим, Петр Добычин перешел из православия в лютеранство, которое допускало брак с иудеями. Этот шаг, конечно, негативным образом повлиял на отношения Петра с его родственниками, однако позволил молодым людям наконец официально воссоединиться.

Счастливому событию предшествовала долгая разлука, когда Петр находился в Киеве и пробовал себя в литературе и публицистике, а Надя, упорно отказываясь приезжать к нему, жила в Орле и Петербурге, вновь охваченном осенью 1904 года протестным движением. В октябре в Москве проходили демонстрации и «процессии с флагами и протестами против войны» с Японией, начавшейся 27 января. Студенческие волнения и стычки с полицией продолжались в октябре и ноябре в Петербурге. Одним из поводов послужило самоубийство студента Технологического института И. М. Малышева, находившегося с июля в одиночном заключении. Быстро распространившийся слух, что молодой человек повесился из-за «дурного обращения», взбудоражил молодежь, превратившую похороны в манифестацию. Надя была избрана представительницей курсов Лесгафта на этом траурном мероприятии, на нее были возложены хлопоты по заказу цветов и венка. Все происходившее она воспринимала близко к сердцу, сочувствуя семье молодого человека.

Надя Фишман. Кёнигсберг, 1905

Отдел рукописей РГБ

28 октября руководимая Петербургским комитетом РСДРП «Объединенная социал-демократическая организация» предложила студентам начать «сходочную кампанию». Интересно, что именно на курсах Лесгафта, где училась Добычина, в сходках приняло участие большинство студентов, тогда как остальные высшие учебные заведения не отличались подобным единством. Судя по письмам Нади и Петра, они не видели большого смысла в демонстрациях, однако активно обсуждали вопросы доступного народного образования как единственно верного пути к переменам. Надя восторженно восприняла идею создания Фонда народного просвещения, о формировании которого писала петербургская газета «Русь». К инициативе присоединились другие прогрессивные издания, среди поддержавших ее было много представителей либеральной интеллигенции и профессуры (в частности, сам профессор Лесгафт), видевшие именно в недоступности образования причину бед российского общества. Члены революционных партий к этой идее отнеслись скептически. Добычина описала спор радикально настроенных курсисток с профессором Лесгафтом, а также свой собственный разговор с ним: