Читать книгу Океанариум. Повести и сказки - - Страница 17

Наступила весна, и жизнь снова выкрасила лёгкий наряд в ярко-розовый цвет. Я заблудился где-то между Пушкиным и Тютчевым: от «и может быть – на мой закат печальный блеснёт любовь улыбкою прощальной» до «и вот – слышнее стали звуки, не умолкавшие во мне». Да ещё и Вика Кирюшина со своим сочинением, впервые подписанным собственной фамилией: «Любовь делает нас всемогущими, и я готова вынести на плечах всю боль мироздания, потому что люблю». Может быть, становлюсь слишком сентиментальным, но я действительно плакал от счастья, когда читал эти строки. И я наконец-то узнал, что Вика и была тем самым инкогнито. Конечно, у неё были попытки изменить почерк, но в этом плане меня обмануть очень сложно: было время, когда я увлекался графологией. У Громова, кстати, я тоже забрал тетрадь, но пока не смотрел.

Теперь-то знаю, что этот ученик, доставляющий мне столько хлопот, не имеет никакого отношения к тем сочинениям-беседам. Наверное, это ирония судьбы, но я чувствую себя тесно связанным с семьей Кирюшиных. Вика-Вероника… У них определённо есть что-то общее.

Когда мы с классом пришли в цирк, я был настроен скептически. Во время выступления клоунов позволил себе неосторожность задремать, очнулся, когда Вика Кирюшина толкнула меня в бок:

– Смотрите, это моя тётя.

Она очарована Вероникой, копирует её походку и жесты. Сначала это вызывало у меня невольную насмешку, но потом… я сам очаровался. Это случилось даже не тогда, когда она летала под куполом. Тогда я испытывал нечто подобное, когда наблюдаешь за парящей чайкой и жалеешь, что у тебя нет крыльев. Маленькая и хрупкая, непостижимая, она превращалась в точку, завершающую очередное предложение. Мне приходилось задирать голову, чтобы увидеть волнообразные движения воплощённой недосказанности. И вот она будто бы спускается, чтобы стать ближе к восхищённому зрителю, но нет, иллюзия. Продолжает раскачиваться на кольце и… улыбаться. Разве можно разглядеть лицо гимнастки? Нас интересуют только её гибкость и собственные чувства. А что ощущает здесь и сейчас эта беспечная женщина, похожая на бабочку-махаона?

Готов поспорить, она улыбалась – тогда и теперь.

Я так рада видеть вас, Евгений Леонидович, – всё ещё в блестящем костюме, с сияющей улыбкой, она говорила слишком быстро и никак не могла отдышаться. Я обратил внимание, что Вероника стала шатенкой и теперь выглядит старше.

– Вы были потрясающи! – сказал я и пожал ей руку с жаром и благодарностью за испытанный катарсис.

– Спасибо. Особенно приятно слышать это от вас, – она опять широко улыбалась и, казалось, не умела (не хотела) быть серьезной.

И от этой улыбки я ощутил себя запятой в длинной строке между пушкинским и тютчевским стихотворением.

…И сердце бьётся в упоенье,

Тут жизнь заговорила вновь…

– Может быть, выпьем кофе на выходных? Просто хочу с вами кое о чём поговорить, – Вероника смахнула улыбку, – но если вам неудобно в неформальной обстановке, я могу прийти в школу.

– Вовсе нет! – поспешно замахал руками, боясь быть неправильно понятым. – Я не против выпить с вами кофе.

– Тогда… дайте пять!

Звук танцующих ладоней, на секунду соединившихся, и я, обезоруженный, опрокинутый, выброшенный на обочину… Автомобили проносятся мимо с бешеной скоростью, а я ничего не слышу и… спасён.

Потом – кружка горячего шоколада и проверка сочинений. И Вика пишет: «Я не стыжусь своих чувств, я хочу, чтобы эхо отозвалось на мою любовь». Боже мой, как я мог допустить, чтобы весна поглотила и меня, закрыв на ключ в своей картонной темнице?

На уроке читал Мандельштама:

Мы с тобой на кухне посидим.

Сладко пахнет белый керосин.

Острый нож да хлеба каравай

Хочешь – примус туго накачай.

А не то веревок собери —

Завязать корзину до зари,

Чтобы нам уехать на вокзал,

Где бы нас никто не отыскал7.

– Это стихотворение о любви?

– Не просто о любви. О любви, которая становится трагедией.

– Разве так бывает?

– Ну знаете… Стихотворение ведь написано в 1931 году. Людей арестовывали по ночам.

– Зачем?

– Хороший вопрос. За свободомыслие. Мандельштам не принял сталинскую идеологию, не желал выживать в условиях несвободы. Он поэт и хотел быть услышанным.

– Что такое примус?

– Нагревательный прибор, в который закачивали керосин, чтобы готовить еду.

– И всё же те люди… Они любят друг друга?

– Надежда Яковлевна и Осип Эмильевич? Безумно. Потом Надежда будет учить стихотворения мужа наизусть, чтобы спасти его творчество. Она настолько любила этого человека, что даже стала хранителем его вечности.

Вечером стояли на остановке вместе с Викой Кирюшиной. Точнее, я не собирался ехать на автобусе, но заметил свою ученицу и решил с ней поговорить. У неё была такая же ясная и искренняя улыбка, как у Вероники. Если бы не эта улыбка, я бы ещё смог обратиться в бегство и не попасться на уловку хитроумного сердца. Она переминалась с ноги на ногу – то ли от холода, то ли от волнения.

– Почему вы сделали меня главным сценаристом? – спросила, глядя под ноги, не поднимая глаз.

– Из тебя получится неплохой писатель. Ты креативно мыслишь.

– Вы так думаете? – она подняла голову, и вместо улыбки на губах заиграла усмешка. – Откуда вы знаете?

– Хм… Благодаря тебе я знаю, что красив тот человек, который занимается любимым делом, – я присел на запорошенную последним лёгким снежком скамейку. Вика резко повернулась и с недоумением посмотрела на меня.

– Вы уже это говорили совсем недавно, когда мы готовились к спектаклю. Но вы сказали, что это мысль какого-то вашего ученика.

Настал мой черёд удивляться: она действительно не понимает, что к чему, или так убедительно лжёт?

– Я думал, что ты больше не хочешь быть инкогнито, раз подписала своё последнее сочинение.

– Последнее сочинение? Почему последнее? Оно было первым! – было видно, что она вовсе не думает шутить, в глазах стояли слезы, голос срывался.

– Но как же… почерк… – я растерялся, стёкла очков запотели, и мне пришлось их снять.

– Почерк? – она закусила губу, не замечая, как потекла кровь.

– Твоё сочинение о слове и прошлые неподписанные работы… У них один и тот же почерк! – почти выкрикнул я, хотя и понимал, что выгляжу неподобающим для учителя образом.

– Ах, это… – Вика снова опустила голову. – То сочинение о слове писала не я. То есть мысли мои, а записал их другой человек, потому что я… не могу.

– Ты не можешь писать? Но кто тебе помогал? – я чувствовал, что девочка переживает что-то вроде унижения. Она стыдится самой себя, и я должен ей помочь. Но не отвергнет ли она мою помощь?

– Скворцов.

– Что?

– Наверное, он и есть тот ученик, которого вы ищете. Не удивляйтесь. То, что он Тормозок, – это неправда…

Виктория почти вбежала в маршрутку, оставив меня на остановке наедине со своими мыслями.